Наука о познании называлась философией. Ее основателей в древней Греции называли философами — любителями мудрости. В семинарских учебниках говорилось о Фалесе и Анаксимандре, о Демокрите и Протагоре, о Сократе и Диогене. Но вершиной мудрости, светочем знания семинарская философия изображала Платона.
Далекие-далекие времена — две с половиной тысячи лет до наших дней. И две с половиной тысячи лет черпают церковные науки из сочинений Платона доказательства того, что душа существует, а тело является временной, непрочной ее оболочкой.
В неспокойное, трудное время жил Платон. Его родной город Афины страдал от беспрерывных войн. Хозяйство пришло в упадок. Афинский народ голодал. Помощи ждать было неоткуда. Тогда-то и возникло учение Платона о непрочности, зыбкости, бренности земного существования. Тогда-то и появилась нелепая мысль, что видимый нами мир — люди и все, что их окружает, вся природа — это только временное состояние другого мира, невидимого, но действительно существующего, вечного и неизменного.
Трудно было понять эту заумную философию. Она брезгливо отвергала действительные, видимые и ощутимые вещи, как жалкие копии идеальных невидимых и неощутимых вещей, пребывающих в выдуманном Платоном мире идей. И тело человека, учил Платон, — только временное вместилище души, переселяющейся из вечного мира идей в жалкий телесный мир. Все это целиком укладывалось в то, о чем учила семинарская наука.
Душа вечна и неизменна. Тело — временная оболочка, которую покидает душа с последним вздохом умирающего и направляется туда, — «иде же (несть болезни к печали, и жизнь бесконечная». Так их учили. Это называлось богословием.
Но Павлову уже недостаточно было веры в то, чему его учили. Он хотел знания — точного, ясного, отчетливого. Учебники богословия его не давали.
И вот неожиданно забрезжил свет.
Началось с небольшой статьи в случайно попавшей в руки книжке журнала. Он открыл ее, перелистал. В одном из заглавий бросилось в глаза знакомое имя: Платон. Стал читать и уже не мог оторваться, пока не кончил.
Статья камня на камне не оставляла от учения Платона, которое превозносила семинарская наука: чистое создание фантазии, говорилось об учении Платона, — вымысел, иллюзия, галлюцинация, бред. Такие фантазии возникают в эпоху бездействий, когда человеку нужно где-нибудь забыться, на чем-нибудь отвести душу. Я несчастлив здесь, мне здесь душно, тяжело, больно дышать, так я успокоюсь, по крайней мере, в той, вечно светлой, вечно тихой и теплой атмосфере, которую создает мое. воображение и куда. не. проникнут ни горе, ни заботы, ни стоны страдальцев… Платонизм есть религия, а не философия.
Он читал дальше, увлекаемый простотой и ясностью написанного. Он уже догадался, что, споря с философией Платона, автор выступает и против религии, против веры в то, что не вытекает из опыта, не подтверждается жизнью. Вера в бога не научит, как жить и что делать, — так без труда читалось между строчками этой статьи.
Статья поразила юношу. Имя автора стало для него теперь воплощением мудрости — простой и доступной, как азбука. Это был Писарев.
…Солнце жжет высохшую землю. Горячий ветер поднимает пыль над тощими, высохшими хлебами. Засуха. И плывет в сухом, знойном воздухе синеватый дым кадила, раздаются тягучие слова молитв. Молебен о дожде. Это — будущее семинариста.
Сырой, промозглый осенний воздух облаком пара врывается через раскрываемую дверь в душный мрак темной, закопченной крестьянской избы. На лавке, под кучей тряпья, бредит и мечется в жару больной. В спертом воздухе невнятно звучат слова: «О здравии раба божьего…». Это — будущее семинариста, то, что предстоит священнику, — насаждать страх перед слепыми силами природы, перед болезнями, перед всеми напастями, которые валятся на человека, вселять надежду, что «бог поможет». Жалкая участь.
Нет, религия, вера в бога — удел слабых. Так, раз навсегда, решает для себя семинарист Иван Павлов.
Он будет искать — настойчиво, упорно — свою дорогу.
Труд по душе, труд по силам, говорил Писарев. И самый полезный, самый почетный, самый необходимый — труд, ведущий к власти над природой. Такую власть дает знание законов природы, к такой власти ведет естествознание.
До Рязани не дошли переводы «Происхождения видов» Дарвина. Не дошел и рассказ о теории происхождения видов — пленительный и возбуждающий, как и все, что писал учитель рязанской молодежи — Писарев. Статья о Дарвине печаталась в «Русском слове» почти на протяжении полугода. Шел 1864 год. Весть о Дарвине, выступившем против священного писания, уже разнеслась по всей России. Рязанские богословы, преподаватели гимназии и семинарии, называя имя Дарвина, понижали голос и оглядывались по сторонам.
А Писарев называл «Происхождение видов» великим творением и самого Дарвина гениальнейшим из современных мыслителей.
