О вечном и преходящем — страница 51 из 86

оставался открытым, и в него вошли семь еще более злых демонов. Когда монахпада­ет, то он падает глубже мирянина. Преподобный Сера­фим Саровский говорил,что грех монаха более смердит, чем грех живущего в миру; и еще: «Монах безИисусо­вой молитвы подобен обгоревшей головешке». Самые красивые экзотическиецветы растут в оранжерее, но если сломать ее стекло, то цветы погибнут отхолода, тогда как простые полевые цветы легче переносят моро­зы. Возникают унерадивого монаха страсти, как будто вскрываются старые раны, - образы мира ипомыслы наполняют его душу. Внутренний свет, который стяжа­ли молитвой,начинает уменьшаться и мерцать, а затем гаснет. Молитва не находит своего местав сердце, а страстное сердце не находит себя в молитве. В лучшем случае, такоймонах становится добрым мирянином, а в худшем... не хочется говорить.Оскудевает монашеская молитва, и ослабевает сила, удерживающая до временисатану; имя этой силы - благодать. Демонам хотя не приятны, но не страшнымирские добродетели; духовная война ведется на другом плане. Монах, служащиймиру подобен льву с выбитыми зубами, вырванными когтями и остриженной гривой.

Встреча в Барганах

В горах Кавказа, в пустыне, называемой Барганы, мы сдвумя моими спутниками посети­ли схимонаха Серафима. Его вид поразил меня спервого взгляда. Он казался мне героем из древней былины, старым певцом изсказаний, дожившим до наших дней, чтобы не только словами, но и своим обликомповедать потомкам о славе минувших времен. Это был высокий худой монах, слегкасгорбленный от старости. Ему было около ста лет. Седые волосы спадали насогнутые плечи; густая борода дохо­дила до пояса, будто прозрачно-белое снежноепокрывало было наброшено на его голову. Вид его был строгий, даже суровый, ивместе с тем вели­чественный. Казалось, что его тонкие губы никог­да неулыбались.

Мы попросили его побеседовать с нами, и он сказал,чтобы мы пришли к нему попозже, после молитвенного правила. Мы слышали, чтосхимонах Серафим имяславец³⁸⁴,и поэтому хотели, чтобы он, как очевидец происшедший событий, рассказал нам отом, что произошло тогда на Афоне. Когда келей­ник позвал нас и мы вошли вкелью старца, он усадил нас на широкую скамью, сколоченную из грубых,неотесанных досок, а сам сел напротив на табурет, похожий на ящик. Мы сталирасспрашивать его об афонской смуте. Он отвечал кратко и как бы нехотя, какбудто мы при­коснулись к его старой ране. Спор на Афоне шел о том, является лиимя Иисус Богом, существовало ли оно предвечно, или это имя - только челове­ческоенаименование Бога, принадлежащее време­ни. Казалось, отец Серафим до сих пор неможет понять, почему русских монахов изгнали с Афона, что они плохого сделали,чем оскорбили Господа. Он рассказывал, что для увещевания монахов на СвятуюГору были присланы ученые-богословы, которые доказывали, что имя Иисус -человечес­кое слово, принадлежащее определенному време­ни и языку; а имяславцыутверждали, что это имя божественно и вечно. Но вопрос этот относился не кобласти философии, а к области жизни духа, к Иисусовой молитве, поэтому монахибольше доверяли опыту своих старцев, чем знаниям ака­демиков. Схимонах Серафимсчитал, что если бы Святейший Синод послал на Святую Гору не уче­ных теологов,а монастырских монахов, опытных в духовной жизни, чтобы на месте исследоватьсуть разногласий, тогда спор не окончился бы изгнанием монахов со Святой Горы ине оскудели бы русские обители на Афоне.

Слушая его, я думал, что обе стороны, полеми­зируя обимени Божием, говорили на разных язы­ках, поэтому так и не поняли друг друга.Схимо­наха Серафима, по его словам, выслали с Афона из-за того, что он неподписал какую-то бумагу, касающуюся имени Господа Иисуса Христа. «Ни­когдатакого не было на Афоне,- говорил он,- чтобы у монахов требовали расписки втом, как они должны молиться».

На Афоне не особенно доверяли академикам (так называливыпускников духовных академий). Дух рационализма, проникший в профессорскуюкорпорацию, и революционные настроения среди части студентов были хорошоизвестны афонским монахам.

Хотя о. Серафим оказался на стороне имяславцев, он неодобрял тех монахов-экстремистов, которые выступали против монастырскихвластей, отстранили игумена от управления монастырем, вели себя вызывающедерзко и называли Синод и Патриархов еретиками. Вообще, отец Серафим говорил обизгнании имяславцев с Афона сдер­жанно, словно боясь или не желая выступать вроли судьи. Он стремился объяснить афонскую траге­дию недоразумением,демонскими кознями и по­пущением за грехи. Я стал спрашивать отца Серафима окниге схимонаха Илариона «На горах Кавказа»³⁸⁵, на которую ссылались имяславцы. Он ответил кратко, соттенком грусти: «Иларион родился слишком поздно». И больше об этой книге несказал ничего.

