когда не был неверующим. Однако знаю, что такое состояние сомнения и неверия; но об этом напишу дальше.
… Чтобы потом не забыть: запишу один разговор на эту тему (вообще, не буду очень заботиться о “системе” заметок: не очень-то она важна). Однажды я посетил в Москве почитаемого мною знакомого Владимира Александровича Кожевникова
[2]. Он был человек огромной начитанности, прямо сказать – ученый. Библиотека его насчитывалась тысячами книг. Он знал все главные европейские языки. Написал и несколько трудов о буддизме (не докончив их)…Незадолго перед смертью он заболел страшной формой лихорадки, которая подбрасывала его на постели, как перышко… Я зашел проведать его. Совершенно мирно он вел, лежа, беседу. И, между прочим, сказал, указывая рукою на тысячи стоявших по полкам книг (с иронией, но безобидной):
– Я всех этих дураков перечитал; и все-таки не потерял веры. Я всегда был верующим.
Скончался мирно. Царство Небесное твоей душе, раб Божий Владимир…
Среди книг своих он написал несколько брошюр о вере: они просты по изложению, но очень глубоки… Я теперь позабыл точное оглавление. Но поищу потом и запишу: стоят они того, чтобы всякий, интересующийся этими вопросами, прочитал их – польза будет несомненная.
+ + +
Первое впечатление, связанное в памяти моей с верою, пожалуй, была Пасха. К ней вся наша семья готовилась, как и все, еще задолго. И это ожидание все нарастало.
В субботу к вечеру говорили о ночной заутрене на Пасху. Я еще ни разу не был на ней: слишком мал был… Может быть, тогда мне было года 4… И мне необыкновенно хотелось быть тогда на службе. И я стал просить мать взять и меня в церковь… Я ожидал чего-то поразительного. Маленькое сердечко трепетало от грядущей радости. Мама (она в семье была хозяйкой) пообещала; но советовала мне пораньше лечь спать. С надеждой я сразу уснул; а проснулся уже, когда светало. Наши приехали уже из церкви (обыкновенно на этот раз давали лошадь из "имения")…
Оказалось, меня только утешили обещанием, но не взяли. А старший брат, Миша, уже удостоился этой радости. Мне было горько. Но скоро я забыл о своей печали. Пасхальная радость подхватила меня и понесла вперед. Детское горе, как утренняя роса, недолговечно… Но на следующий год я уже был вместе со всеми нашими… Не помню всего: только радость была необычайная… И помимо всего прочего, – при пении "Христос Воскресе" и шествии вокруг церкви – стреляли (из пороха) в пушки, Бог весть откуда-то сохранившиеся у помещиков
[3]. Было страшно, но и захватывало дух. Все сливалось с общей приподнятостью, еще жгли и бочки со смолой… Ночью это было красиво… Помню, как кругом храма бабы наставила узелки с "пасхами" (сырными), куличами и крашеными яйцами; а в "пасху" втыкались копеечные свечечки… "Батюшки" (священник, диакон и дьячок) ходили, пели и кропили их святою водой (после литургии); бабы тотчас завязывали узелки и спешили домой… Огней становилось все меньше и меньше. Костры тоже догорали сонливо, точно уставши за ночь… Заря начинала светать… Мы ехали на телеге. Под колесами и копытами лошади кое-где хрустел еще лед: должно быть, Пасха была ранняя. Дома отец и мать пропели трижды "Христос воскресе"; и мы радостно стали разговляться сладкими пасхою и куличами, с яичками… Было радостно на сердечке… Потом сразу легли спать после почти бессонной ночи. Часов к 11 утра проснулись к обеду. Но уже прежней трепетной радости не было. Какая-то мирная тишина лелеяла душу… Потом игра в яйца на улице, куда собирались все служащие у "господ" "люди". Ни о каком "социальном" неравенстве, понятно, и не думалось: сердце было радостно; пища была вкусна; душа чиста; все кругом – радостны. Чего же лучше? Забывался весь мир! Счастливое время…+ + +
Уже много после я обратил внимание на посещение духовенством и нашей хаты на Пасху… После молебна у помещиков батюшка шел по “дворне”. Мы ждали. Перед образами горела зеленая лампадка. Все было чистенько… Мы, дети, наблюдали: когда появятся “иконы”.
…“Идут, идут!”… Нагибаясь в низкие двери, “батюшки” отпели минутный молебен, похристосовались; папа что-то (вероятно, серебряный пятачок) незаметно вложил, стесняясь, в руку батюшке и попросил “присесть”. Предложили угощение: отказались… Два-три слова, и все ушли…
И только тут я почувствовал, что праздник “дошел” и до нашего дома. А до “икон” точно еще не хватает чего-то. Что это было такое, не знаю и не буду даже объяснять; но это воспоминание врезалось в память навсегда… И я после думал: как неразумно поступают люди, что отказываются принимать в этот день “батюшек”! Какой радости они лишают сами себя… Батюшки даже и не подозревают, вероятно, что за радость ходит с ними, они привыкли. А мне это было как Божие посещение…
Может быть, и теперь, когда мы, духовные, посещаем людей с молебнами на праздники, то они тоже чувствуют радость от нас, или: через нас от Бога!…
Еще помню, как бабушка (Надежда – Царство ей Небесное! – была святая смиренница) водила меня в церковь, что стояла на горке, верстах в двух от нашего домика. Подводила к причастию Св. Тайн. Тогда на меня надевали чистенькую цветную рубашечку, помню – летом – и это тоже нравилось мне. Впечатления от Св. Причащения в этом раннем детстве не помню; но помню: осталось лишь легкое впечатление – мира и тихого, благоговейного, молчаливого, собранного торжества: точно я становился на этот раз взрослым, серьезным…
Один раз мы с бабушкой опоздали к причащению. Мне было это больно… Почему уж меня водили одного из детей (брат Михаил был старше меня на 2 года, но его не водили со мною) – не знаю… Неужели тогда уже был Промысел Божий надо мною, недостойным?
