нападений на Церковь. С другой стороны, последователи Владимира Соловьеваувидели в имяславстве возможность для создания новых гностических концепций,как бы источник философских вдохновений. Эти «ученые мужи» оказали имяславству«медвежью услугу», приписав ему магические манипуляции с именами и, темсамым, связь с давно отвергнутым и осужденным Церковью языческим оккультизмом- в общем, в полемическом задоре накинули на него еще одну петлю. Хотя СвятейшийСинод Русской Церкви и восточные патриархи категорически осудили имяславие какинославие, но осудили с позиции догматики и сотериологии, недостаточно учитываямистику молитвы и своеобразие языковых средств (различие между идеей исимволом). Образ, воспринятый как конкретизация идеи, привел к неправильному богословскомуосмыслению феномена внутренней мистической жизни. К сожалению, частьмонахов-имяславцев, изгнанных с Афона, не разглядев опасности, приняла помощьбогословствующих философов-платоников для своих апелляций, то естьвоспользовалась «шпаргалками» гностиков, и, разумеется, такие апологии ничегохорошего не дали и не прояснили позиции имяславцев, а еще более затемнили иисказили суть вопроса. Когда седовласые изгнанники с Афона пытались оперироватьтакими терминами, как «единство энергий имени и Именуемого»390 и «динамика имен»391, подсказаннымиФлоренским, Лосевым392и другими, то в глазах православных богословов это учение становилось ещеболее подозрительным и опасным.
Из беседы с отцом Серафимом мы вывели заключение, чтобольшинство монахов-имяславцев не стремились к каким-либо богословским открытиями к «талисману молитвы», а в простоте сердца считали, что в имени ИисусаХриста открывается душе Бог.
Что касается той части имяславцев, которые хотелидогматизировать свое учение и ссылались на аллегорические и метафорическиевыражения древних мистиков, то они повторяли в новом варианте лжеученияантропоморфистов393с их плоским буквализмом в понимании духовного мира. Но все-таки жаль, чтопосланники Синода, защищая Православие, поторопились применить силу, не оставиввозможности (хотя бы нескольких лет) очиститься мутной воде страстногопротивостояния. Во всяком случае, тогда картина стала бы яснее идогматические контуры ереси - более четкими для самих имяславцев.
Пастырский жезл Синода ударил по имяславцам, но, ксожалению, другим концом удар пришелся на всю «афонскую Русь». События наАфоне в чем-то напоминают смуту в Александрийской Церкви (конец IV века), когдаархиепископ Феофил394,борясь с ересью оригенизма и антропоморфизма, при помонди войска разогналмонахов итрийской пустыни, причем пострадало немало православных. Как известно,святой Иоанн Златоуст заступился за нескольких изгнанных монахов, такназываемых «долгих братьев», что послужило еще одной причиной враждебногоотношения архиепископа Феофила с Константинопольским патриархом.
Впоследствии, в годы революции, большинство монахов,высланных с Афона, окончили жизнь мученически, и может быть, в этом был ПромыслБожий. Для нас афонская трагедия - урок, как осторожно следует прикасаться кчеловеческому сердцу чтобы говорить о вере, необходимо стараться понятьсвоего собеседника, а для этого нужны любовь и терпение. Но саму любовь нельзяподменять беспринципным соглашательством, в котором нет ни правды, ни любви.
Уже, наверное, нет в живых о. Серафима, он завещалпохоронить его недалеко от кельи, где он подвизался, и теперь путников наБарганы встретит его могила с простым монашеским крестом. Я до сих порвспоминаю высокого седого старца в светлом холщовом подряснике. Он напоминаетмне одинокую сосну, стоящую в зимнем поле: она склонила ветви под тяжестьюснега, как этот старый пустынник - плечи под тяжестью прожитых лет. Ивсе-таки, когда я вспоминаю нашу встречу, у меня снова возникает тодвойственное чувство, которое я испытал тогда. Старец вызвал у меня глубокоеуважение, но правильнее было бы сказать - почтение перед его величественнымвидом и подвижнической жизнью. Когда я беседовал с другими пустынниками, то всердце своем ощущал мир, какой-то неземной покой, как будто я входил в поле,освещенное незримым светом. Мое сердце раскрывалось, оно хотело впитать в себяокружающий их дух, как песок воду. Казалось, что ум безмолвствует, лишенныйпомыслов, и внимает сердцу. Часто бывает так: когда идешь к старцу, то многовопросов волнует тебя, а увидишь его - и все вопросы как будто забываются иисчезают, а если спросишь, то о самом главном - о духовной жизни и спасении.Около старца уже не беспокоит то, что творится в миру. Волны страстей,привязанностей, обид, забот и страха затихают, как улеглись волны Галилейскогоморя, когда Господь запретил буре, и настала тишина.
