Вы поздравляете ее с окончанием работы. Она утомлена и слаба, но, очевидно, довольна, что передала дело в ваши руки. Вы прощаетесь. На следующий день вам звонят, чтобы сообщить, что ваша коллега умерла во сне вскоре после вашего ухода. Вы читаете рукопись. Она, безусловно, годится для публикации, но ничего эпохального собой не представляет. «Какой смысл? — думаете вы. — В самом деле, кому нужен очередной том по этой теме? Она умерла и в любом случае не увидит выхода книги». И вместо того чтобы послать рукопись издателю, вы бросаете ее в мусорный бак.
Плох ли этот поступок? Точнее говоря, причинили ли вы коллеге вред? Стала ли ее жизнь в каком-то смысле хуже, чем была бы, если бы вы отдали книгу в издательство, чтобы она вышла и привлекла ровно столько внимания, сколько и другие добросовестные, но не прорывные научные труды? Если вы скажете «да, станет», значит, то, что мы делаем после смерти человека, может влиять на качество прожитой им жизни.
Работа над книгой про деда вынудила меня задуматься: что заставляет меня верить, будто, читая его работы и открывая его жизнь и мысли широкой аудитории, я делаю что-то нужное для него, хотя бы слегка исправляя зло, причиненное ему нацизмом? Понятно, что любой дед хочет, чтобы внуки его помнили, любой ученый или автор — чтобы и после смерти его читали. Возможно, это особенно верно, если он умер, гонимый диктатурой, которая стремилась подавить дорогую ему либеральную, космополитическую мысль и уничтожить само его племя. Так не подкрепляют ли мои раздумья изложенный Солоном принцип: «От происходящего после смерти тоже зависит, насколько хорошо прожита жизнь»? Чтобы ответить на этот вопрос утвердительно, совершенно не обязательно верить в «жизнь после смерти».
Почему мы не спешим стать последним поколением?
ВЫ КОГДА-НИБУДЬ РЕШАЛИ, заводить ли ребенка? Если да, что вы принимали при этом в расчет? Может быть, взвешивали, станет ли от этого лучше вам, партнеру, близким будущего ребенка людям — например, другим вашим детям или вашим родителям? Обычно, принимая подобное решение, в первую очередь задаются именно этими вопросами. Некоторые, наверное, задумываются, правильно ли будет увеличивать нагрузку на окружающую среду, пополняя без малого семимиллиардное население Земли. Но мало кто ставит вопрос так: а нужно ли самому ребенку появляться на свет? Об этом обычно вспоминают, только если существует вероятность, что жизнь ребенка будет особенно трудной. Например, если он рискует родиться с тяжелым наследственным заболеванием, физическим или психическим, которое невозможно диагностировать во время беременности.
Все это наводит на мысль, что не следует давать жизнь детям, у которых мало шансов жить долго и счастливо. Но даже если у ребенка есть все основания надеяться на хорошую жизнь, это еще не значит, что вам стоит его заводить. Асимметрия, как называют это явление философы, крайне трудна для анализа. Поэтому, вместо того, чтобы перечислять самые распространенные объяснения и разбирать их слабые места, я лучше обозначу одну родственную асимметрии проблему. Насколько хороша должна быть жизнь, чтобы имело смысл давать ее детям? Достаточно ли — для однозначного «да» — такого уровня жизни, как у большей части населения развитых стран, даже если нет угрозы тяжелых наследственных заболеваний и других проблем?
Немецкий философ XIX века Артур Шопенгауэр считал, что и самая лучшая человеческая жизнь, какую только можно себе представить, состоит из неудовлетворенных желаний. Радость от их исполнения мимолетна: новые желания тут же влекут нас к новым бесплодным усилиям, и так снова и снова, по замкнутому кругу.
Последние лет двести мало кто разделял шопенгауэровский пессимизм, но недавно у него появился сторонник в лице философа из ЮАР Дэвида Бенатара, автора тонкой и умной книги с интригующим названием «Лучше было бы не родиться: о вреде появления на свет» (Better Never to Have Been: The Harm of Coming into Existence). Один из доводов Бенатара основывается на явлении сродни упомянутой выше асимметрии. Когда на свет появляется человек, которому предстоит страдать, утверждает Бенатар, это причиняет ему вред, в то время как тому, кого ждет благополучная жизнь, рождение не приносит пользы. Мы вряд ли назовем правильным поступок, обрекающий невинного ребенка на муки, будь то даже единственный способ дать жизнь другим детям. Но страдать так или иначе предстоит всем, и, продолжая воспроизводить свой биологический вид, мы можем с уверенностью утверждать, что некоторым из будущих детей предстоит страдать много и тяжело. Отсюда следует, что продолжение человеческого рода некоторым причинит серьезный вред и никому не принесет пользы.
