Ясное дело, первым, к кому прямо из милиции помчалась Лиза, был Виктор Кобулов, ее недавний студент.
Принял он свою благодетельницу сухо, а когда узнал о цели визита, просто выставил за дверь. Он, мол, всякими там паспортными делами никогда не занимался и не занимается.
Нас же с Виктором связывала общая любовь к московскому «Динамо». Оба мы были ярыми футбольными болельщиками и порой вместе отправлялись на стадион «Динамо» поддержать свою команду ревом и воплями вроде: «Вася (Карцев), давай, жми!»
Конечно, Лиза прибежала не столько меня проведать, сколько упросить встретиться с Кобуловым-младшим. Может, я все-таки уговорю его вступиться за свою учительницу-репетитора перед суровыми органами. Наивная женщина. Да Виктор и за родную мать вряд ли пошел бы просить, попади она в немилость к МГБ! И потом, я при всем желании не мог даже позвонить Виктору — с каждым часом мне становилось все хуже.
Так, вся в слезах, Лиза ушла из госпиталя, чтобы назавтра с двумя детьми навсегда покинуть Москву. А я тем же вечером вновь очутился на операционном столе. Вторую операцию мне делал опытнейший хирург генерал Березкин. Уже через месяц, удачно заштопанный и подлеченный, я был дома. А еще две недели спустя покатил на поезде к месту новой службы, в город-герой Севастополь.
Лиза Маркова-Пешкова поехала на Кубань, в небольшую станицу к своей давней подруге.
Нет, поистине моя бывшая преподавательница родилась в сорочке. Месяц спустя в эту кубанскую станицу заглянул к матери в гости директор одного из лучших санаториев Сочи. Дальше все развивалось по давней схеме «директор увидел Лизу»… и через пять дней она уже работала кастеляншей в сочинском санатории. Словно по мановению волшебной палочки у нее вновь появился чистый паспорт, без страшного «минус сто».
Что же до Кобулова-младшего, то впереди его ждали весьма тяжкие испытания. Когда его отца в 1953 году вместе с другими приспешниками Берии приговорили к расстрелу, самого Виктора мгновенно уволили из армии. Здесь ему впервые в жизни пришлось-таки познакомиться с паспортными делами. Он сразу сменил фамилию отца на фамилию матери и удрал подальше от Москвы. Виктор отлично знал, что, вопреки мудрому изречению вождя народов Сталина, сын за отца отвечает, да еще как. А потому он поспешил уехать в самую глухомань и там на время затеряться. И это ему вполне удалась.
Сама же Елизавета Зиновьевна Маркова-Пешкова умерла в приморском Сочи в 1990 году. Было ей тогда семьдесят семь — возраст вполне почтенный. Но при ее великой жизненной силе, отменном здоровье и удачливости она вполне могла бы прожить, верно, и все девяносто, если бы не Гулаг. Да будет ей сочинская земля пухом!
Глава третья
Приехал я в Севастополь после полудня, вышел с вокзала на широкую улицу и неторопливо двинулся к центру, где находился штаб флота. Шел и удивлялся. Кто и зачем выдумал, будто немецкая авиация и артиллерия до основания разрушили весь город? Разве нацисты и без того не совершили немало чудовищных зверств? Лишь когда пригляделся, увидел, что очень многие дома без крыш — одни стены торчат. К тому времени стройбаты центр города сумели восстановить почти полностью. Ну а домишки на окраине города в основном уцелели. В одном из таких домиков из серого известняка я и снял комнату с кухонькой. Хозяйка наша работала на железной дороге проводницей, и это потом сильно облегчило мне жизнь. После каждой служебной поездки Варя привозила мешок-другой картошки и продавала ее соседям и мне по вполне сходной цене. При моем-то скромном жалованье роскошествовать особо никак не приходилось. Разве что провести с друзьями воскресный вечер в ресторане «Приморский». После однообразной, нудной работы в радиоотряде это было для меня почти единственной радостью, от которой отказаться я просто не имел права.
Впрочем, служба моя продолжалась всего пять месяцев, а затем пришел приказ из Москвы. Мне надлежало явиться в Главный штаб Военно-морских сил. И вот сижу я вместе с недавними моими однокурсниками Женей Подколодным и Мишей Китом и думаю: а Лени-то Капелюша нет с нами и быть не может. А ведь он был в нашей группе лучшим учеником.
Когда Леню не взяли в отдел репатриации военнопленных, я решил, что он просто не глянулся тамошнему начальству. Скорее всего, им не понравилась его горделивая осанка и самоуверенный тон.
Все и впрямь обошлось бы для Лени легким испугом, если бы он не жаждал сделать блистательную военную карьеру. Для начала он задумал стать секретарем партийной организации нашего факультета.
На каждом партийном собрании Леня вставал первым и начинал обличать сокурсников. Они-де вяло ведут партийную пропаганду и недооценивают всю грандиозность задач, стоящих перед страной и нашей доблестной армией. Ребята, конечно, гневно ему возражали, но дело было сделано — он снова отметился.
После этих бурных собраний он обычно приходил ко мне, беспартийному, не больно-то честолюбивому сокурснику, домой, садился в старое кресло, и мы начинали резаться в шахматы.
Однажды во время игры он с лукавой улыбкой сказал мне:
— Подожди, настанет день, и ты увидишь меня на трибуне мавзолея.
