— А ты в суде молчал полностью?
— Да, молчал. С этих судов психиатрии я начал пробовать эти тактики, регламенты молчания.
Первый судья отказал комитету: «В связи с необоснованностью». Тогда как раз первый следователь уволился. Следующая появляется следователь, Климентьева. И она начинает настаивать. Видимо, начальство начинает давить ее, чтобы она заставила пройти меня психиатрическую экспертизу. Она начинает сначала постепенно — одна повестка, она вызывает, вручает повестку, просит, нужно прийти, нужно пройти. Я повторяю: «Отказываюсь проходить экспертизу».
— По тому же делу?
— Да, по вандализму. Я тебе объясняю. Поскольку это для материала, где я не буду комментировать то, что судья записывала. Проведение экспертизы невозможно с неявкой. Следующее. О приводе. Не удалось доставить. Они все более одержимы. Их одержимость начинает приобретать оттенок безумия.
— Это после акции «Свобода»?
— Да. Это было начало осени где-то. Невозможно в связи с его отсутствием. Здесь через судью рассказывается история Следственного комитета и их одержимости. Тут важно смотреть по числам. Дело. Снова постановление. Это 3 октября. Повестка. 7 октября.
— Они же могли обжаловать бумажку, в которой они окончательно отказали? Там же было — в течение 10 суток можно обжаловать. Почему они ее не обжаловали?
— Потому что первый следователь уволился. Позже он стал адвокатом и даже хотел меня защищать по тому же делу, которое сам начинал расследовать. Это было хорошее начало суда по вандализму — бывший следователь и адвокаты пыли намерены убеждать судью, что преступления нет. Конечно, судья испугалась такого поворота и запретила ему быть моим адвокатом и этом процессе.
Но суд по вандализму начался только через год, а когда он только уволился, дело взяла другая следователь. Она с этим делом была не знакома, ей, видимо, нужно было время. Это не совсем та машина, которая слаженно перемалывает. Гам тоже происходят какие-то сбои. Потом следующее судебное разбирательство, следующий суд, на котором я опять объявил регламент молчания. Там уже был другой судья.
И тут неожиданно следователь отзывает свое ходатайство. Я сначала не понял, в чем дело. Жест доброты? Нет, они отозвали его только для того, чтобы через неделю начать еще один судебный процесс с новым судьей. Меняют судей, как медицинские перчатки.
— Они снова обратились в суд?
— Да, они обратились второй раз в суд. Второй судья, видимо, хотел отказать им. И следователь решила опередить его, отозвала ходатайство, чтобы подать снова.
— Суд не случился?
— Суд случился, было одно заседание, а на следующем она отозвала.
— А судья был тот же, что и первый?
— Нет, это уже другой судья, тот отказал. Один отказал. Назначили через неделю, рассматривается ходатайство у другой судьи. Я был почти уверен, что нашли судью, с которым они как-то договорились, и что я поеду на стационар.
Но неожиданно суд отказывает следователю и прокурору в третий раз. Четыре месяца понадобилось на то, чтобы бюрократическое безумие уперлось в тупик. Сегодня между органами психиатрии и МВД остается разрыв. Разорванным органам производство сумасшедших дается сложнее. Прокуратура заявляет: «Мы будем подавать в следующий раз. Мы должны получить поддержку суда».
Есть методология действия внутри этой механики. Когда я разговаривал с первым следователем, он постоянно напоминал о своем желании: «Вот, мы с вами разговариваем, надо это как-то документировать, надо фиксировать». Он имел в виду протокол. И нашелся простой способ его сокровенное желание выполнить. Я записывал на диктофон то, о чем мы говорили. Просто он хотел, чтобы об этом узнало совсем немного людей — он, его начальник, адвокаты и еще судья. А я сделал его доступным для широкой общественности.
Новая следователь хотела, чтобы психиатрия помогла ей расправиться с неудобным для ее начальства мышлением. Я пошел ей навстречу и сам поехал в Институт имени Сербского. Это было через 2 дня после третьего суда по психиатрии. Это был способ исполнить сокровенное желание нового следователя. Это акция «Отделение», сегрегация общества на разумных и безумных больных, только забор разделяет — там ты или не там.
Это еще одна сторона. Есть визуальная метафора, понятно — голый человек, отделение или фиксация, или человек в проволоке. Но между всем этим есть общее — травма маленького человека в тюрьме повседневности. Если посмотреть на изображения, там это есть. Маленький человек — голый. Это разговор о простом обывателе.
— А как ты туда залез?
— По лестнице. Принес. Это то, что остается за кадром. Для меня что важно? Важно, чтобы произошло совмещение контекстов, в данном случае политический контекст во Франции в XIX веке. Ван Гог, психиатрическая власть и через это выход на столкновение внутри института психиатрии. Им мое тело нужно было. Вот оно. Я им принес тело и еще часть тела оставил. Повседневный гражданин находится в этой тюрьме, в этом загоне животной покорности. Мне кажется, это считывается.
