олнялись любовными стихами и песнями, а книги — писаниями. Еврипид, сказав:
Создаст поэта Эрос хоть из неуча,[55]
подразумевал, что Эрос не вкладывает в нас, а пробуждает присущие, разогревает скрытые и дремлющие способности к музыке и поэзии. А то не сказать ли нам, гость, видя, что никто ни в стихах, ни в песнях, по Пиндарову слову,
не рассылает, как стрелы, медвяные гимны свои,[56] —
не сказать ли, будто нынче никто не умеет любить, и Эрос покинул нас? Ясно, что это нелепость: ведь много любовных страстей и в наши дни обуревает людей, возбуждая души, не способные и не готовые к мусическому искусству, чуждые флейты и лиры, но от этого не менее пылкие и речистые, чем в старину. Грешно и стыдно было бы сказать, будто не ведает Эроса Академия и весь хор Сократа и Платона, — каждому открыты их беседы о любви, хотя стихов они и не оставили. И не все ли равно: сказать "не было влюбленных женщин, кроме Сапфо" или "не было пророчиц, кроме Сивиллы, Аристоники[57] и прочих, которые вещали стихами"; как Херемон[58] говорил, что "вино смешивается с характерами пьющих", так и любовное и пророческое вдохновение пользуется теми способностями, какие есть у одержимых, и каждого из них волнует сообразно с его природою.
24
А взглянувши на вопрос со стороны бога и провидения, мы увидим, что эта перемена была только к лучшему.
Употребление слова ведь подобно изменению курса монеты, имеющей в разное время разную ценность, употребительность и распространенность. И вот было время, когда словесной монетою людей были стихи, напевы и песни; и они-то перелагали в музыку и поэзию как всю историю и всю философию, так и попросту всякое сильное чувство и всякий предмет, требующий торжественного выражения. Что теперь с трудом понимают немногие, тем когда-то владели все:
и пасущие овец, и пахари, и птицеловы,
как говорит Пиндар,[59] не только слушали и радовались пению, но очень многие, по общей склонности к поэзии, сами лирою и пением поучали народ, смело говорили с другими, ободряли, приводили притчи и пословицы, а еще слагали в стихах и напевах гимны богам, молитвы, пеаны — одни по врожденной склонности, другие — по привычке. И бог не гнушался красотою и приятностью в искусстве предсказания и не отгонял от треножника чтимую Музу, а напротив, приближал ее, возбуждая поэтические дарования и радуясь им; он сам двигал воображением и вызывал к жизни слова величественные и цветистые, как наиболее уместные и восторг вызывающие.
Но когда жизнь изменилась, а вместе с ней изменились обстоятельства и дарования, то обиход отверг излишества, снял золотые пряжки, совлек мягкие ткани, остриг пышные волосы, отвязал с ног котурны,[60] тогда люди совсем неплохо научились находить красоту в простоте, а не в роскоши, и прикрасу нехитрую и незатейливую ценить выше, чем пышную и избыточную.
И когда таким образом речь переменила свои словесные одежды, то история сошла с колесницы стихотворных размеров и стала в прозе четко отделять сказки от правды. И философия, предпочитавшая потрясению души ясность и поучительность, стала вести свои изыскания прозою. Тогда-то бог удержал пифию от того, чтобы она называла своих сограждан "жгущими огонь", спартанцев — "поедающими змей", мужей — "обитающими в горах", реки — "пьющими горы". Лишив предсказания стихотворной речи, непонятных слов, описательных выражений и неясности, божество стало так говорить с вопрошающими, как законы говорят с государствами, как цари встречаются с народами, как ученики слушают учителей, — то есть стремясь лишь к привычному и убедительному.
25
Следовало бы хорошо помнить слова Софокла, что божество
Пророчества в загадках мудрецам речет,
Глупцов же плохо учит даже краткостью.[61]
А когда в оракулах появилась ясность, то и доверие к ним, как и к другим вещам, стало меняться. Необычное, редкое, окольное и иносказательное многим казалось божественным и вызывало восторг и благоговение; а теперь люди, полюбившие учиться на том, что легко и ясно, без напыщенности и выдумок, стали обвинять облекавшую оракулы поэзию, подозревая, что она мешает мысли, выражениями своими внося в истину темноту и неясность, а иносказаниями, загадками, двусмысленностями предоставляя вещанию лазейки и убежища, чтобы укрыться в случае ошибки. Можно было от многих услышать, что вокруг прорицалища засели какие-то люди, которые перехватывают ответы оракула и втискивают их, словно в сосуды, в сочиненные наспех стихи, размеры, ритмы. Я не верю этой клевете и не стану говорить, будто все эти Ономакриты,[62] Продики, Кинетоны виноваты перед оракулами, придав им совсем ненужную трагедийную пышность. Нет, больше всего поэзию обесславили шарлатаны, площадная чернь, бродяги, кривляющиеся возле святилищ Великой Матери и Сераписа.[63] Это они, иные устно, иные по каким-то гадательным книжкам, переделывали оракулы в стихи для челяди и для баб, падких на мерную и поэтическую речь. Вот почему, воочию став общим достоянием обманщиков, шарлатанов и лжепрорицателей, поэзия отлучила себя от истины и дельфийского треножника.
26
А что древние оракулы порой нуждались в некоторой двусмысленности, неясности, иносказательности, этому удивляться не приходится. Ведь никто, клянусь Зевсом, не опустился до того, чтобы вопрошать оракул о покупке раба или о ремесленных заботах: нет, обращались к богу могущественные государства, цари и тираны, замышлявшие необычное; огорчать и озлоблять их, заставляя слушать много неугодного, служителям оракула было невыгодно. Ведь бог не подчиняется Еврипиду, который провозгласил как закон, что
лишь Фебу должно людям прорицать.[64]
Нет, он пользуется смертными служителями и пророками и вынужден о них заботиться, остерегая божьих слуг от дурных людей; поэтому бог, не желая скрывать истину, открывает ее в измененном виде: ясность ее преломляется поэзией, дробясь на отдельные лучи и теряя от этого прямоту и жесткость. Нужно было, чтобы тираны пребывали в неведении и не знали заранее о своих врагах. Так вот для них-то бог и прибегал к намекам и двусмысленностям, которые скрывали смысл сказанного, но не давали ему ускользнуть и не вводили в заблуждение тех, кто нуждался в понимании и слушал внимательно.[65] Поэтому в высшей степени наивен тот, кто клевещет на бога и обвиняет его за то, что в новых обстоятельствах он подает нам помощь новым способом.
27
Главная польза от стихотворной формы была в том, что слова, связанные стихотворным размером, лучше запоминались и усваивались. А тогдашним людям нужна была хорошая память. Ведь вещания говорили о многом: и о приметах места, и об удобном времени для предприятий, и о святилищах заморских богов, и о неведомых могилах героев, которые трудно найти вдалеке от Эллады. Вы ведь знаете, сколько нужно было указаний Хиосцу, Кретину, Гнесиоху, Фаланту[66] и другим вождям переселенцев, чтобы найти назначенное каждому место поселения. Некоторые из них сбивались с пути, как, например, Батт. Ему показалось, что его постигнет неудача, и он не нашел того места, куда был послан; тогда он пришел вопросить второй раз, и бог ему изрек:
Если ты лучше меня, бывавшего в Ливии, знаешь Землю, кормящую агнцев, то мудрость твоя мне завидна.[67]
Этими словами бог вторично послал его туда же. А Лисандр, пренебрегши сведениями об Орхалидеком холме, который называется еще и Лисьим, по реке Гоплит,
и о драконе, землей порожденном, крадущемся с тыла,[68]
был побежден в бою и погиб в тех же местах от руки Неохора из Галиарта, мужа, у которого был щит с изображением змеи.
Однако нет необходимости перечислять вам и без того известные случаи из прошлого, чтобы загромождать ими память.
28
Мне гораздо приятнее и отраднее говорить о тех делах, о которых вопрошают бога в наши дни. Ведь нынче всюду прочный мир и спокойствие, нет больше ни войн, ни переселений, ни мятежей, не существует тирании, нет прочих бед и болезней Эллады, как будто они исцелены действием необыкновенных лекарств.
Там, где нет никакого разногласия, ничего тайного, ничего страшного, где возникают вопросы о делах малых и всем доступных, словно школьные упражнения: "жениться ли мне", "пуститься ли в плавание", "ссудить ли деньги",[69] и даже города задают вопросы разве что о плодородии, приплоде скота, о здоровье граждан — там слагать стихи, изощряться в иносказаниях, приискивать редкие слова, где нужен лишь короткий и простой ответ на вопрос, — способен лишь тщеславный софист, который рисуется перед прорицалищем. А пифия, по благородству души своей спускаясь к святыне и общаясь с богом, больше заботится о правде, чем о мнении хвалителей и хулителей.
29
Может быть, и нам следовало бы брать с нее пример. Но раз уж мы вступили в спор, не желая, чтобы место это потеряло свою трехтысячелетнюю славу и чтобы иные люди не отвернулись от оракула с презрением, как от болтовни софиста, то мы и произносим защитительные речи и приискиваем причины тому, чего не знаем и что нам даже не след