Большую часть жизни мы проводим в погоне за ускользающей целью, и случайные радости — большее, на что может рассчитывать основная масса людей, — не стоят этой долгой и мучительной борьбы. Если нас это устраивает, то, по мнению Бенатара, только потому, что мы жертвы иллюзии, известной как «принцип Поллианны»[2]. Вероятно, способность к этой иллюзии помогала нашим предкам выжить, и все же это только иллюзия. Будь мы способны увидеть свою конкретную жизнь в объективном свете, никому бы такого не пожелали.
Вот мысленный эксперимент, чтобы оценить, насколько вам близка эта позиция. Большинство мыслящих людей чрезвычайно озабочены изменением климата. Некоторые отказываются от мяса или прекращают летать в отпуск самолетом, чтобы уменьшить свой вклад в выбросы парниковых газов. Но те, кто сильнее всего пострадает от климатических изменений, еще не зачаты. Если бы не будущие поколения, чувство вины мучило бы нас гораздо меньше.
Так почему же мы не стремимся стать последним поколением людей на планете? Добровольная стерилизация не потребовала бы никаких лишений: прежде чем исчезнуть с лица земли, мы бы до конца своих дней жили в полное удовольствие.
Конечно, в реальном мире тотальная добровольная стерилизация невозможна, но представьте себе, что это осуществимо. Что плохого в таком сценарии? Даже если не разделять пессимизм Бенатара, подобный поворот событий сулит много выгод. Хотя бы такую: нам от этого будет только лучше.
Мы избавимся от угрызений совести за трудности, которые создаем будущим поколениям, и никому не станет хуже — тех, кому могло бы стать хуже, просто нет на свете.
Какой мир лучше, с людьми или без людей? Не будем сейчас о том, что мы творим с другими биологическими видами, — это тема отдельного разговора.
Договоримся, что мы выбираем между миром как он есть и миром без разумных существ. Договоримся еще об условии довольно фантастическом (философам часто приходится так делать): если мы решим, что разумная жизнь в мире должна прекратиться, то все с этим согласятся. Тогда ничьи права не нарушаются, во всяком случае, ничьи из реально живущих сегодня людей. Но имеют ли право на существование те, кого еще нет?
Я твердо убежден, что Вселенная без разумной жизни — неправильный выбор. По моему суждению, для большинства людей жить лучше, чем не жить. Несмотря на все несовершенства сегодняшнего мира, мне хватает оптимизма, чтобы верить: если человечеству удастся протянуть еще столетие-другое, мы извлечем уроки из своих ошибок и построим жизнь, в которой будет гораздо меньше страдания.
Но чтобы обосновать такой выбор, придется снова обратиться к тем глубоким вопросам, с которых я начал. Стоит ли жить? Принимаем ли мы решение дать ребенку жизнь в его интересах? Оправданно ли стремление к продолжению рода, даже если мы точно знаем, что оно приводит к страданиям невинных?
Философия на высоте
ПРОШЛОГОДНИЙ ОТЧЕТ Гарвардского университета дает основания для тревоги: доля студентов-гуманитариев, оканчивающих бакалавриат, снизилась в США с 14 до 7 %. Она падает даже в таком престижном университете, как Гарвард, причем в последние годы все быстрее. Заговорили даже о кризисе гуманитарного знания.
Я слишком плохо разбираюсь в гуманитарных науках, чтобы объяснять, почему слабеет приток абитуриентов. Может быть, потому что многие из гуманитарных профессий больше не кажутся началом блестящей (а то и вообще какой-либо) карьеры. Может быть, потому что не каждая гуманитарная наука в силах донести до непосвященных, чем она занимается и почему это важно. Или, может быть, дело не только в неспособности донести, а в том, что некоторые гуманитарные науки, как бы ни было больно это признавать, действительно теряют смысл в нашем стремительно меняющемся мире.
Я перечислил возможные причины, но не выношу суждений о них. Единственная область, в которой я разбираюсь, — моя собственная, философия. Ее практический аспект, а именно — этика, способен внести решающий вклад в полемику по самым острым и неотложным вопросам современности.
Я сам философ, поэтому меня можно заподозрить в некоторой пристрастности. Но, к счастью, в своих выводах я предпочитаю опираться на независимый источник — доклад Института Готлиба Дуттвайлера (GDT), швейцарской экспертной и исследовательской организации.
Недавно Институт Дуттвайлера опубликовал рейтинг ста наиболее влиятельных глобальных мыслителей за 2013 год. В рейтинг вошли экономисты, психологи, писатели, политологи, физики, антропологи, биологи, предприниматели, теологи, медики, представители информационных и некоторых других наук. Но трое из верхней пятерки глобальных мыслителей — философы: Славой Жижек, Дэниел Деннет и я. Есть и четвертый, Юрген Хабермас, которого GDI относит к социологам, но в докладе оговаривается, что с тем же успехом его можно считать философом.
Единственный нефилософ из первой пятерки глобальных мыслителей — Ал Гор. Среди 100 человек, входящих в этот рейтинг, экономистов больше, чем мыслителей из других областей знания, но первый среди экономистов, Николас Стерн, стоит в общем списке только на десятом месте.