«Сейчас ты будешь потрясена!» — смеялся он по пути.
— Ты помнишь Гришку Штеймана? — спросил он, представ на кухне.
Рива вылавливала косточки, луковки и морковки из кипящего бульона. Она даже сморщилась от сосредоточенности.
— И — что?
Саул Исаакович помолчал.
— Приезжает! — крикнул он, и Ревекка вздрогнула.
— Поэтому ты не мог вытрясти ковры?
— По-твоему, моя новость не заслуживает внимания?
— Не знаю, — усмехнулась Ревекка. — Кто он мне?
— Так. Хорошо. Дай на дорогу — я поеду к Асе, — заявил Саул Исаакович.
— Зачем тебе Ася?
— Дай шесть копеек и не разговаривай! — скомандовал он.
И то, что он не вышел из себя, и его голос не звякнул, как треснутая чашка, удивило его самого тоже. Рива же повернула голову в его сторону, так далеко в сторону, как только птица может повернуть, как птица, посмотрела на него, не мигая.
— Возьми под салфеткой… — проговорила она.
РАДУЙТЕСЬ!
А тем временем Мария Исааковна, пьяная от счастья и злорадства, собралась к Гришиным братьям. Братьев было двое.
«О, им не слишком понравится, что не они нашли Гришу! Сами за все годы не догадались разыскать его!» — Так думала она, идя к старшему, Моне.
И было так.
— Радуйтесь, вы знаете, кто нашелся?
— Босяк?.. — неуверенно пробормотал Моня. После смерти их отца Моня остался старшим мужчиной в доме. Для воспитания братьев он применял только одно педагогическое средство — старые вожжи. Однажды Гриша после наказания за очередную ночевку в цыганском таборе удрал не снова в табор, не к дяде Исааку, где его любили, не к раввину, у которого он учился, не к начальнику станции, который баловал его катанием на паровозах, а в Турцию. С тех пор они не виделись.
Хрупкая, голубоглазая Монина жена Клара, за целый вечер ни разу не вставшая с кресла, кокетливо наклонила голову и спросила:
— Ты не можешь, Манечка, написать ему, что Наташе двенадцать лет, а Володичке — восемь? Пусть он привезет что-нибудь американское нашим внукам!
Зюня, второй брат, внушил себе, что Гриша, вне сомнения, умер, если столько лет не давал о себе знать.
— Радуйтесь! Вы знаете, кто нашелся?
— Соня! Иди сюда! Пришла Манечка! Она еще что-то ищет и находит! А мы — мы только теряем!
— Ты что-то потерял? — спросила Соня, выйдя из кухни с приветливой милой улыбкой.
— Гриша нашелся!
Зюня поднял брови, как поднимал их, удивляясь, Гриша.
— Какой Гриша?
— Какой?! Не догадываешься? — прошипела она, не в силах простить ему схожести с братом. — Через месяц он будет здесь!
— И что он, миллионер?
— Ты сам у него спросишь.
— Ты думаешь, что открыла Америку? Или я еще до войны не имел его адреса? Прежде чем что-то предпринимать в таком вопросе, стоило посоветоваться с его родными братьями!
Соня поставила на стол чайник, села сама и, разрезая торт (у них в доме всегда имелся торт), примиряющим тоном сказала:
— Боря же… он же на очень ответственной работе…
«Сами пейте свой чай! Кушайте сами свой торт! Гриша едет ко мне и ради меня! Можете не ждать его, можете не радоваться ему, очень хорошо!» — в таком настроении шагала домой хлопнувшая дверью.
«Еще надо бы сказать Зельфонам, — размышляла она, — но это успеется», — решила она.
Зельфоны были земляки, кодымчане.
И все-таки зашла к Зельфонам.
Зельфоны сделали вид, что с трудом припоминают Гришу.
— Это какой же сын Штеймана? Рыжий? И он о нас спрашивал? Зачем мы ему? Ну, пусть будет здоров, передай ему привет.
Решение разыскать Гришу пришло к Марии Исааковне не вдруг. Пленительную эту идею она как бы вынула из тайника, из никому не известной щели, как бы взяла в сберкассе пятьдесят лет хранимое сбережение.
Осенью она подумала: не выйти ли ей на пенсию? Она была почти уверена, что, как только оставит работу, тут же умрет от безделья. Все решил заведующий отделом, старый друг, молодой еще человек.
— Ты не боишься умереть от скуки, мамуся?
— Хватит! — сказала она. — В чем дело?!
И написала заявление. Насладившись лестной для себя истерикой главного бухгалтера, она с неподписанным заявлением пошла к начальнику пароходства. Сама дала ему понять, что сознает, какой урон наносит всему каботажному и дальнему судоходству.
И вот уже ей вручили каминные часы от сотрудников бухгалтерии и холодильник от пароходства, и были сказаны слова, и были цветы и слезы.
Чтобы не умереть от безделья сразу, она у известного портного, обшивающего даже артистов оперетты, сшила два пальто. На толкучке купила французский шарф, югославский плащ, итальянскую кофту, английские туфли. Сладость грандиозных покупок, головокружение от сумасшедшей выдумки разыскать Гришу — вот он, хрустальный бокал, поднятый в ознаменование новой жизни.