Семинаристы и гимназисты, молодые учителя и врачи читали о Дарвине с наслаждением. «Когда человеческий ум, в лице своих гениальных представителей, — так сказано у Писарева, — сумел подняться на такую высоту, с которой он обозревает основные законы мировой жизни, тогда мы, обыкновенные люди, неспособные быть творцами в области мысли, обязаны перед своим собственным человеческим достоинством возвыситься, по крайней мере, настолько, чтобы понимать передовых гениев, чтобы ценить их великие подвиги, чтобы любить их, как украшение и гордость нашей породы, чтобы жить нашей мыслью о той светлой и безграничной области, которую гении открывают для каждого мыслящего существа».
Быть таким, как эти люди, учил Писарев. Жить не личными мелкими интересами, а интересами всего человечества, как жил Дарвин. «…Жить так, чтобы в минуту смерти не было больно и совестно оглянуться назад; приятно подумать перед смертью, что жизнь прожита не даром, а что она целиком положена в тот капитал, с которого человечество будет постоянно брать проценты».
«…Высшие сферы научной деятельности до сих пор представляют единственное место, в котором человек может развернуть, сохранить и облагородить все свои истинные человеческие качества и способности», — читал Павлов.
Да, Писарев имел основание так говорить о Дарвине. В изложении Писарева учение о происхождении видов получало свет высшей мудрости, озаряющей всю живую природу. Человек, познавший законы жизни и излагавший их другим людям, казался существом, лишенным мелких, ничтожных страстей, на которых так часто строятся отношения людей друг к другу. Он любил людей и выражал свою любовь тем, что нес им знание, вооружал их властью над природой.
Но не для этой власти готовят семинаристов. «Божья власть» — вот чему обучают, во что заставляют верить, для чего воспитывают целую армию людей.
Это была дорога его отца — священника Николо-Высоковской церкви Петра Павлова.
Отец Петра Павлова был дьячком сельской церкви. Петр Павлов поднялся ступенькой выше — он кончил семинарию, стал священником. А теперь готовит к этой профессии своих сыновей — все они учатся в семинарии.
Иван — старший. Он уже в четвертом классе. Не за горами окончание семинарии, время выхода в самостоятельную жизнь. С чем идет он к этой жизни?
Было ясно — не по душе ему дело, к которому его готовят. Через год с небольшим предстоит ему и тридцати четырем его товарищам видеть изо дня в день лютую бедность и нищету, невежество народа и сознавать свое бессилие.
Нести народу слово утешения, надежды — так говорится в «нравственном богословии». Утешение в чем? В том, что труд народа вечно будет присваивать кто-то другой, а народ навсегда обречен на нищету и бесправие? Надежду на что? На лучшую жизнь в «царстве небесном?» Нет, не повернется язык для такого слова у честного человека.
Народ имеет право на лучшую жизнь — разумную, культурную, изобильную — не «в царстве небесном», а на той земле, которую поливает своим потом. И чтобы такое время пришло, надо работать. Так думает Иван Павлов. Об этом долгими вечерами говорит он со своими братьями и товарищами. Надо работать так, чтобы труд был приятен себе самому и полезен народу.
Рязанский семинарист выбрал свою дорогу.
Университет
Он приехал в Петербург первым. Дмитрий явился на следующий год. А еще через год прибыл младший из братьев Павловых, Петр.
Незабываемым воспоминанием осталось в памяти Ивана Павлова первое знакомство с Петербургом.
Серым сентябрьским утром поезд остановился у перрона. Осенней сыростью, холодным туманом, ползущим с неба рваными клочьями, дохнул им в лицо Петербург. Но они не замечали ни холода, ни сырости, ни тусклого света дня, ошеломленные первым впечатлением встречи с великим городом. Из утренней мглы выплывали навстречу громады дворцов, решетки садов, памятники, колоннады огромных зданий, потом золоченый шпиль, уходящий в небо.
Широкая площадь с гранитной колонной посреди — и перед ними открылось могучее русло Невы. За далекой излучиной реки поднимались из воды мрачные массивы каменных стен и башен, тянулся к облакам узкий шпиль колокольни.
— Петропавловская, — сказал Павлов.
Так вот где было написано «Что делать?»! Вот откуда доносились до них голоса Чернышевского и Писарева! Встревоженные, молчаливые, шагали они по Дворцовому мосту, пробираясь к университету.
Университет встретил их толчеей и шумом.
С волнением смотрел Павлов на длинный трехэтажный корпус, который растянулся чуть ли не на полверсты в глубь Васильевского острова. Здесь через широкий мощеный двор не так давно проходили Чернышевский, Писарев. И вот идут сотни. новых людей, и среди них, может быть, немало тех действительно новых людей, о которых писали Чернышевский и Писарев. Они пришли сюда за знанием — оружием, против которого, как писал Писарев, не устоит никакая сила.
Началась университетская жизнь Павлова. Им беспрерывно владело теперь удивительное, ни с чем не сравнимое чувство обогащения такимц знаниями, которые не заключены в учебниках, а добываются здесь же, в кабинетах и лабораториях — напряженным трудом ученых.