ив меня в настоящего отшельника. Потому как почти всю её сознательную часть я именно что отшельничал. Помаленьку дичая.
Но пусть проклянут меня все злые боги этого мира, буде таковые существуют, если я рад сидеть под землёй и в очередной раз разносить полигон всяким разным боевым!
Короче, люди. Вы мне нужны, если не для поговорить, то хоть для поругаться. Так что я иду искать.
И кто не спрятался — я не виноват.
— Фить! Пацан! Подь сюды. Ты чьих будешь?
Мелкий, обряженный в довольно чистые, но очень грубо скроенные и неладно сшитые обноски, по возрасту уже почти готовый принять судьбу — а если из ранних-даровитых, то, может, уже и принявший — остановился. Но подходить не стал. Просто медленным, не вполне естественным движением повернул голову на голос. Глянул из-под полуприкрытых век, бросил с полусонной ленцой:
— А ты сам-то чьих, дядя — и зачем интересуешься?
Однорогий Бык (для друзей и краткости просто Бык) насупился.
Происходящее ему разонравилось резко и в полноте.
Когда взрослый мужчина, имеющий рост под притолоку, кулаки в рубцах и неплохо развитый уже класс, обращается к незнакомому и нищему сопляку втрое моложе, этот самый сопляк не может вести себя вот так.
Вообще. Совсем.
Однако же вот, ведёт. Словно ощущает себя сильным, равным, а то и старшим. Ни опаски, ни пристойной и понятной ноты заискивания…
Это неестественно, это необъяснимо. А тем самым опасно.
К тому же сам сопляк выглядел как-то… неприятно. Вот вроде бы всё при нём: не урод, не рахит, не меченый. Волосы тёмные, обрезанные коротко и не особо ровно (самостоятельно ножиком резал, не иначе), глаза тёмно-карие, кожа бледная… хм, если так подумать, то даже слишком бледная, словно он из какого-то подземелья вылез… упитанный и крепкий, насколько можно понять вот так, по одному взгляду. Только всё равно какой-то неприятный. Словно червь дождевой: не опасен, можно брать руками…
Но всё равно не хочется.
Бык даже слегка пожалел, что вообще окликнул этого вот, но слово не воробей. И кореша рядом стоят: всё видят, всё слышат.
Придётся продолжать. А там как пойдёт.
— Я, пацан, из здешних. То есть зареченских. Волчанский. Однорогий Бык меня звать.
Опора на авторитет не помогла. В смысле, ничего не поменяла.
— Рад знакомству, — всё же поворачиваясь навстречу корпусом, но по-прежнему стоя на месте, странновато улыбнулся сопляк. — Ну а я ничей. Вернее, я свой собственный… мальчик.
— Сирота, штоль? Откуда?
— Издалека. Из Малых Горок, что в баронстве Хадер.
— Тю! — выдал один из корешей Быка, а именно Крыс Второй или Корноух. Хиловатый, зато башковитый (за что глава потайников зареченской стороны, Бурый Волк, его и ценил, а Бык внимательно слушал, почти не перебивая). — Так Малые Горки ещё в позатом году сожгли дотла. И жгли шедийские наёмники графа Корбанига, так что выживших там не было и быть не могло.
— Какая замечательная осведомлённость, — сказал пацан, к которому уже даже в мыслях слово «сопляк» лепиться не хотело. — Быть может, уважаемый — уж простите, что не знаю, как вас называть — в курсе даже и того, какие именно шедийские наёмники жгли баронство Хадер?
— А тебе зачем знать?
— Сейчас незачем. Мне так. На будущее.
И добавил странное:
— Мало ли как оно повернётся. Земля круглая, вдруг за углом свидимся? Не с наёмниками, так с тем же графом Корбанигом. У него же тут, в столице, свой домишко есть, а?
— Опасно говоришь, пацан.
— Жить вообще опасно. Но в колодце ныкаться, через трубочку дыша, пока твой дом горит так, что тушить некому, опаснее прям в разы. А слова — это так, колебания воздуха. Стоят ровно столько, сколько говорящий. Так что, уважаемый, новых подробностей про наёмников не отсыплешь? Или про графа?
— Про наёмников нет, а про графа можно, — медленней обычного сообщил Корноух, пристально вглядываясь во внезапного собеседника. — Но у таких слов цена есть, знаешь ли.
— Знаю. И готов проставиться хорошим пивом на всю честную компанию… для начала. Чтобы не на сухую разговоры разговаривать.
— Пацан, да у тебя ж нет на пиво, — не выдержал Бык.
— Есть.
Откуда появилась серебруха, Бык не углядел. Но появилась. Прозвенела-заблестела, запущенная в воздух с ногтя, упала на ладонь. Якобы деревенский якобы из Малых Горок накрыл её второй ладонью, развёл руками с широко расставленными пальцами, повертел кистями туда-сюда. Улыбнулся щербато.
Нет монетки.
— Ловко, — признал Крыс Второй. — Ладно, пойдём в пивную, посидим да погутарим.
— Ведите, уважаемые!
— Не. Ты вперёд, мы следом. Сперва туда, к домине о трёх поверхах, а там укажем, куда свернуть.
— Ну, можно и так.
Пока шли, угляделось ещё кое-что неправильное. Осанка, например. Черноногие ведь сызмальства сутулы — либо кажутся таковыми — потому как гнут спину и перед землицей, и перед начальством, даже самомалейшим. А пацан не сутул, выя у него для деревенского (или даже служилого, или купеческого) шибко жёсткая. Или вот руки. Не бывает таких у тех, кто ими хоть что-то делает! Нежные ручки, чистые, гладкие. Девичьи прям — и то у тех же швей погрубее, а о прачках и речи нет. В дерюгу одет, притом видно, что ношеную — но пахнет… можно сказать, что не пахнет вовсе. Разве что травами да чуток ещё дымом; и то слабенько так, малоубедительно.
А походка? Тихая да мягкая — чисто тать. Не матёрый, нет — но всё же, как мог бы завернуть под настроение Корноух, «склонность прослеживается».
Чем дольше глядел на нового знакомца Бык, тем крупней становились мурашки, марширующие у него по спине.
Находиться рядом с этим мутным мальцом, словно из разных людей сшитым магом-живорезом Багрового Ковена (из тех, которые ручных монстров на продажу кроят и могут, если не врут шепотки, человека раскроить не сильно хужей), хотелось всё меньше. Даже возможность хлебнуть дармового пивка уже как-то не радовала, если к ней такая вот кумпания приложена.
Но, опять же, слово сказано — не воротишь. Насчёт него всё тот же пацан сказал верно: цена ему та же, что говорящему. И кто попусту треплет языком, тот резко падает в цене.
Место, куда четверо привели одного, в столичном Заречье выделялось не сильно. Дом как дом: основание с полуподвалом кирпичные, притом кирпич — обожжённый, не сырец какой; первый и второй этажи деревянные, чердак под крышей жилой, сама крыша черепичная. Всё как у всех.
Вообще Заречье (если иметь в виду ту часть, которая во втором кольце стен) — вполне приличный конец. Мастеровой да служилый. Вот между вторым и третьим кольцами — там, конечно, да, приличий меньше. А уж что на выселках порой творится… впрочем, вот это недорогое, тихое место внутри второго кольца, где в полуподвале кормят и поят, а на этажах и под крышей углы сдают, тоже не такое простое. Обычное разве что с виду. И если не знать, что пониже подвала с ледником есть ещё один, не всем открытый подвал; а под тем подвалом — два прохода в уже настоящие подземелья.
— Ну что ж, вон там наливают обещанное, — спустившись всей компанией в подвал, Бык кивнул на угловую стойку у задней стены. — И там же платят. Вперёд, потому как в долг тут и мне не нальют. Дерзай!
— Во мне, конечно, есть дерзание, — бросил пацан, — но по такому поводу его расчехлять глупо.
Вновь трюк с малой серебрушкой, появляющейся невесть откуда. Снулый взгляд Толстухи Чи, которую так прозвали по незамысловатой логике полуподвальных остроумцев за телосложение швабры и полное отсутствие того, за что мужчине приятно подержаться. Не спеша подобрав серебрушку, Чи тихо звякнула ею о поцарапанную каменную пластину с вензелем коронного монетного двора. Вензель моргнул и начал переливаться серебром, свидетельствуя подлинность монеты.
Снова подобрав серебрушку, Толстуха бросила её в щель того ящика, что для серебра, и скучным голосом с лёгкой простуженной хрипотцой спросила:
— Чего изволишь?
— Вон тем четырём уважаемым людям — пива с закуской на ваш вкус. А мне — чистой воды и… да: порцию того, чем так завлекательно пахнет с кухни.
— Скоро всё принесут.
Что характерно — принесли. Всё и действительно скоро. Пяти минут не прошло.
— С вашего позволения, — сказал сидящий на скамье пацан, перетаскивая тарелку с высоковатого для него стола себе на колени, — перекушу по быстрому. Оголодал малясь, извините.
— Ништо, — откликнулся за всех Корноух. — Мы понимаем.
После чего бросил в рот солёный орешек и взялся за пивную кружку.
Что пацан ест вовсе не как оголодавший, Бык уже не удивлялся. То есть так-то да: своей ложкой, неведомо откуда появившейся (не иначе оттуда же, откуда и деньга), тот орудовал быстро. Но…
Сама ложка деревянная, что вполне по-бедняцки — только при этом очень тонкой работы. Без лака, просто с выжженным узором по тщательно отшлифованной поверхности черена, и узор такой мелкий, что не на всякой литой серебряной ложке найдёшь. Точно под размер именно этой руки, именно этого рта. Грошовый материал и дорогая работа, опять сочетание не сочетаемого.
Разглядеть черенок удалось легко, потому как рука пацана держала его не на деревенский манер, в кулаке, а по-господски: троеперстием. Ловко так, привычно.
И это лишь один штришок из многих.
Крестьянин еду ценит и мимо рта не проносит, но делает это совсем не так, как благородия. Если дитя не уляпывается едой… ай, что там рассусоливать. Для краткости: если некий шкет оставленную в углу рта подливу не слизывает языком и не подбирает пальцем, сразу тот палец облизывая, потому что у него в углах рта просто ничего не остаётся; если не набивает щёки и жуёт тщательно, не чавкая; если не кривится, что ему, с младых ногтей учителями этикетов застроенному, подали простецкое рыбное рагу, а рыбьи косточки не то съедает, не то куда-то аккуратно убирает, но не плюётся ими на пол, да ещё щурится с явным довольством… в общем, только то и ясно, что края не сходятся. Снова.