И эти участники. В последней акции их довольно много собралось. Представители власти собрались по приказу, и им предписано что-то делать. Полиция перекладывала на психиатрию, психиатрия на полицию. Они встретились и говорили: «Это ваш. Нет, это ваш, идите и сами его снимайте, разбирайтесь». Их больше и больше. Эмчеэсники появились. Они как-то должны решать этот вопрос, что произошло в царстве их регламента, где государство всех расставило по своим местам. Одни тут сидят, а другие там.
— Появляется спорный элемент.
— Он один и на самом деле небольшой. Появляется несоответствие. Оно вызывает движение, оно все меняет. Оно подрывает регламент.
Ты спрашивала тогда, что бы я делал, если бы никто не подходил. Эта акция была довольно сложной, к концу второго часа у меня ногу свело судорогой, потому что там было холодно. И они начали меня провоцировать в том смысле… Это я только потом уже узнал, что у них это было как часть плана захвата, чтобы отвлечь внимание и подкрасться сзади. «Давай, слезай уже, замерзнешь». Они принесли маты. Эти маты и есть как бы забота о безопасности. Это и есть ломка человека.
Я на это не повелся. И это очень важно — то, для чего необходимо искусство, в частности, политическое. Для чего нужны эти события. Что мне было делать в той ситуации, когда холодно было сидеть на заборе и тело отказывалось продолжать. Вокруг люди тепло одетые, они мне заботливо приносят маты, прекрати, уступи нам. Ты понимаешь, что произошло бы, если бы я стал с ними общаться или спрыгнул на маты? Я бы прекратил.
А на что мне было опереться? В тот момент и вспомнил о людях, которые держали голодовки. Человек лежит, держит голодовку. Ему приносят тарелки с едой — на, поешь давай. О нем как бы заботятся. На самом деле его хотят уничтожить этой заботой. Это другая сторона заботы о безопасности. Те люди оказывались в ситуации, по сравнению с которыми эта ситуация — несколько часов на прохладной улице — смешная просто.
Я опираюсь на это и продолжаю действие. Это мое убеждение, для чего нужны прецеденты политического искусства. На что опереться человеку, когда вокруг все направлено на то, чтобы его сломать? Я опираюсь на поступки других людей. И я надеюсь, что на мои действия тоже кто-то сможет опереться.
Это очень важный момент с заботливо предложенными матами. Они уже подкрались. В документации полицейские получились, как мясники с ножами, с мордами зверскими. Все упакованы в бронежилеты.
Они просто напрыгнули сзади. Но это не одно и то же — так меня снимали, или я бы сам слезал. Я думал, что это стена. А это оказалась крыша. Внутри у них помещения, а тут выглядит, как стена. В Интернете потом нашел интересную фотографию Института Сербского. Кто-то снял внутренние дворы. Там вокруг жилые массивы. Сербского выглядит не совсем как жилой, но не такой уж и пугающий дом. Все спрятано внутри, там прогулочные камеры без крыш, очень жестоко опутанные колючкой, они выглядят, как бетонные загоны. И все, охран.» уносит маты.
Они проиграли во всей этой ситуации, потому что мне было на что опереться. Это победа, конечно, в этой истории с матами.
Язык психиатрии. В этих документах надо смотреть на время, сначала: «Острое психическое расстройство, неутонченное». Подключаются медиа — ищут новость. Здесь их исполнительность сработала в пользу искусства. Например «лайф-ньюс», они с «мусорами» работают. Они оказываются там, где никого другого просто не может быть.
— Они деньги за это большие платят.
— Да. Когда был обыск, какой-то журналист «лайф-ньюс» приехал вслед за следователем и операми. Знала только судья и те, кто приехал делать обыск. И журналист туда же. А в больнице это было единственное психиатрическое отделение, в которое меня поместили всего на несколько часов.
На отделении люди сразу делятся на две категории — или ты спокойный, или ты буйный. Если не можешь передвигаться, течет слюна, то это признак спокойного человека. А если ты можешь разговаривать, то они это сразу диагностируют буйством. Для персонала ты больной, к которому для его же безопасности должна быть применена вязка. Буйный, потому что представляешь проблему.
Медсестры с санитарами предлагают сделать выбор: «Если ты не хочешь быть привязанным, |то ты должен просто лежать и не двигаться. И это очень важный момент — лежать и не двигаться. На самом деле это то же самое, что, например, соблюдение подписки о невыезде. Ты изображаешь свое заточение, делаешь вид, что ты арестован. Одинаково — домашний арест, подписка о невыезде или изображать, что ты привязан к кровати.
Вера в эти психотюрьмы и есть действительное сумасшествие. Когда ты лежишь со свободными ногами и руками и при этом изображаешь, что ты привязан к кровати, или ты сидишь и одном городе и ни куда не ездишь. Разве это не безумие? Хотя в действительности ты совершенно свободен.
И вокруг лежат мужики в подгузниках. Те, кто может разговаривать — привязаны к кроватям. На стене детский «Паровозик Томас» нарисован. Я спрашиваю санитара: «Зачем паровозик?» — «Чтобы все почувствовали себя в счастливом детстве. Чтобы детство вспоминали, ведь в детстве все счастливые». На самом деле это издевательство, потому что это похоже все на какой-то детский сад из «Кошмара на улице Вязов». Только вместо пухлых младенцев разлагающиеся старики, которых отправили туда умирать.