ДОЧЕРИ
С шестью законными и двадцатью тайными копейками в кармане Саул Исаакович отправился из дома в том приподнятом настроении духа, которое бывает у путешественника перед отбытием в далекие страны. Из-за угла к остановке вывернулся трамвай. Саул Исаакович погрузился на площадку заднего вагона, стал перед открытой дверью, приготавливаясь с таким веселым страхом к езде через мост и на гору, как если бы собирался соскочить на полном ходу. Со звоном подкатили к мосту, со звоном промчались через него, со звоном понеслись в гору. Трамвай останавливал поперечное движение на перекрестках. Саул Исаакович не сошел по ступенькам, а спрыгнул, не перешел улицу, а перебежал, и очутился, наконец, там, где намеревался истратить заначенные деньги — напротив кинотеатра продавали мороженое.
«Гришка! — прыгало в нем. — Гри-гри-гришка!»
Шел фильм «713-й просит посадки». Речь, по всей видимости, шла о самолете, но афиша изображала женщину с лицом застенчивым и прекрасным. Таких неприкаянных глаз Саул Исаакович не помнил со времен Веры Холодной. Он уже купил мороженое и остался потому без возможности заглянуть в кино.
— У нее погиб муж в самолете? — спросил он билетершу.
Пока шел сеанс, толстуха вышла подышать свежим воздухом.
— Кто вам сказал?
В аптеке у Асиного отдела стояла очередь. Ася отпускала аптекарские товары без рецепта. Саул Исаакович всегда поражался и недоумевал — куда, как, каким таким образом здесь, в аптеке, исчезала без следа та не идущая к ней мальчишеская грубость, которую она прихватила с войны и оставила себе навсегда. Покупателям она не бухала, как отцу, по-приятельски толкая его в живот: «Выше тонус, батя!», или мужу, шлепая его по добрым губам: «Гагры, товарищ капитан, только в комплекте с супругой!»; или с сыном, выстраивая у него под носом фигу: «Женишься, диверсант, на четвертом курсе, и — точка!» Своим покупателям она советовала, что и как принимать, что чем мазать, полоскать или капать, ласково. «Чего вам?» — спрашивала вкрадчиво, как секрет. Невероятно, но в аптеке она становилась довоенной девочкой. Наслаждение было наблюдать за ней исподтишка.
Ася заметила отца только тогда, когда подошла его очередь, и вместо чека он подал ей мороженое.
— Что? — спросила она аптечным голосом.
— Погуляй со мной!
— Леночка, постой за меня минутку! — крикнула Ася в застекленную дверь и вышла в зал, слизывая на ходу потекшее по руке мороженое.
По-фронтовому, локтем, как своего парня, подпихнула его к двери, и из прохладной кафельной аптеки они вышли на горячий асфальт.
Саул Исаакович залюбовался стройностью тонких ног и детской ее манерой лизать мороженое.
— Слушай, приезжает один человек — Гриша, товарищ детства.
— Кодымчанин? — рассеянно спросила она, щурясь на солнце и наслаждаясь жарой и мороженым.
— Конечно, кодымчанин! Я ведь говорю, друг детства, двоюродный брат. И откуда, ты думаешь, он приезжает? Из Америки!
— Что он там делал? — Она взяла отца под руку и пошла с закрытыми глазами, запрокинув голову, чтобы загорало лицо.
— Ты подумай, он удрал на турецком пароходе из родного дома! И я бы удрал с ним вместе, мы обо всем уже договорились. Меня удержала твоя мама.
— Обалдеть можно! — дремотно мурлыкала она, не разлепляя глаз.
— Сколько нам было — четырнадцать, ну не больше пятнадцати. Твоя мама вцепилась в меня, как кошка!.. Я ей сказал, что скоро вернусь богачом, так, знаешь, она устроила страшный скандал! Мы уже были женихом и невестой, нас обручили. Она имела полное право…
— Вас обручили в четырнадцать лет?! — как бы проснувшись, воскликнула Ася.
— Примерно, не помню точно, может, нам было по пятнадцать. Мы с Гришкой вскапывали огороды и порядочно подзаработали на дорогу. Я, само собой разумеется, отступился от своей доли, раз так получилось… Гришка — это фигура!
— Знаю всех вас подряд, кодымские тихони!
— Что были мы рядом с ним?! А он знал, что делается в мире. Он говорил с раввином по-древнееврейски, он по-французски мог говорить с начальником станции, он дружил с целым табором цыган и песни пел, как настоящий цыган! Он перечитал всего Майна Рида, и у нас была своя лошадь. Твоя мама Гришу терпеть не могла. Гришка как-то даже опозорил ее перед всем местечком.
— О, опозорил? Это интересно.
— Она села верхом на нашего жеребенка. Все хотели на нем покататься… Доверчивая девочка! Только она залезла в седло, мерзавец Гришка хлестнул глупого жеребенка по ногам! Она проскакала по всему местечку, у нее поднялась юбка и ноги совсем голые, а была суббота, все старики сидят возле домов. Мама и сегодня не может слышать Гришкиного имени!
Они потихонечку шли наклонной улицей и незаметно дошли до конца квартала. Мороженое кончилось, надо было возвращаться.
— В общем, ты ужасно рад, что он приезжает. — Ася вытерла руки платком.
— Что значит — рад? Нам есть о чем вспомнить! — И они повернули к аптеке.
Ну вот, три мраморные ступени и алюминиевый каркас двери — аптека. Саул Исаакович подождал, пока она взбежала по ступеням, покивала ему и растворилась за прозрачной дверью.