Уж тут я не удержался и парировал:
— Не больно ли ты сильно разбежался, друг мой закадычный? Так ведь можно споткнуться, упасть и удариться головой об асфальт.
— Ты как был дураком, так им и остался, — изрек Леня. — У нас падают те, кто движется вперед шажочками… Тебе шах.
Увы, он все-таки чересчур торопился. А главное, вовсе не пытался скрывать, какой он остроумный, находчивый, начитанный. И, что совсем непростительно, не утаивал свои редчайшие достоинства от нашего начальства. Особенно он раздражал заместителя начальника факультета по политчасти полковника Мудрого. «Блиставший» умом из-за одной лишь фамилии полковник нередко ощущал себя серым валенком, беседуя с этим лейтенантиком Капелюшем. Думал он, думал, как проучить нахального курсанта, и наконец вспомнил приятненькую подробность. Недавно этого Капелюша (кстати, кто он? еврей, украинец?) в отдел репатриации не взяли.
Нюх у полковника Мудрого был получше, чем у гончего пса. Стал он рыться в Лениных документах, сделал несколько запросов куда надо и, получив ответы, возликовал. Во-первых, никакой он не украинец, а чистокровный еврей. Но что куда важнее, отец его вовсе не работал на Дальнем Востоке и там перед войной и умер. На самом деле его в 1939 году как неисправимого троцкиста расстреляли. Мать же Капелюша мигом отправили в ссылку. Да таких якобы верных коммунистов надо не поощрять, а к стенке ставить!
К счастью, время массовых репрессий миновало, год-то был уже 1948, и Леню Капелюша даже не арестовали. Всего лишь выгнали из нашего института да исключили из партии.
За день до факультетского партийного собрания пришел ко мне домой мой сокурсник Миша Кит. За ужином с мрачным видом сказал, что он лично выступит против исключения Лени из партии. Он был на фронте, храбро сражался и даже награжден боевым орденом Красной Звезды. Хватит с него вполне и строгого выговора с предупреждением. Неисправимый скептик, я ему на это ответил:
— Какая, Мишуня, смелость с твоей стороны. Да у тебя не хватит духу не то что выступить, а проголосовать против его исключения. Головой ручаюсь.
— Свою рыжую голову держи при себе — глядишь, со временем пригодится, — парировал Миша. — Поспорим на бутылку коньяка, понятно армянского. — И после короткого раздумья добавил: — Выступать мне и впрямь не стоит. А вот против исключения Лени из партии я уж точно проголосую.
«Ладно, спорим, — решил я. — Эх, как бы мне хотелось проиграть».
Сразу же после закрытого партийного собрания подбежал я к Жене Подколодному.
— Ну как?
— А так. Исключили нашего Леню из партии.
— Единогласно?
— А ты что думал? Кому же охота опосля самому с партийным билетом расстаться!
Вечером на пути домой подошел я к Мише Киту и сказал тихонько:
— Спор-то ты, Мишуня, увы, проиграл.
— Понимаешь, тяну я руку из кармана, а она, черт побери, не вылезает, и все тут, — пробормотал Миша.
И такой у моего Мишуни был несчастный, потерянный вид, что не хватило у меня духу и дальше упрекать его в трусости. Кто знает, как бы я сам поступил, окажись на его месте.
До конца учебы оставалось всего два месяца, но Леониду защитить диплом так и не разрешили.
Сдал я последний экзамен и, понятное дело, решил отметить столь приятное событие домашним выпивоном. И тут позвонил Леонид — сказал, что хотел бы поздравить меня «с получением высшего образования». Пришел, пожелал мне за рюмкой водки дальнейших успехов на ниве переводческой, а потом стал оплакивать свою судьбу. Да на том не остановился, а принялся громко так поносить МГБ. Я аж похолодел от ужаса.
— Лень, стены-то тонкие, не дай Бог соседи услышат.
Но Леонид завелся, и удержа ему уже не было.
— Тоже мне мудрые карательные органы! — ярился он. — Сами себе на ровном месте врагов создают. Ладно, мой отец в молодости и впрямь примкнул к троцкистам. Значит, человека за это надо к стенке ставить? Взяли, однако, и расстреляли. Хорошо, а мать моя здесь при чем? Она-то о заговоре троцкистов и вовсе из газет узнала. А ее раз… и в ссылку. Ну а теперь за меня взялись. Только со мной этим собакам…
— И с тобой за милую душу расправятся, если и дальше будешь охаивать наших доблестных чекистов. Ты что, спятил! Скажешь одному, другому, а третий помчится прямиком в МГБ, если уже не помчался.
— Надеюсь, первым сексотом ты все-таки не будешь, — достало у Лени сил пошутить.
— Первый ничего не видел и не слышал. Но у тебя язык без костей. Ты ведь не уймешься. Неужто не понимаешь, в какой стране живешь?
— Плевать я на них хотел, на этих псов гончих. Э нет, меня… — и осекся, сообразив наконец, что стена-то ненадежная и это всего-навсего коммуналка с пятью разными семьями.
Много позже, в послесталинском 1957 голу, пришел ко мне в Настасьинский переулок мой друг, итальянский славист Анджело Мариа Рипеллино. И прямо с порога попал в кухню, где вовсю дымились кастрюли и чайники. Уборная же была на все пять семей одна. Оглянувшись с видимым испугом вокруг, Анджело прошептал, невольно закрыв глаза: