алось съ Годуновымъ, если бы Димитрій сталъ царемъ? Понятно, что Борису Годунову было очень желательно, чтобы Димитрій отправился на тотъ свѣтъ: чѣмъ раньше, тѣмъ лучше, и спокойнѣе для Бориса Годунова.
Защитники слѣдственнаго дѣла полагаютъ, что для того, чтобы избавиться отъ Димитрія, Борису нуженъ былъ заговоръ. Но кого и съ кѣмъ? Борисъ правилъ самодержавно и все, чего хотѣлъ онъ, все то исполнялось, какъ воля самодержавнаго государя. Заговоръ могъ составляться только противъ Бориса, а не Борисомъ съ кѣмъ бы то ни было. Нужно было, чтобъ Димитрія не было на свѣтѣ. Для этого вовсе не представлялось не только заговора, но даже и явнаго, высказаннаго приказанія убить Димитрія; достаточно было Борису сдѣлать намекъ (хоть бы, напр., передъ Клешнинымъ, ему, какъ говорятъ, особенно преданнымъ), что Димитрій опасенъ не только для Бориса, но и для государя, что враги могутъ воспользоваться именемъ Димитрія, могутъ посягнуть на помазанника Божія, произвести междоусобіе, подвергнуть опасности спокойствіе государства и церкви. Если подобные намеки были переданы Битяговскому и его товарищамъ, назначеннымъ наблюдать въ Угличѣ за царевичемъ и за его роднею — этого было довольно; остальное сами они смекнутъ. Убійцы могли посягнуть на убійство Димитрія не по какому-нибудь ясно выраженному повелѣнію Бориса; послѣдній былъ слишкомъ уменъ, чтобы этого не сдѣлать; убійцы могли только сообразить, что умерщвленіе Димитрія будетъ полезно Борису, что они сами за свой поступокъ останутся безъ преслѣдованія, если только сумѣютъ сдѣлать такъ, чтобы все было шито и крыто, — что ихъ наградятъ, хотя, разумѣется, не скажутъ, за что именно ихъ наградили. Въ Московской землѣ самодержавіе стояло крѣпко; къ особѣ властителя чувствовали даже рабскій страхъ и благоговѣніе; но всѣ такія чувства не распространялись на всѣхъ родичей царственнаго дома. Предшествующая исторія полна была примѣровъ, когда ихъ сажали въ тюрьму, заключали въ оковы, морили, душили, потому что считали опасными для верховной особы и для единовластія. И убійцъ Димитрія не должна была останавлить мысль, что Димитрій принадлежитъ къ царственному роду.
Но отчего же — намъ возражаютъ — они не отравили царевича Димитрія ядомъ? Это было легче и удобнѣе, чѣмъ зарѣзать. Оттого, скажемъ мы, что вовсе не было такъ легко и удобно, какъ кажется съ перваго взгляда: при тогдашнихъ нравахъ, охранители царевича всего болѣе боялись отравленія, и противъ этого рода опасности конечно принимались тогда мѣры. Кто бы изъ приближенныхъ рѣшился дать отраву? Нужно было черезчуръ большой отваги и презрѣнія къ собственной жизни, къ чему обыкновенно неспособны тайные убійцы. Какъ бы только ядъ началъ дѣйствовать, ребенокъ указалъ бы на ту особу, которая давала ему яству или питье, и тотчасъ принялись бы за эту особу и досталось бы этой особѣ прежде, чѣмъ соумышленники могли бы ее спасти. Путь, какой выбрали убійцы, былъ вполнѣ удобенъ и могъ увѣнчаться совершеннымъ успѣхомъ, еслибы царица не взволновала народа набатнымъ звономъ: только этого послѣдняго обстоятельства убійцы не разсчитали и не предвидѣли. Они выбрали и время самое подходящее: Нагіе ушли обѣдать, царица была въ хоромахъ, ребенокъ гулялъ съ одною кормилицею, и кромѣ ея никого съ царевичемъ не было; кормилицу ударили, чтобы она не увидала того, чего никто не долженъ былъ видѣть, въ тотъ же моментъ перерѣзали горло ребенку, да сами же и стали кричать, что царевичъ зарѣзался. Они же и свидѣтели. Не взволнуйся народъ — вся бѣда обратилась бы на бѣдную кормилицу, еслибы она осмѣлилась заявить себя противъ нихъ; свидѣтельство убійцъ было бы принято, и было бы имъ хорошо, и наоборотъ — плохо тѣмъ, которые дерзнули бы говорить, что царевича зарѣзали они.
