Младших сыновей благородных семейств на Западе посылали в колонии зарабатывать себе состояния: в Индию, Канаду или для Англии — в Африку, а для Франции — в Индокитай. Из других стран люди ехали на Суматру, в Анголу или Конго — во все те уголки земли, куда достигали жадный взгляд и крепкая рука Европы. А у молодых русских было вполне принято отправляться в Сибирь в поисках благоприятных возможностей. Эта обширная земля не была только системой лагерей и каторг, как это представляется людям с Запада: то был край несказанных богатств, места, где можно было приобрести целое состояние. Сибирь была русской Австралией: одновременно и ссылкой и возможностью начать новую жизнь.
Еще в самом конце 17 века Адриан Михайлович Устинов вернулся из Сибири. Вернулся богачом, заработав свое состояние на соли.
Россия перешла к традиционной Европейской геральдике достаточно поздно и поэтому относилась к ней с той же серьезностью, с какой американские туристы интересуются происхождением герцогской короны и кильта. Для того чтобы обеспечить фарисейское разделение аристократии и плебейских занятий вроде торговли, был издан императорский указ, которым высшему дворянству предписывалось отказываться от титула в том случае, если они опускаются до коммерческой деятельности. Позже эти драконовские меры видоизменились, но стали даже более унизительными для тех, кто принимал подобные символы всерьез: семейное занятие должно было помещаться в герб, чтобы все его видели. Как всегда, этот указ с ходом времени изменил свою сущность. То, что тогда казалось унизительным, сейчас воспринимается как доказательство относительной древности и демонстрируется с гордостью. В случае Устиновых — это примитивный пресс для соли, который занимает четверть герба вместе с крылом орла, звездой и пчелой, жужжащей над двумя перекрещенными колосьями пшеницы.
Сын Адриана Михайловича, Михаил Адрианович, и стал тем моим прапрадедом, который родился в 1730 году. Он воспользовался законом, согласно которому два с половиной гектара земли единовременно продавались по цене, пониженной пропорционально количеству выращенных на ней овец. Он поселился в Саратове, где, похоже, вырастил невероятное количество овец, поскольку по своей смерти в возрасте 108 лет оставил своим детям 240 000 гектаров, разбросанных по различным районам. На этих землях работало 6 000 крестьян и было построено 16 новехоньких церквей для молитвы и размышлений. В истории кавалергардского полка специально отмечается, что возраст старика в момент смерти оценивался от 108 до 113 лет, так что 108 — это минимум. Поэтому здесь мы имеем если не барона-скотовода в традиции Дикого Запада, то по крайней мере барона-овцевода. Даже название его сельской усадьбы, «Алмазово», перекликается не со Старым Светом, а скорее с Новым, где ранчо часто включали в себя слово «Даймонд» — бриллиант.
Судя по портрету этого исключительного человека, он был толст. Его лысая голова в форме мяча для регби закреплена на шее так, что уши оказываются на суженных концах, и украшена прядями седых волос. Его маленький рот сложен в озорную улыбку, в глазах отражается здоровый вкус к жизни. Совершенно ясно, что он перекормлен: видимо, его долгожительство объясняется тем, что в те дни не было врачей, которые рассказали бы ему об опасностях ожирения. Он был женат дважды — в первый раз на Варваре Герасимовне Осоргиной, которая умерла, когда ему было семьдесят восемь, а в оставшиеся тридцать лет — на Марфе Андреевне Вешняковой. Среди приобретений его плодотворной жизни было пятеро сыновей. Они обосновались в различных сельских поместьях, за исключением третьего сына, Михаила Михайловича, который стал русским послом в Константинополе и которому позже предстояло оказать огромную услугу моему деду. Самый младший из сыновей, Григорий Михайлович, был, похоже, весьма неудачным: он прожил всего пятьдесят четыре года, предаваясь всяческим излишествам и разврату.
Григорий Михайлович унаследовал Алмазово и владел двумя роскошными домами в Санкт-Петербурге. Женился он на удивительно красивой женщине, Марии Ивановне Паншиной, за которой в приданое была дана подмосковная деревня Троицкое. Судя по всему, он вел себя отвратительно: поселил жену в одном из своих петербургских домов, а сам развратничал в другом с молоденькими крепостными из своего поместья, только изредка выходя из спальни к столу, уставленному закусками: селедкой, солеными огурцами и тому подобным. Покушав и восстановив силы, он снова принимался за свои жертвы, которых предпочитал иметь по две-три за раз. Неудивительно, что его три сына росли, питая глубокое отвращение к отцу. В случае моего отца дело дошло до того,что он задумался о состоянии России и о лихоимстве православной церкви.
Еще юным кавалергардом мой дед упал с коня во время маневров и повредил позвоночник. В результате он больше года провел в постели, что заставило его много читать и еще больше — думать. За Волгой был поселок немецких протестантов, и вскоре мой дед завязал знакомство с пастором, который горел желанием увеличить число своих пасомых. Познакомился он и с хорошенькой дочкой пастора. Как это часто бывает в жизни, дела духовные и сердечные вскоре тесно переплелись, так что он принял в свое сердце как лютеранскую веру, так и фрейлейн Метцлер.
В это время в императорской армии существовал порядок, по которому все офицеры ежегодно подтверждали свою преданность царю и истинной вере (что, конечно, означало русскую православную церковь). Протестантами позволялось быть прибалтам, полякам можно было оставаться католиками, а выходцы из Азербайджана могли быть мусульманами, но если вы имели несчастье быть русскими, то никакой экзотики не дозволялось. В тот год в дворянском собрании Саратова мой дед подтвердил свою преданность царю-батюшке, но отказался принести ее Богу по православному обряду. Это вызвало настоящий скандал, в результате которого моего деда сослали в Сибирь. Его дядя, упомянутый выше посол, услышал о семейном позоре и галопом помчался из турецкого Золотого Рога на север. Развлекая царя карточной игрой и попойками, он добился изменения приговора: деда выслали за границу на сорок лет. Такое наказание носит странное сходство с тем, что сделали коммунисты, когда они разлучили Солженицына с источником его вдохновения — родиной.
Такое изгнание было суровым наказанием, но с точки зрения личной безопасности моего деда оно пришлось как нельзя кстати: он был достаточно вольнодумен и отважен, чтобы освободить своих крепостных — всего за восемь месяцев до окончательной отмены крепостного права по царскому указу. И здесь мы опять находим сходство в истории России и Америки. Освобождение крестьян почти совпало по времени с Гражданской войной в Америке и отменой рабства. Подобного рода свободы просто витали в воздухе.
Моему деду было позволено продать его огромные поместья, и он выручил большую сумму, уехав на Запад богачом. Это состояние весьма подходило к стилю его жизни, но шло вразрез с его убеждениями. В те дни русскому изгнаннику путь лежал в княжество Вюртембергское. Бисмарк еще не создал Германского Союза (это должно было произойти десять лет спустя в Версальском дворце), и Штутгарт был приятной столицей небольшой и цивилизованной монархии. Что еще важнее, супруга местного правителя, дочь русского царя, была заражена либерализмом и любезно протягивала щедрую руку помощи всем жертвам жестокости своего отца. Моему деду вернули дворянство (в те дни оно имело немалую ценность), так что на немецкий лад он стал барон Плато фон Устинов. Не проявив должной благодарности за это благодеяние, дед решил обосноваться в Италии и построил себе виллу в Нерви, около Генуи.
Судя по всему, человеком он был очень неуживчивым и суровым, особенно по отношению к хорошенькой фрейлейн Метцлер, ставшей его женой. Если верить семейному преданию (или словам самого деда, что гораздо неприятнее), в первую брачную ночь он обнаружил, что женился не на девственнице, после чего отказался иметь с ней дело. Сейчас трудно себе представить более чудовищный предлог для отказа от супружеских отношений, однако век назад для сурового протестанта это казалось совершенно естественным. Помимо твердого решения относительно супруги у него были и другие странности. Деньги он считал чем-то почти невыносимо вульгарным — чумой, заразой. В результате этого отвращения он никогда не вкладывал их в банки, а возил все свое состояние с собой, в сумках, сундуках и чемоданах. Собираясь отправиться за покупками, он высыпал монеты в раковину и промывал карболкой, а в качестве дополнительной меры предосторожности никогда не прикасался к презренному металлу руками без перчаток. Видимо, изгнание Христом менял из храма послужило основой для столь удобного взгляда на деньги как источник моральной и физической скверны, при этом никак не затрагивая их несомненной благотворной роли в обеспечении нормальной жизни.
Но какими странными ни казались причуды деда, не они заставили его жену искать, с кем утешиться. Он, похоже, все это игнорировал — ведь для него развод был еще менее приемлем, чем прелюбодеяние. Жена, однако, не разделяла этого его убеждения и в конце концов сбежала с капитаном какого-то корабля. Это был, наверное, наилучший выход для всех сторон. Уже после второй мировой войны я получил милое письмо от австралийского летчика, который оказался ее внуком. Он не только представил доказательства того, что ее бегство не выдумка, но и объяснил, в каком направлении уплыл ее корабль. Впрочем, еще до этой счастливой развязки она пыталась избавиться от моего деда с помощью садовника, с которым имела отношения на манер леди Чэттерли из знаменитого романа Лоуренса. Зная вспыльчивость моего деда, заговорщики забили дуло его пистолета свинцовой пробкой: идея состояла в том, чтобы заставить его выстрелить в них. Пистолет бы взорвался и разнес деда на куски. Им не повезло: мой дед оказался человеком дотошным и заметил, что кто-то пытался испортить его оружие. Насколько я знаю, садовника он уволил.
Развод заставил Платона Григорьевича задуматься о своей жизни, и в конце концов он уехал из Италии в Святую Землю. Там, в Яффе, он построил огромный дом, который позже был переоборудован в гостиницу «Парк», а когда я писал эту книгу, там жил английский викарий со своей немногочисленной семьей. Именно в этом доме родились мой отец, три его брата и сестра. Матерью им была женщина, чье происхождение до сих пор скрыто завесой тайны.