Кстати уж и о бабушке святой. Мама моя рассказывала, что на ней, бабушке, дедушка наш женился не по своему выбору, а по воле родительской, – как это делалось обычно в старину в простых сельских семьях и духовенстве. Дело было так. В один зимний вечер отец дедушки диакон Василий (Оршевский) приходит в дом; а дедушка, Николай, тогда еще молодой человек (почему-то не кончивший учение в духовных школах), лежал на печи.
– Николай, а Николай! – говорит отец дедушке нашему.
– Что, батюшка?
– Я тебя решил женить.
– На ком, батюшка? – интересуется жених.
– Да вот у о. Василия (в селе этом, Оршевке, был другой диакон, тоже по имени Василий) хочу взять за тебя Надежду.
– Батюшка! Это рябую-то?! – возражает недовольный и невольный жених. А бабушка в детстве болела оспою, и на ее лице осталось несколько крупных, но совсем не портящих лица ее рябин.
– Как?! – разгневался о. диакон.- Да что? Я разве тебе враг, а не отец? Я знаю, кого выбираю тебе. Ну-ка, слезь с печи! Дедушка слез; а его отец взял рогач (какими в печи ставили у нас горшки и чугуны), да его по спине – раз, другой – и “поучил”.
– Прости, батюшка, – запросил дедушка. – Хоть на рябой, хоть на кривой, воля твоя!
И поженили. И какой мудрый был выбор: дедушка был не совсем мирного характера; впоследствии очень много вина пил. А у него был еще и большой пчельник, несколько сот ульев: торговля, меды да браги; да на приходской службе постоянно выпивали; вот и стал алкоголиком. Последние 18 лет жизни (умер 71-72 лет) даже потерял здравый разум, впал в детство. Жил то у нас, то у другой дочери – Анны Соколовой (тоже кроткой святой женщины, бывшей замужем за псаломщиком зажиточным, Яковом Николаевичем). Был очень тихий; только все шутил и улыбался. Никто из детей не боялся его… Умер у тетки Анны; его смерти я не видел.
И вот такому неспокойному жениху Господь послал смиреннейшую жену Надежду. И она никогда не жаловалась, никогда не судилась на дедушку: всегда была тихая-претихая, молчаливая и кроткая.
Да, можно сказать, – “святая”. Ап. Павел часто пишет в посланиях про христиан: “приветствуют вас все святые, а наипаче из Кесарева дома” (Фил. 4, 22); а в другой раз пишет просто: “приветствуют вас (коринфян) все братия” (1 Кор., 16, 20): “приветствуют тебя все находящиеся со мной. Приветствуй любящих нас в вере” (Тит. 3, 15). Первые христиане жили свято, оставались в семьях, с мужьями, женами, детьми – или даже рабами. Вот и бабушка была воистину такою.
За то Господь сподобил ее необычайно тихой кончины, о которой мы молимся: “Христианския кончины живота нашего, безболезненны, непостыдны, мирны” – “у Господа просим”
[4]. Это я сам помню. Мне, вероятно, было лет 7 уже, а может быть, еще и 6 с лишним. Я спал с маленьким братиком Сергеем на большой кровати. Другие – на полу. Бабушка – на лежанке (прибавление на большой печи русской, сбоку, для теплого лежания и сна)… Бабушка, как помню, ничем никогда не болела. Было ей тоже около 71-72 лет, вероятно. Но уже стала очень слаба. Должно быть, ради этого горела лампа, притушенная. Вдруг слышу (а может быть, потом уже мама повторяла?):– Наташа! (Зовет бабушка маму мою). Сережа-то во сне разметался (т. е. сбросил с себя одеяльце во сне): покрой его.
Видно, сама уже слаба стала: не встала. Мама, очень чуткая вообще и быстрая, мгновенно вскочила с полу и стала покрывать братика. Тут уж я не спал. Потом мама хотела опять ложиться спать: но бабушка вдруг стала как-то необычно трудно дышать. Мама услышала и испугалась. Подошла к ней и говорит папе:
– Отец, отец! Встань-ка, с бабушкой что-то плохо.
Мама была нервна. А отец всегда спокоен: чего волноваться в этом мире? Да и хохлацкое (Федченко!) благодушие было в натуре его (на волах ездили украинцы: все “тихо-сэ-нько”). Папа встал, посмотрел на бабушку и совсем мирно сказал:
– Бабушка помирает.
Мама сразу начала громко плакать… Все проснулись… Я – не помню, – кажется, не взволновался. Папа зажег свечечку восковую, подошел к бабушке: