Радостных воплей не последовало, и он продолжал:
— Пес этот, пожалуй, в какой-то степени нелегкое животное, а потому нам надо все рассчитать заранее. — он посмотрел на меня. — Джеймс, когда его приведут, вы будете опекать его сзади, хорошо?
— Хорошо, — ответил я без всякого восторга.
Зигфрид впился глазами в брата:
— А тебе, Тристан, поручим голову, договорились?
— Отлично, отлично, — буркнул Тристан, храня непроницаемое выражение, а его брат продолжал:
— Ты покрепче обхвати его обеими руками за шею, уже буду готов ввести ему снотворное.
— Прекрасно, прекрасно, — сказал Тристан.
— Ну, вот и чудесно! — Мой партнер потер руки. — Как только я его уколю, остальное будет просто. Я не люблю оставлять что-то невыясненным.
В Дарроуби практика в целом была типично деревенской — лечили мы больше крупных животных, а потому в приемной пациентов обычно бывало немного. Но на следующий день после двух в ней вообще не оказалось никого, и ожидание из-за этого стало почти невыносимым. Мы все трое слонялись из комнаты в комнату, заводили разговоры ни о чем, с подчеркнутым равнодушием поглядывали в окно на улицу, что-то про насвистывали. К половине третьего мы окончательно cмолкли. Следующие пять минут мы через каждый нисколько секунд подносили часы к глазам, и ровно в половине третьего Зигфрид нарушил молчание:
— Черт знает что! Я предупредил Джо, чтобы он пришел до половины третьего, а он даже внимания не обратил. Он вечно опаздывает, и, по-видимому, добиться от него пунктуальности невозможно. И очень хорошо: ждать дольше у нас времени нет. Нам с вами, Джеймс пора ехать оперировать жеребенка, а за тобой, Тристан, записана корова Уилсона. Ну, в путь!
До той минуты я был убежден, что в дверях застревают только кинокомики, но тут выяснилось, что мы вполне могли бы с ними соперничать: во всяком случае, в коридор мы вывалились все вместе. Несколько секунд спустя мы были уже во дворе, и Тристан, рыча мотором, унесся прочь в синем облаке выхлопных газов. А мы с Зигфридом лишь чуть медленнее умчались в противоположном направлении.
Когда с улицы Тренгейт мы свернули на рыночную площадь, я обвел ее быстрым взглядом, но мистера Муллигена нигде не обнаружил. Увидели мы его на самом выезде из городка. Он только-только вышел из дома и неторопливо брел по тротуару, окутанный сизым дымом, а Кланси, как обычно, трусил чуть позади.
— Вот он! — воскликнул Зигфрид. — Нет, вы поглядите на него! С такими темпами он доберется до приемной не раньше трех. И никого там не найдет. Но сам виноват. — Тут он оглянулся на огромного курчавого пса, просто излучавшего здоровье и энергию. Впрочем, мы просто потратили бы время впустую, исследуя эту псину. Ничем он не болен.
Зигфрид немного помолчал, глубоко задумавшись, а потом повернулся ко мне:
— Сущий живчик, ведь верно?
ГЛАВА ШЕСТАЯ
— Мастика эта, — сказал мистер Пикерсгилл. — Ну, прямо спасу от нее никакого нет!
Я кивнул, соглашаясь, что упорный мастит у его коров достаточная причина для тревоги, а сам подумал, что другие фермеры обошлись бы местным термином «опухание», но мистер Пикерсгилл остался верен себе и категорически, хотя и не вполне точно, применил научное название.
Обычно он промахивался по цели совсем немножко, и плоды его усилий либо точно воспроизводили оригинал, либо их происхождение прослеживалось без особого труда, но вот откуда взялась «мастика», я постичь не сумел, но знал, что, раз выковав слово, он ему уже не изменит. Мастит был для него «мастика эта» и мастикой останется. И я знал, что он всегда будет упрямо отстаивать свою правоту. А все потому, что мистер Пикерсгилл, по его убеждению, получил научное образование. Ему было лет шестьдесят, а юношей, почти подростком, он прослушал двухнедельный практический курс для фермеров в университете города Лидса. Это мимолетное соприкосновение с академическим миром оставило в его душе неизгладимый след. Он словно ощутил, что за привычными заботами его будней скрыто нечто истинно значительное и важное, и это зажгло в нем огонь, озарявший всю его последующую жизнь.
Ни один облаченный в мантию маститый ученый не вспоминал свои давние года в сени оксфордских шпилей с такой ностальгией, как мистер Пикерсгилл эти две недели в Лидсе, и его разговоры были уснащены упоминаниями о богоподобном профессоре Маллесоне, который, видимо, вел этот курс.
— Просто ума не приложу, что же это такое! — продолжал он. — В мои университетские деньки мне только и твердили, что от мастики вымя все распухает, а молоко идет грязное. Значит, мастика эта какая-то другая. Маленько хлопьев в молоке, да и то, когда они есть, а когда и нет; только я этим сыт по горло, позвольте вам доложить.
Я отпил чай из чашки, которую миссис Пикерсгилл поставила передо мной на кухонном столе.
— Да, мастит затянулся и не тревожиться нельзя. Я убежден, что тут действует какой-то скрытый фактор, и мне не удается его нащупать.
Но я кривил душой, не сомневаясь, что фактор этот я уже обнаружил. Как-то я приехал на ферму под вечер и вошел в маленький коровник, где мистер Пикерсгилл и его дочь Оливия доили свой десяток коров. Я стоял и смотрел, как они доят, скорчившись в три погибели среди ряда серебристых и рыжих спин. И мне сразу бросилось в глаза, что Оливия лишь чуть-чуть перебирает пальцами, даже запястья у нее неподвижны, но ее отец тянет за соски так, словно звонит во все церковные колокола под Новый год.
Это наблюдение вкупе с тем фактом, что хлопья появлялись в молоке только тех коров, которых доил мистер Пикерсгилл, убедило меня в травматическом происхождении их хронического мастита.
Но как сказать ему, что он доит неправильно и единственный выход — выработать более мягкую манеру либо согласиться, чтобы всех коров доила Оливия?
Решиться на это было тем труднее, что мистер Пикерсгилл обладал необыкновенной внушительностью. У него не нашлось бы пенса лишнего, но и здесь, на кухне, в потрепанной фланелевой рубахе без ворота и в подтяжках он выглядел промышленным магнатом. Никто не удивился бы, увидев эту львиную голову, полные щеки, благородный лоб и снисходительные глаза на очередной фотографии в финансовом отделе «Таймc». Надень он котелок и полосатые брюки, его невозможно было бы отличить от председателя правления какого-нибудь крупного банка.
Покуситься на это врожденное достоинство у меня не хватало духа, к тому же мистер Пикерсгилл своих коров холил и лелеял. Десять его коров, как и все животные, принадлежавшие быстро исчезающей породе мелких фермеров, были упитанными и чистыми. Да и как не ухаживать за своей скотиной, если она тебя кормит? Мистер Пикерсгилл вырастил и поставил на ноги всех своих детей на доход от продажи молока, иногда пополнявшийся выручкой за двух-трех свиней и яйца пятидесяти кур, которыми занималась его жена.
Как они сводили концы с концами, сказать не могу. Но сводили и были вполне довольны своим жребием. Все дети, кроме Оливии, обзавелись собственными семьями и жили отдельно, и тем не менее в доме по-прежнему царил дух гармонии. Вот и в эти минуты мистер Пикерсгилл обстоятельно излагал свою точку зрения, а жена, хлопоча на заднем плане, слушала его с тихой гордостью. Оливия тоже была счастлива. Хотя ей было за тридцать пять, стародевичества она не опасалась, ибо за ней пятнадцать лет с самыми серьезными намерениями ухаживал Чарли Хадсон из рыбной лавки в Дарроуби. Пусть влюбленность Чарли и не отличалась чрезмерной бурностью, легкомысленным мотыльком его назвать было никак нельзя, и никто не сомневался, что не пройдет и десяти лет, как он объяснится.
Мистер Пикерсгилл предложил мне еще одну масляную лепешку, а когда я, поблагодарив, отказался, он несколько раз кашлянул, словно подыскивая слова.
— Мистер Хэрриот, — начал он наконец, — у меня нет привычки учить людей их делу, да только все ваши медикаменты мы перепробовали, и мастику эту они ни в какую не берут. А я, когда учился у профессора Маллесона, позаписал всякие отличные рецепты, так вот и хотел бы испытать вот этот. Изволите взглянуть?
Он засунул руку в задний карман брюк и извлек пожелтевший листок, почти протершийся на сгибах.
— Мазь для вымени. Может, если растереть им мошны хорошенько, все и пройдет?
Я прочел рецепт, написанный четким старомодным почерком. Камфора, эвкалиптовое масло, окись цинка — длинный список таких знакомых названий! Они вызвали у меня невольную нежность, но она умерялась все укрепляющимся разочарованием. Я уже было открыл рот, собираясь сказать, что, по-моему, никакие втирания ни малейшей пользы не принесут, но тут фермер громко охнул.
Он слишком напрягся, засовывая руку в задний карман, и застарелый радикулит тут же дал о себе знать. Старик выпрямился в струнку, морщась от боли.
— В спину вступило, доложу я вам! Прострел чертов, и доктор с ним ничего поделать не может. Пилюль наглотался — прямо гремушку из меня делай, а толку чуть.
Блестящими умственными способностями я не отличаюсь, но порой меня осеняет.
— Мистер Пикерсгилл! — произнес я с глубокой серьезностью. — Сколько я вас знаю, вы страдаете радикулитом, и сейчас мне пришла в голову одна мысль. Мне кажется, я знаю, как вы могли бы от него избавиться.
Глаза фермера широко открылись, и в них засветилась детская доверчивость, без малейшего намека на иронию. Как и следовало ожидать. Раз люди больше полагаются на слова живодера или торговца костной мукой, а не на советы ветеринара, когда болеют их животные, вполне естественно, что они предпочтут рекомендации ветеринара, а не врача, когда речь идет об их собственных болезнях.
— Вы знаете, как меня излечить? — спросил он слабым голосом.
— По-моему, да. И никакого лечения не потребуется. Просто перестаньте доить!
— Доить перестать? Да какого дьявола?..
— Именно, именно! Вспомните: вы же каждое утро и каждый вечер сидите, согнувшись на низкой табуреточке. Человек вы высокий, и совсем подбородком в колени утыкаетесь, чтобы до вымени дотянуться. Конечно же, вам это вредно!