— Не мне, а Хавину.
— Ах вот как! Перебьется — у меня недержание кала.
— Уже знает, — ответил Витя, — но велел без тебя собрание не начинать. Приказал мне срочно извлечь тебя, Левунчик, из сортира, срок пять минут.
Застегнул я штаны, вылез — куда денешься.
На сей раз я услышал не только о перевертышах, но и о подлых притворюгах, каковым не будет пощады. Шел я с этого собрания пошатываясь и молча проклиная всех евреев-начальников на свете.
Да, ждали меня и «евреев-сионистов» камеры с зарешеченными окнами. Но вождь народов взял и помер, и суд над коварными убийцами не состоялся, А уж как готовились к нему многие с виду вполне миролюбивые граждане!
Надька, соседка наша по московской коммуналке, на полном серьезе уверяла мою мать-врача, что евреи привезли в Москву целый вагон мяса, зараженного раком. В самый последний момент их на Курском вокзале схватила бдительная милиция. Ну а незадолго до внезапной кончины вождя она сообщила моей маме:
— Марь Ароновна, а сейчас по радио передавали — в коммуналках приказано убивать соседей-евреев самим, не дожидаясь милиции.
Мать, в жизни не произнесшая ни одного нецензурного слова, схватила сковороду — дело было на общей кухне — и вскинула ее над головой Надьки.
— Давай, выполняй приказ, милицейская блядь — (последний Надькин любовник был участковым). — Только прежде я тебе этой сковородой череп раскрою.
От неожиданности Надька отпрянула, заперлась в своей комнате и до утра из нее не выходила.
А уже пять лет спустя, когда переехали мы в отдельную квартиру, та же Надька говорила матери с печалью искренней:
— Хоть вы, Марь Ароновна, оставайтесь. Не то кто ж моего Петеньку от всяких ангин лечить будет? Да еще бесплатно.
Вот такие переходы от обещания убить мою мать самолично до выражения пусть и весьма корыстной, но любви.
Воистину непредсказуемый народ и мы, евреи. Чаще всего мы просыпаемся, увы, когда горны уже отзвучали.
Страстного моего обличителя Семена Хавина сняли с должности командира отряда, когда опасность вроде миновала, ведь у власти уже были Маленков с Хрущевым. Все равно, дело на Хавина заведено было еще раньше, и флотский отдел кадров взял да и дал ему ход.
И каким же мой вчера еще грозный начальник, государственный еврей, стал сразу маленьким, колченогим, жалким!
Ко мне, а не к кому-либо другому подошел он и принялся на чем свет стоит поносить Генеральный штаб и само правительство. Эти болваны самодовольные ценят, оказывается, одних лишь подлипал и краснобаев. А преданных стране, народу и партии испытанных воинов выбрасывают на свалку, как рваную бескозырку.
Слушал я его, слушал, а потом тоже подал голос:
— Видно, и вы забыли замечательную русскую пословицу «Что посеешь, то и пожнешь».
Недавний властитель большущего радиоотряда, капитан первого ранга Хавин аж перекосился от злости.
— Фарбрендт золс ту верн (чтоб ты сгорел), — прошипел он на идиш, казалось бы напрочь забытом языке местечкового детства. Повернулся и побрел домой.
Моя флотская служба длилась, однако, всего на три месяца дольше хавинской. В том же благословенном 1953 году Никита Хрущев, да простятся ему за одно это многие глупости и плебейское хамство на встрече с деятелями культуры, произвел первое сокращение вооруженных сил. А поскольку я еще раньше подал рапорт об увольнении в запас, меня с ошеломительной быстротой включили в «воинскую часть пятьсот тысяч». Так мы между собой называли полумиллионный эшелон отпущенных из армии и флота на гражданку.
В сентябре того же пятьдесят третьего года я вернулся в родную Москву и немедля принялся искать работу. Не сомневался, что мой опыт переводчика-синхрониста пригодится и в мирной жизни. Не тут-то было! Куда ни сунусь — в ТАСС, на радио, в Министерство внешней торговли, — всюду отказ. Беспартийный еврей, я оказался никому не нужным с моими двумя языками: итальянским и французским. Время шло, а скромная моя мечта обрести постоянную работу никак не сбывалась.
В бесконечных, изматывающих душу поисках прошел год, пока фортуна, доселе упорно стоявшая ко мне спиной, не повернулась вдруг бочком. В музыкальном училище при консерватории на вокальном отделении ушла на пенсию преподавательница итальянского языка. Идти туда работать на жалкие по тем временам сорок рублей в месяц охотников не нашлось. Директор училища Рахиль Львовна Блюман, поговорив со мной, согласилась взять меня в свой «дружный коллектив».
Потом заглянула в мой паспорт, ахнула и… сказала, что возникли непредвиденные трудности чисто технического характера. На самом деле в училище и без меня полно было евреев — и она однажды уже слышала упрек, что превратила его в самую настоящую синагогу. Опять наткнулся я на еврея-начальника, обуянного страхом иудейским.
Кончилось бы все очередным отказом, если б не мой отец. Узнав о моем воистину отчаянном положении, он пришел к мадам Блюман и… на другой день меня зачислили в штат преподавателей училища.
Вот где мне пригодились уроки незабвенного Вальтера-Мизиано, учившего нас, курсантов, вместо нудной грамматики любить итальянское бельканто.
