,
Оставив скимна, принял он единоборца вызов
Могучего, и из пращи стремительным осколком
Сиянье дня он угасил нежданно Голиафу,
Жизнь отлетела от него, его направив к смерти,
Но Иисус, возвысив глас, ко трупу обратился:
„О юноша!“[62] Ведь для Него как спящие, кто умер[63].
У смерти юношу украв, Он дал ему свет жизни,
Но утопил в морских зыбя́х больших озер пустыни
Он отвратительных свиней, исполненных порока[64].
15
Златой телец причиной был того, что смерть левиты
Несли и братьям и отцам[65], родную кровь презревши.
Так Иеффай своей рукой зарезал дочь родную[66],
Царь Моавитский на стене принес кровавой жертвой
Младенца-первенца[67], свое дитя не пожалевши,
Во утешенье взяв лишь меч. Но Иисус, пришедши,
Взял в долонь меч и острие вдруг затупил любовью.
Сестру Шеолову смирил – Горячку обездвижил,
И теща поднялась Петра, и здравие стяжала[68].
Шеол же в немощь тут же впал из-за целений Божьих,
Из-за чудес, что Иисус свершил по милосердью.
16
Провозглашает доброту всем Иисус священный,
Сын Справедливого Отца приносит справедливость.
А для меня вся доброта Его – одно мученье.
Ведь ревность черная всегда мила мне и любезна,
И радость для меня дарит. Ведь пролилась когда-то
Кровь первая из-за нее… И в чем моя ошибка,
О Сын Марии, для чего ж Ты повелел всевластно:
„Не емли гнев на своего ты родича и брата[69],
Не вынет острый меч из ножи любимый брат на брата“,
Ведь Каина клинок мне был крушцовый первым счастьем.
Мед в трупе львином[70] вдруг обрел Самсон, могучий воин,
Знамением чего была та сладость, что точилась
В останках жизни? Иисус знамения умножил:
Тону я в бездне тайн Его: о воскресеньи притчи,
Как сени неспокойный зрак, как образ говорящий.
„Из пожирающего вдруг снедь чудно появилась“, –
Загадку задал всем Самсон. Загадка поменялась:
„Се, пожирающее смерть, из смерти выступает“,
Из моей снеди вдруг пришло ядущее меня же:
Меня пожрал Адама Сын, рожденный от Адама.
Порою ранили меня все праведники словом:
Они, ликуя и шумя, рекли о Воскресенье,
Но сила утешенья их к моим слезам мешалась:
Молитвы Аса[71] воссылал, моленья Езекия
Свои ко Господу стремил, и смерть их отлагалась[72],
Но страстно трупов их ждала; вот Илия зарезал[73]
Вааловых жрецов и мне принес их у потока,
Сиих откормленных на зло Иезавели хлебом.
Но я навыкла голодать, всех яств меня лишили
Сами́ же праведники: я алкала и скиталась.
То Иисус заставил все, что проглотила, алча,
Назад ко свету изблевать, людей сладчайших блюдо.
19
Кровь очистительная мне как ужас неизбывный,
Помазал ею Моисей домов Еврейских двери,
И агнца сохранила кровь от смерти в них живущих.
Но что для Смерти значит кровь – кроме кровавых знаков
На косяках дверей домов и на Кресте страданий?
Се – наслажденье для меня, се – фимиам убитых,
Благоуханье мертвых тел и таяние трупов.
Но кровь, что Иисус пролил, мне навевает ужас.
Когда вдохнула запах я ее невыносимый,
Дух Жизни, веющий над ней, исполнил меня страхом.
20
Все те священники, цари, помазанники Божьи,
Что были у истоков тайн святого Воскресенья,
Не обрели, подъявши крест, ни малого богатства.
На их главах венцы лежат, сверкают диадемы.
И все же мне нанесены ответные удары.
Сын плотника[74] увенчан был терновой диадемой,
Но сокрушил мою главу, Смерть нагло обезглавил,
Хоть умаленье Он приял и гибельную участь,
Его священный лик поверг Шеол во страх и трепет.
Лик Моисея испугал валы морской пучины,
Заставил море отступить во трепете пред жезлом,
Что славой Божию блистал в деснице у пророка.
Его величье зрела я, жезл дивный, власть от Бога,
Что разбивала крепость скал. Шеоловы гробницы
Разбил несчастный Иисус, смертельно бледный, чахлый,
Ни вида славы, ни зарниц, ни горнего сиянья
Тогда ведь не было на Нем, но и в таком обличье
Он страх у Смерти вызывал. Цвет мертвенного лика,
Цвет самой смерти поразил Шеол, как блеск оружья…
Так мертвый Бог Шеол убил. И что грозит в дальнейшем
Во славе Иисус грядет дать жизни цвет умершим».
ГИМН XL
Благословен, Кто в прах разбил Шеолово коварство.