Вышло, однако, не такъ, какъ убійцы предполагали. Народъ побилъ ихъ. Весь Угличъ сталъ увѣренъ, что они зарѣзали Димитрія, а между тѣмъ не было въ Угличѣ ни одного свидѣтеля, видѣвшаго убійство. Дошло до Бориса. Борисъ, конечно, сразу понялъ, что̀ все это значитъ: люди, ему преданные, хотѣли угодить ему, спасти и его, и царя Ѳедора на будущее время, но погибли сами. Событіе, непріятное для Бориса; лучше было бы, еслибъ они остались живыми. Теперь, во что бы то ни стало, нужно было, чтобъ царевичъ зарѣзался самъ, чтобы были свидѣтели его самоубійства, иначе кто бы его ни зарѣзалъ, подозрѣніе будетъ падать на Бориса. Правда, Борисъ все-таки никому не приказывалъ убивать царевича: и никто не въ силахъ былъ сказать на него. Но для Бориса необходимо было, чтобы не оставалось и подозрѣнія. Борисъ посылаетъ Шуйскаго на слѣдствіе вмѣстѣ съ преданнымъ Борису Клешнинымъ. «Да вѣдь Шуйскій, — говорятъ намъ, — непріязненъ Борису? Какъ же Борисъ могъ выбрать его для такого дѣла?»
А чего было бояться Борису, когда онъ никому не давалъ приказанія убивать царевича? Что́ могъ открыть Шуйскій такого, что̀ бы повредило Борису? Положимъ, что Шуйскій поѣхалъ съ желаніемъ повредить Борису. Что̀ же тогда нашелъ Шуйскій на мѣстѣ? Свидѣтелей смерти царевича не было. Кормилица могла бы только сказать, что ее такіе-то ударили и закричали, что царевичъ зарѣзался, но вѣдь сама она все-таки не видѣла, какъ его рѣзали. Царица тоже этого не видала: она выскочила изъ хоромъ, услышавши крикъ. Если бы Шуйскій представилъ дѣло въ этомъ настоящемъ видѣ — осталось бы подозрѣніе, но не болѣе. Что же? развѣ невозможно было разсѣять подозрѣнія? Привезли бы кормилицу въ Москву, привезли бы Нагихъ и подъ пытками заставили дать тѣ же показанія, какъ мы встрѣчаемъ въ слѣдственномъ дѣлѣ, т.‑е., что царевичъ страдалъ припадками падучей болѣзни, кусался, на людей бросался и въ неистовствѣ самъ себя зарѣзалъ; и вышло бы то же что̀ вышло, только Шуйскому послѣ того уже не сдобровать, Борисъ бы не простилъ ему! Понятно, что Шуйскій, какъ человѣкъ хитрый и смышленый, уразумѣлъ, какъ нужно ему дѣйствовать, и Шуйскій сталъ дѣйствовать такъ, чтобы и Борису угодить, и себя спасти на будущее время отъ бѣды. Вотъ что́ говоритъ современный лѣтописецъ объ образѣ дѣйствія Шуйскаго въ Угличѣ:
«Князь Василій со властьми пріидоша вскорѣ на Угличъ и осмотри тѣла праведнаго заклана, и помянувъ свое согрѣшеніе, плакася горько на многъ часъ и не можаше проглаголати ни съ кѣмъ, аки нѣмъ стояше, тѣло же праведное погребоша въ соборной церкви Преображенія святого. Князь же Василій начатъ разспрашивать града Углича всѣхъ людей како небреженіемъ Нагихъ заклася самъ.»
Извѣстіе лѣтописца о пріемахъ допроса согласуется съ самымъ слѣдственнымъ дѣломъ, въ которомъ, при всей его лживости, проглядываетъ дѣйствительный способъ его производства: въ этомъ дѣлѣ говорится, что Шуйскій съ товарищами спрашивали такъ: «которымъ обычаемъ царевича Димитрія не стало, и что его болѣзнь была». Итакъ, изъ этого же дѣла видно, что слѣдователи съ самаго начала отклонили всякій вопросъ о возможности убійства, заранѣе предрѣшая, что смерть Димитрія, такъ или иначе, но послѣдовала отъ болѣзни. Вѣроятно, Шуйскій, съ товарищами еще въ Москвѣ получилъ необходимый намекъ на то, что̀ по слѣдствію должно непремѣнно оказаться, именно что Димитрій былъ боленъ и лишилъ себя жизни въ припадкѣ болѣзни.
Далѣе лѣтописецъ повѣствуетъ:
«Они же вопіяху всѣ единогласно, иноки, священницы, мужіе и жены, старые и юные, что убіенъ бысть отъ рабъ своихъ, отъ Михаила Битяговскаго, по повелѣнію Бориса Годунова съ его совѣтники».
Здѣсь лѣтописецъ въ своемъ извѣстіи хватилъ черезъ край, сказавши «единогласно», но не солгалъ относительно многихъ угличанъ. Были въ Угличѣ такіе, которые сразу поняли какъ слѣдуетъ отвѣчать, и говорили, что царевичъ зарѣзался; но въ то же время раздавались голоса, смѣло приписывавшіе смерть царевича убійству, совершенному людьми, присланными отъ Годунова и уже растерзанными отъ разъяреннаго народа. Что въ Угличѣ говорили именно такъ, показываетъ суровое мщеніе Бориса надъ Угличемъ, казни, совершенныя надъ его жителями, переселеніе въ Пелымъ, запустѣніе Углича. Но что могъ сдѣлать Шуйскій съ такими показаніями? Онъ зналъ заранѣе, что въ Москвѣ такихъ показаній не хотятъ, да притомъ и всѣ показанія были голословны: никто изъ говорившихъ объ убійствѣ не былъ самъ свидѣтелемъ убійства.
И вотъ, по словамъ того же лѣтописнаго повѣствованія:
«Князь Василій, пришедъ съ товарищи въ Москвѣ и сказа царю Ѳедору неправедно: что самъ себя заклалъ».
Лѣтописецъ далѣе говоритъ, что «Борисъ съ бояры Михаила Нагаго и Андрея и сихъ Нагихъ пыташа накрѣпко, чтобъ они сказали, что самъ себя заклалъ».
Согласно съ этимъ и въ окончаніи слѣдственнаго дѣла говорится, «и по тѣхъ людей, которые въ дѣлѣ объявилися, велѣлъ государь посылати».
Принимая во вниманіе это послѣднее извѣстіе, нельзя быть увѣреннымъ, чтобы тѣ показанія, которыя представляются отобранными Шуйскимъ и его товарищами въ Угличѣ, были на самомъ дѣлѣ всѣ тамъ составлены; нѣкоторыя изъ нихъ могли быть записаны уже въ Москвѣ, гдѣ, какъ сообщаетъ лѣтописное извѣстіе, пытками добывали сознаніе въ томъ, что Димитрій зарѣзался самъ въ припадкѣ падучей болѣзни. Нельзя не обратить особеннаго вниманія на то обстоятельство, что въ концѣ того же слѣдственнаго дѣла, гдѣ сказано вообще, что «по тѣхъ людей, которые въ дѣлѣ объявилися, велѣлъ государь посылати», говорится вслѣдъ затѣмъ, что «въ Угличъ посланъ былъ Михайла Молчановъ, по кормилицына мужа, по Ждана Тучкова и по его жену по кормилицу по Орину, а взявъ везти ихъ къ Москвѣ бережно, чтобъ съ дороги не утекли и дурна надъ собою не учинили». Отчего эта особая, какъ видно, заботливость о кормилицѣ и ея мужѣ? Не потому ли, что кормилица была при царевичѣ въ тѣ минуты, когда онъ лишился жизни? Но вѣдь по слѣдственному дѣлу не одна она была свидѣтельницею, и подобно другимъ она представляется давшею еще въ Угличѣ показанія о томъ, что царевичъ зарѣзался самъ. Мужъ ея совсѣмъ не значится въ числѣ спрошенныхъ въ Угличѣ, а между тѣмъ его вмѣстѣ съ женою тащутъ въ Москву. Если мы вспомнимъ, что говоритъ то повѣствованіе о смерти Димитрія, которое мы признаемъ самымъ достовѣрнѣйшимъ, то окажется, что здѣсь слѣдственное дѣло само невольно проговорилось и обличило себя. Кормилица была единственною особою, въ присутствіи которой совершилось убійство и, вѣроятно, она совсѣмъ не давала въ Угличѣ такого показанія, какое значится отъ ея имени въ слѣдственномъ дѣлѣ — вотъ ее-то и нужно было прибрать къ рукамъ паче всякаго другаго, а вмѣстѣ съ нею политика требовала прибрать и ея мужа, такъ какъ въ Московскомъ государствѣ было въ обычаѣ, что въ важныхъ государственныхъ дѣлахъ, смотря по обстоятельствамъ, расправа постигала безвинныхъ членовъ семьи за одного изъ ихъ среды. Само собою разумѣется, что Тучкова-Жданова была опаснѣе всѣхъ: она хотя также не видѣла своими глазами совершенія убійства, но могла разглашать