К тому времени я уже стал подрабатывать техническими переводами. Но так мне хотелось от турбин и поршней перейти к литературе! А из газеты «Унита» я уже знал, что в Италии набирает силу новое литературное течение, неореализм. И, о чудо, в журнале «Мондо операйо» мне попался на глаза документальный рассказ итальянского журналиста «В пещерах Матеры». После войны многие жители полуразрушенной Матеры и впрямь поселились в пещерах.
Словом, не было в том рассказе ни нагнетания ужасов, ни умствования нуднейшего, ни беспардонного вранья, свойственного советским корреспондентам за границей. Ну а нищета и бесправие батраков Лукании были тогда повседневной реальностью, и потому перевел я рассказ с искренней болью за судьбу любимых мною итальянцев Южной Италии.
Никогда больше не испытывал я такого счастья, как в тот день, когда бесхитростный этот репортаж в моем переводе появился в журнале «Крестьянка». Ведь с него началась моя переводческая карьера, длинная, трудная и подчас неблагодарная. Но тогда я летал как на крыльях и, вконец обнаглев, в мечтах уже видел себя переводчиком романа знаменитого итальянского писателя Карло Леви «Христос остановился в Эболи». Там в годы фашизма Примо Леви отбывал ссылку за свою «антинародную» деятельность. В условиях по сравнению с лагерями сталинскими да и хрущевскими поистине царских. Но Примо Леви, горожанину, известному в Риме врачу и художнику, сама эта сельская глушь казалась сущим адом. Тощие поля и скудные пастбища, убогие домишки, хозяйки которых, рано постаревшие от непосильного труда и скудной еды крестьянки, воспринимают полноту как символ довольства и красоты. Прочитав книгу Карло Леви, даже человек, почти ничего не знавший об Италии, понимал, что фашизм и в смягченном итальянском варианте оставался режимом бесчеловечным. Приятным во всех отношениях он был, как и улучшенный брежневский вариант социализма, лишь для партийных демагогов, велеречивых болтунов всех мастей и чиновников-казнокрадов.
Отрицать острую социальную направленность, антифашистскую суть романа «Христос остановился в Эболи» вряд ли мог и самый пугливый из тогдашних редакторов. Поэтому я смело предложил его для перевода на русский язык.
Главный редактор издательства «Иностранная литература» Блинов роман для публикации после некоторых раздумий принял. Но он посчитал, что для молодого начинающего переводчика это будет чересчур ценным подарком. И предложил мне в виде компенсации перевести в содружестве с еще двумя коллегами роман писателя-неореалиста Васко Пратолини «Повесть о бедных влюбленных».
Похоже, наше трио поработало неплохо. Ведь полумиллионный тираж разошелся всего за неделю. Да и критика отозвалась о романе тепло, не лягнув при этом переводчиков. Ну а если переводчика не обругали, значит, он хорошо справился со своей нелегкой задачей. Конечно, переводчик — еще и возница, на свой страх и риск переправляющий культурные ценности из одной страны в другую, но за это критики в лучшем случае небрежно хлопают его по плечу.
Верно, еще и поэтому последние годы я не столько перевожу, сколько пишу критические статьи и детские сказки.
Впрочем, столь невеселые мысли пришли много позже. А тогда я был на седьмом небе от радости. Тем более что три года спустя одно из ведущих издательств — «Художественная литература» — предложило мне ни много ни мало составить сборник новелл классика итальянской литературы Джованни Верги и написать к нему предисловие.
Довоенные переводы его романов «Семья Маловодья» и «Мастро дон Джезуальдо» к тому времени прочно забылись. У нас широкий читатель знал этого замечательного сицилийского писателя лишь по опере Джакомо Пуччини «Сельская честь», да и то если интересовался, кто написал к ней либретто. Так что мне предстояло возродить Вергу-писателя.
Сейчас, перечитывая свое предисловие к сборнику новелл Верги, я испытываю чувство глухого недовольства собой. Бесспорно, Верга и разоблачал сицилийских нуворишей, и высмеивал жадность, а порой и жестокость островных латифундистов, но разве в этом основная ценность его произведений? А где же извечные проблемы жизни и смерти, любви и ненависти, зоркая ирония старого аристократа, вовсе не склонного идеализировать и самих крестьян?!
К счастью, сам Джованни Верга своими произведениями начисто опровергает любые искусственные построения и догмы. Его огромный талант не нуждается ни в каких пояснениях. О чем мне и сказал Анджело Мариа Рипеллино, когда мы с ним впервые встретились в зимней, завьюженной Москве.
Здесь уж никак не обойтись без рассказа о Георгии Самсоновиче Брейтбурде, возглавлявшем тогда итальянское отделение иностранной комиссии при Союзе писателей СССР.
Странным, противоречивым до крайности был этот низенький, грузный человечек с узкими, острыми глазками.
Полный самомнения и самоедства, горделивый, а чаще угодливый, он сыграл немалую роль в развитии итальянско-советских литературных связей. Знаток русской и западной поэзии, обожавший Ахматову, Цветаеву, Пастернака, Рильке, он публично на собраниях поносил того же Пастернака и клеймил позором Ахматову. Но об этом я узнал лишь годы спустя. А пока, в 1956 году, он пришел ко мне домой и предложил поработать две недели переводчиком с известным итальянским славистом профессором Рипеллино, гостем Союза писателей. Изрядно изголодавшийся по итальянской речи, я с радостью согласился. Поди догадайся, что позже эта встреча с живым итальянцем обернется для меня крупными неприятностями.