Около старца-пустынника кажется, что если все, чтоимеет человек в миру, что он ценил и чем дорожил, с чем связывал свое счастье,вдруг пропадет, то в это время его сердце останется спокойным. Как будто всевнешнее - это не твое, оно чуждо душе, а единственное, в чем состоит истиннаяжизнь для человека,- это вечный Божественный свет, и ради него можно отречьсяот всего. Около старца оживает дух, ум становится более ясным, но человекзабывает свои вопросы и проблемы, словно их и не было, именно потому чтопричины, вызвавшие их, теперь кажутся ничтожными. Может быть, в этом и получаетдуша ответ. А когда я говорил с отцом Серафимом, то чувствовал нечто другое. Яслушал его внимательно, но это был скорее интерес рассудка, а сердце нераскрывалось, оно жило своей жизнью. Разумеется, я оценивал достоинство старца.разумом я одобрял, что он не отошел от Церкви, то его позиция в имяславии оченьумеренна и сдержанна, что он верит в благодать, пребывающую и, и даже нечуждается взять благословение у незнакомого ему священника. Но почему-то, когдая увидел его, передо мною предстал образ не древнего анахорета, а старогобогатыря из былины, певца-баяна. У меня не было предубеждения к нему, онпринял нас с монашеской приветливостью, но, покидая его келию, я чувствовал,что получил все, что он мог дать мне, и вряд ли мое сердце снова потянет меня кнему. Странная вещь, я уважаю его, но ощущаю что-то невидимое, разлучающее нас,хотя ни одного противоборствующего слова не прозвучало во время нашей встречи.Внешне, так сказать, формально, все было в порядке, не было лишь одного: душане соприкасалась с душой. Все-таки мне кажется, что невозможно полностьювключиться в Церковь, четко и твердо не отвергнув того, чего Церковь непринимает. Господь сказал: «Где сокровище ваше, там будет сердце ваше»395. Между двумягосударствами обычно существует полоса земли, называемая нейтральной зоной.Человек вышел из одной страны, и еще не вступил в другую. Мне кажется, чтоприблизительно в таком состоянии был отец Серафим. Он шел вдоль границы; разумего как будто нашел средний путь между Православием и имяславием. Он принималТаинства от православных священнослужителей, но я думаю, что сердце его оставалосьпо ту сторону границы, где начиналось имяславие. Это состояние нельзя назватьересью. Оно скорее походило на «икономию» со стороны старца, на неравный союзпо необходимости. Но Православие - это единство. Оно требует всего человеческогосердца и послушания ума. Даже сравнительно небольшое отклонение уже отражаетсяв мистическом общении душ. Поэтому в чинах присоединения к Православиютребуется категорическое отрицание лжеучений, неправильных мнений и взглядов,а не просто согласие с православием.
Может быть, мои воспоминания об о. Серафиме иразмышления о нашей беседе лишены строгой последовательности и целостности, ноя не стремился к этому, я хотел записать то, что переживал.
Мы поблагодарили схимонаха Серафима за беседу с нами.Он проводил нас до порога кельи. По легкому движению его губ можно было предположить,что он творил Иисусову молитву.
Мы вернувлись в келью отца Кассиана (тогда Всеволода)и отца Виталия. Там мы застали еще двух незнакомых монахов, которые сидели затрапезой. Во время их пребывания в кельи мы услышали от них только несколькофраз. Казалось, что они по дороге и в гостях продолжали заниматься исихией.После трапезы они пропели благодарственные молитвы, трижды поклонились иконам,а затем каждому из нас, и вышли во двор по какому-то делу вместе с отцомКассианом. Не то они передали ему посылку, не то он дал им какой-тоинструмент.
Молчание - это язык монахов, это благородство душипустынника. Молчание - это один из знаков Иисусовой молитвы, творимой в сердце.
Молчаливые уста - это как бы замок, запирающий вход вограду внутреннего духовного сада, где имена Иисуса Христа и Божией Матери цветут,как дивные небесные цветы.
Пора было расставаться. Нас взялся проводить монахКассиан. Счастливы монахи, живущие в пустыне. Царь открывает свои сокровища,хранимые в тайнике, только самым близким друзьям. А Господь сохранил от миракрасоту пустынных гор, чтобы дать их как наследие отшельникам и скитскиммонахам. В Псалтири написано: «Ты дивно светишь с гор пустынных»396, с этих гор в миризливается незримый свет, который не дает погибнуть миру. Велика радостьмонахов, для которых пустыня стала родным домом. Кто любит келью, как свою духовнуюневесту, никогда не променяет ее ни на что на свете; тот, кто прожил в пустынехотя бы несколько лет, а затем ушел из ее безмолвного царства, будет всюжизнь тосковать по ней и даже во сне видеть гряды гор, прорезанных глубокимиущельями. Он будет вспоминать леса, где царит тишина, прерываемая толькошелестом ветра в листве деревьев, пением одинокой птицы или тихим шумом ручья.
Меняются времена года, меняется лик пустыни, но онаодинаково прекрасна зимой и летом, осенью и весной, и во все часы суток: нарассвете, в полдень, на закате и глубокой ночью. С наступлением темноты горыкажутся тенями, брошенными на землю из далеких космических пространств. Нетолько земля, но и небо над пустыней другое. В городах оно кажется поддернутымплотной вуалью, через которую едва пробивается тусклый свет звезд. В пустыне