1
О, сколь велик жестокий стыд и униженье много
Коварнейшего Сатаны, презренного от Бога!
Но перед слугами стоит, исполненный гордыни,
Он окропляет их из уст изящными речами,
Красноречивостью своей безмерной убеждает:
«Моя премудрость частью лишь порождена природой,
По преимуществу она – плод опыта бесценный,
Пожалуй, даже целиком – есть результат познанья.
Я все познал, конечно, сам. Я рассуждал, я мыслил,
Я без учителя стяжал всей мудрости обширность,
И вот я в знаньях, как в броне, вооружен отменно,
Я весь исполнен блеском лат безмерного величья.
О, род людской, меня лишь ты и увенчал победой,
Познание мое венцом сверкающим украсив.
2
В наряд мой ненависти все оделись фарисеи,
Во облаченье зла они напали на Марии
Святого Сына; гнев внушил я им жестокомрачный,
И он низвергся, словно град из острых дротов метких
На Иисуса. Дерзость их гналась за Ним, бессчастным,
Бросалась хищно ярость их, их клевета томила,
Как тяжкий гнет она Его всечасно истощала,
Их зависть, гнев, фальшивый пыл, что „ревностью“ зовется, –
Ревнивость хищная, – все, все, сражалось с Ним нещадно,
Их богохульственная желчь в Него метала глыбы.
Он, Врач, пришел к Своим больным, принес с Собой целенье,
Я ж побудил восстать больных, чтобы Врача низвергли.
Но нечувствителен Он был к жестоким обвиненьям.
И я прибегнул к клевете, я спрятался за нею,
Его-то я оклеветал и ложь свою умножил,
Но вижу: лжи моей цветок, увял, иссох, а дерзость
Увы, распознана моя, и словеса презренью
Мои навеки отданы. Но кров себе нашел я,
Укрывшись в двойственности слов, в двусмысленности речи.
Речей тенеты я к Нему направил фарисейских,
Я в силлогизмах уловить решил Его искусно,
Но труд мой долгий, словно пыль, в луче сверкнув, растаял,
Соломинкой, игрушкой он бессмысленной остался.
А Истина Его, как свет, распространилась всюду.
Атлета видел одного, могучего владыку,
Блистал он мастерством своим, велик в искусстве брани,
И даже Змий, что вне миров, его страшится силы.
Но ярость правит всей его наклонностью сокрытой,
Несдержан и разнуздан нрав, змеиному подобный.
Он смертоносными объят желаньями. Страшится,
Боится лихорадки он, горячечного бреда.
Но взял лекарством для себя отказ от исполненья
Священных заповедей он. И вот, его насмешка
Разит безжалостно и бьет и превращает в пепел,
А страсть любовная крушит и разрушает тайно,
И ядовитейший язык, горчайшее стрекало,
Он прячет под покровом уст, готовое к убийству.
Но не безумней он того, кто о презренном крове
Радеет больше, чем о всей душе своей несчастной.
Он проверяет каждый день мешков своих сохранность,
Над содержимым их, глупец, он, одержимый, чахнет.
Но моль незримая, как струп, скрывается на теле.
Готовит роскошь он одежд с изящной окантовкой,
Но повисает дух его разорванной хламидой.
Покои освещает он обилием светилен,
Но сердце держит он во тьме и беспросветном мраке.
Завесы открывает он на окнах, только чувства
Свои он запер и закрыл. И прочно он смыкает
Дверей затворы, сторожит он нажитые деньги,
Но уст распахнуты врата, и мысль, как-будто птица,
Выпархивает и потом далёко улетает.
Безумец, ценит он свою скотину даже больше,
Чем самого себя. О ней печется он поболе
Своей несчастнейшей души. Он землю засевает
Свою отменнейшим зерном, отобранным с усердьем.
Но в сердце плевел и бурьян один разросся пышно,
Рассудок брошен и забыт, растоптан и поруган.
Он в поте виноградник свой оградою обносит,
Заботливо он черенки лозы получше ищет,
А ум его как плеть лозы Содомских вертоградов.
Мул и ступить не смеет здесь, ему любезной нивой,
Но вепрь чащобный роет ум, обгладывая мысли[75].
Для смертных – тигель жаркий я и расплавляю разум.
Рассудок жарко распалив, исследую желанья:
Чарующий обманный блеск отлитым мной игрушкам,
Как стеклодув халдейский, я передаю искусно.
Я прибавляю правды часть, и лжи моей изящной
Конечно, верят. Ослепил Египет я жестоко –
Я рои мошек показал, ничтожных насекомых[76],
Они поверили тотчас не бывшему с охотой.
Застлав им очи, обучил их знакам Зодиака,
Хотя тех знаков отродясь на небе не бывало.
8
Стремительно взлетаю я и наблюдаю зорко,