Знаменательно, что другой пустынник, отри­цавшийимяславие, на мой вопрос ответил теми же словами: «Иларион родился поздно». Чтозна­чили эти слова? Возможно, схимонах Серафим хотел сказать, что нашисовременники перестали понимать язык святоотеческих творений. В этом есть свояправда: общее снижение духовности, недостаток внутреннего молитвенного опыта,от­ход от жизни древнего монашества выводят совре­менных богословов и отчастимонахов из русла мистического предания, и их попытки рационали­стическиобъяснить тайну и определить ее в словесных умозаключениях приводят к непонима­нию,разномыслию и ошибкам. С тайной можно соприкоснуться только через символы ииноска­зания. Духовный мир, открывающийся в молит­ве, не может быть адекватнопередан словами; в него надо включиться, его надо внутренне пережить. Однакоэтот упрек в не меньшей степени можно отнести и к самому схимонаху Иларионуавтору книги «На горах Кавказа». Его язык, отличающий­ся несомненнымихудожественными достоинства­ми, способный захватить и увлечь читателей, слишкомэмоционален; суждения расплывчаты, неточны, а иногда неверны и вместе с темизлиш­не категоричны. Описания духовных состояний неравноценны, некоторые изних отличаются ка­кой-то горячностью и, позволю себе сказать, нер­возностью.Чувствуется, что здесь духовный опыт не вполне чист, в него вторгаетсявоображение. Эта эмоциональная напряженность и гиперболизм речи отличаются отспокойной трезвенности древ­них православных мистиков, творения которыхизлучают тихий и ровный свет.

Сам схимонах Иларион, как я слышал, мень­ше всегожелал стать ересиархом или раскольником, но он не избежал того жерационалистиче­ского соблазна: дать определение тайны боговедения в словесных формулировках,раскрыть ее в рассудочной плоскости. И, кажется, до конца жизни так и не понялсвоей ошибки.

Имяславие могло остаться поэзией молитвы, но схимонахИларион захотел стать богословом молитвы и этим перешел грань междугимнографией и бого­словием. А священник Павел Флоренский и дру­гие ученыеапологеты имяславия сделали из него новую отрасль гностицизма³⁸⁶. Отец Серафим неразделял взглядов тех монахов-имяславцев (назовем их радикалами имяславства),которые буквально понимали слова пре­подобного Григория Синаита: «молитва -есть Бог». Он говорил, что это высказывание относится не ко всякой молитве, атолько к благодатной. Из этого я заключаю, что отец Серафим не разделял слепогобуквализма, подобного буквоверию старообрядцев. К тайне можно приблизитьсятолько через символ. Именно в молитвенном делании человек ощущает приближениесимвола к Символизируемому. Выс­ший словесный символ - это имя. В глубокой мо­литвесимвол как бы оживает в душе человека, и он субъективно воспринимает действиеБожие через имя и само имя - в некоем мистическом единстве с Именуемым.Объективно они не становятся тож­дественны друг другу, символ и Символизируемыйне могут стать единосущными или моноэнергетиче­скими - они разноприродны, исимвол не имеет сво­ей автономной энергии. Но в благодатном состоя­нии молитвычеловек может субъективно воспри­нимать их не рассудочно-аналитически, а внекоем эмоциональном единстве.

Язык мистиков имеет свой стиль, свои сред­ствавыражения: иносказания, образы, метафоры и т.д. Он призван выявитьассоциативные связи и найти подобное между видимым и невидимым, чтобы помочьдуше включиться в родственный ей духовный мир. Для мистика слова: «Имя Иисусаесть Бог» - это воспоминание о переживании в мо­литве и о том состоянии, когдадуше человека, призвавшего имя Божие, через благодать откры­вается Бог. То жесамое выражение на языке бого­словской терминологии будет представлять собойнелепость, а попытка догматизировать символи­ческий образ может перейти вересь.

В самом имяславстве не было единства. Толь­ко напервый взгляд это учение могло показаться цельным. На самом деле, оно, как истарообрядче­ство, состояло из нескольких течений и представляло собой целыйконгломерат мнений и взгля­дов. Схимонах Серафим принадлежал, если мож­но таксказать, к умеренным имяславцам.

Одну, немногочисленную, часть имяславцев составлялимонахи, которые испытали глубокие мистические переживания и благодатные молит­венныесостояния. Имя Иисуса Христа было дыханием их сердца и светом их жизни. Онихотели прославить имя Иисуса, но в этом порыве отож­дествили словесный образ сживым Первообразом. В своем воодушевлении они не поняли, что эмо­циональноепознание не может быть абстрагиро­вано от непосредственного мистического опытаи заменено словом. Они не столько утверждали, что имя Иисуса есть Бог, сколькобоялись через отри­цание потерять это имя из своего сердца. Они бо­ялись, чтопосле такого, по их мнению, отречения от благодати испытываемый ими в молитвесвет имени Иисуса Христа ослабится или померкнет в их душах. Здесь можноговорить о неточности, о неправильной интерпретации мистического опыта, но ещене о ереси.

Святой Григорий Богослов писал, что для спасениядостаточно очищения души, а для занятия богословием необходимо знаниефилософии.

Святой Пимен Великий на вопрос: «Как сохранить мирдуши?» - отвечал, что для этого надо пребы­вать в своем чине (и не выходить изнего). Мне кажется, что эти два совета были нарушены духов­ными вождямиимяславцев.

Другую зна