Цицерон отвечал на это выступление Антония новой речью (вторая филиппика), которая построена так, будто она произносилась непосредственно за речью Антония. На самом же деле это был политический памфлет, написанный в путеольской усадьбе в конце октября. Письма к Аттику, в которых Цицерон упоминает об этой речи, свидетельствуют о том, насколько тщательно он работал над ее отделкой (Att., 15, 13, 1—2; 16, 11, 1).
Вторая филиппика — типичная для римских политических нравов инвектива. Цицерон здесь уже не стесняется в выражениях и широко пользуется, как это было в те времена принято, обвинениями сугубо личного характера. Марк Антоний обвиняется в пьянстве, разврате, называется наглецом, негодяем, глупцом и даже трусом. Что касается содержания этой инвективы по существу, то она построена в основном на опровержении тех обвинений, которые были выдвинуты Антонием против Цицерона в его сенатской речи 19 сентября, и на встречных обвинениях самого Цицерона. Он грозит Антонию судьбой Катилины и Клодия и уверяет, что Антоний, подобно Цезарю, который, кстати, намного превосходил его во всех отношениях, погибнет смертью, подобающей тираннам (Phil., 2, 114—117).
Работа над второй филиппикой совпала с подготовкой трактата «Об обязанностях». Во всяком случае, в том самом письме к Аттику, где Цицерон говорит об окончании двух книг трактата, речь идет также и о второй филиппике, которую Цицерон уже успел переслать своему другу и даже получил его благоприятный отзыв (Att., 16, 11, 1; 4). В течение ближайших недель трактат был завершен (быть может, без окончательной обработки).
В самом начале декабря 44 г. Цицерон снова возвращается в Рим.
В первых двух филиппиках еще нет прямого призыва к вооруженной борьбе, нет в них и упоминаний об Октавиане, но вскоре оба эти фактора, т. е. неизбежность гражданской войны и роль Октавиана в ней, который может быть успешно противопоставлен Антонию, становятся лейтмотивами всех выступлений и всех действий Цицерона.
Обычно считается, что Цицерон, как всегда в политике весьма недальновидный, и здесь был лишь жалким орудием в руках Октавиана, который использовал его в своих целях и затем, не дрогнув, отбросил. Но нечто подобное всегда говорят о тех, кто потерпел неудачу, о побежденных. Такое мнение возникло еще в самой древности. Плутарх, например, писал о Цицероне следующее: «Он, старик, дал провести себя мальчишке — просил за него народ, расположил в его пользу сенаторов. Друзья бранили и осуждали его еще тогда же, а вскоре он и сам почувствовал, что погубил себя и предал свободу римского народа» (Плутарх, «Цицерон», 46).
Однако подобная уничижительная оценка на сей раз едва ли справедлива. Цицерон в этой своей последней борьбе выступал как опытный и зрелый политик. Что же означал тогда блок с Октавианом? Это была попытка — чрезвычайно перспективная в той обстановке — добиться углубления раскола в лагере цезарианцев, более того — создать блок самих цезарианцев против нового тиранна. На кого же можно было делать ставку? Кто мог возглавить эту отнюдь уже не «словесную», а вооруженную борьбу? Брут и Кассий находились вне Италии. Консулы Гирций и Панса, избранные на 43 г., как и некоторые другие сенаторы (в том числе кое-кто из бывших цезарианцев), могли войти в состав политической оппозиции. Но нужен был еще и вождь, причем вождь не только политический, но и военный. На роль вождя политического претендовал сам Цицерон, что касается военного вождя, то в данной ситуации Октавиан уже самим ходом событий был выдвинут как наиболее реальная фигура.
В том-то и состоял политический опыт Цицерона, что он наконец понял недостаточность и бесперспективность одной лишь сенатской оппозиции. Именно поэтому он уже не считал возможным в данной ситуации какой бы то ни было компромисс, примирение, как, скажем, это казалось ему приемлемым выходом в конфликте между Цезарем и Помпеем. Наоборот, он предвидел теперь неизбежность новой гражданской войны и шел ей навстречу. А если так, то силе должна быть противопоставлена сила, войску — войско.
В третьей и четвертой филиппиках Цицерон уже открыто выступает как вдохновитель гражданской войны (эти две речи произнесены еще в 44 г.). С этого момента начинается новый этап борьбы. С этого же момента, т. е. с конца декабря 44 г. по апрель 43 г., вплоть до чествования Цицерона на Капитолии в связи с поражением Антония под Мутиной, и начинается кульминационный период деятельности Цицерона как «борца за республику». «Никогда сила и могущество Цицерона, — писал Плутарх, — не были так велики, как в то время. Распоряжаясь делами по собственному усмотрению, он изгнал из Рима Антония, выслал против него войско во главе с двумя консулами, Гирцием и Пансой, и убедил сенат облечь Цезаря[928], который, дескать, защищает отечество от врагов, всеми знаками преторского достоинства, не исключая и ликторской свиты» (Плутарх, «Цицерон», 45).
Конечно, в этой характеристике налицо определенная переоценка значения Цицерона и его могущества. Однако он действительно в то время был бесспорным лидером не одной только сенатской оппозиции: все те, кто в той или иной форме выступал против Антония (в том числе и Октавиан со своим войском), признавали его главой движения. Насколько мог быть прочным блок сенатских кругов с военными вождями-цезарианцами (а тем более с самими ветеранами Цезаря), показало весьма недалекое будущее. Но это уже иной вопрос (кстати сказать, гораздо более ясный для нас, кто судит о нем через две тысячи лет, чем для тех, кого он интересовал и близко касался в начале 43 г. до н. э.).
Как бы то ни было, но с конца декабря 44 г. Цицерон в развернувшихся событиях принимал такое деятельное и страстное участие, что ни о каких философских штудиях, ни о какой работе над тем или иным философским трактатом не могло быть и речи.
Трактат Цицерона «Об обязанностях» — одно из наиболее популярных его философских произведений. Если для современников и ближайших потомков Цицерон был в первую очередь непревзойденным мастером слова, стилистом, то в эпоху поздней империи для идеологов христианства он выступает главным образом как философ и моралист. Поэтому нет ничего удивительного в том, что этика Цицерона оказала огромное влияние и даже в какой-то мере легла в основу христианского учения о морали. Нам известно, что один из основоположников этого учения, епископ Медиоланский Амвросий (IV в. н. э.), в своем наиболее известном произведении «De officiis ministrorum» настолько близко следует трактату Цицерона «Об обязанностях», что речь должна идти даже не о подражании, но скорее о переложении и приспособлении труда Цицерона для христиан. Причем Амвросий поступал в этом случае с обезоруживающей прямотой: он заменял приводимые Цицероном примеры из римской истории примерами из истории священной, да иногда «уточнял» отдельные формулировки, если они, с его точки зрения, явно противоречили евангельским положениям.
Трактат «Об обязанностях» пользовался признанием и в совсем иное время, и у совсем иных мыслителей. В эпоху господства рационалистических воззрений, накануне Французской революции, один из наиболее скептических умов века — Вольтер так отзывался о трактате: «Никогда не будет написано более мудрого, более правдивого, более полезного сочинения». Восторженный почитатель Вольтера и активный его корреспондент Фридрих II, был такого же высокого мнения об этом произведении Цицерона: «“Рассуждение об обязанностях” — лучшее сочинение по нравственной философии, которое когда-либо было или будет написано»[929].
Таким образом, еще в XVIII в. трактат Цицерона воспринимался не только как памятник античной мысли и литературы, но и как действенное «пособие» по прикладной морали.
Каково же построение трактата? Самим автором он разделен на три книги. В первой анализируется понятие нравственно-прекрасного (honestum), во второй обсуждается вопрос о полезном (utile) и в третьей — о конфликте нравственно-прекрасного с полезным, о конфликте, в результате которого всегда должно торжествовать нравственно-прекрасное.
Но если структура произведения ясна и прозрачна, то не столь прост вопрос о его источниках, хотя на первый взгляд и он не представляет особых затруднений. Дело в том, что упоминавшееся выше письмо к Аттику, да и неоднократные ссылки Цицерона в самом произведении, совершенно ясно указывают на два основных источника: для первой и второй книг трактата — Панэтий, для третьей книги — Посидоний. Но можно ли ограничиться только этими бесспорными и лежащими, так сказать, на поверхности источниками?
Некоторые сомнения, пожалуй, могут быть высказаны даже априорно. Нам хорошо известно, что все остальные философские произведения Цицерона свидетельствуют о его предпочтительном отношении к учению так называемой Новой Академии, а иногда и о весьма скептической оценке или прямой полемике с основными положениями стоицизма. Неужели в данном случае Цицерон «изменил» Академии и полностью перешел на позиции сторонников стоической философии? Это все же маловероятно, и не только из-за «измены» каким-то воззрениям того или иного представителя академической школы, но и из-за «измены» применявшемуся во всех его остальных трактатах самому методу философского рассуждения. Этот метод можно определить как эклектический в том смысле, что Цицерон в целом ряде случаев вполне сознательно стремился объединить взгляды представителей различных школ и направлений, дабы таким путем, как он сам это понимал, избежать догматизма («Об обязанностях»[930], 2, 7—8). Уже в одном этом сказывается влияние поздней Академии как на общие воззрения, так и на метод Цицерона.
Но, помимо этих априорных предположений, можно опереться и на более конкретные высказывания самого автора. На первых же страницах своего трактата Цицерон заявляет, что он будет следовать преимущественно (а отнюдь не целиком!) стоикам, но не как переводчик, а по своему обыкновению, т. е. выбирая из источников лишь то, что, с его точки зрения, представляет наибольший интерес (Off., 1, 6). И при дальнейших ссылках он не забывает подчеркнуть, что примыкает к Панэтию «во многом» или следует «по преимуществу», но внося некоторые коррективы (Off., 2, 60; 3, 7), и, таким образом, сам намекает на то, что Панэтий если и был основным, то все же не единственным источником. Есть основание считать, что в первых двух книгах трактата наряду с учением Панэтия использованы идеи, характерные для Новой Академии, в частности для такого ее представителя, как Антиох Аскалонский (один из тех, чьи лекции Цицерон слушал в свое время в Афинах). Что касается третьей книги, то некоторые ученые предполагают здесь еще влияние Афинодора (ученика Посидония)