Выручил все тот же Вася. Прямо-таки рысью примчался он на станцию и, задыхаясь, объявил, что сейчас будут отпевать Георгия Димитрова. Тут я совсем растерялся — с каких это пор у нас главу компартии отпевают? А к станции с легким посвистом подходил паровоз, и за ним с десяток вагонов, все до единого купейные. В одном из таких вагонов в роскошном гробу совершал свой последний путь из Москвы в Софию легендарный вождь болгарских коммунистов Георгий Димитров, скоропостижно скончавшийся в московской больнице после непродолжительной болезни. Как потом утверждали иностранные газеты, болезнь эта заключалась в стремлении создать балканскую федерацию. Об этом своем плане он имел неосторожность доверительно рассказать благодетелю советского и других народов Иосифу Сталину. После чего мигом угодил в больницу московскую, откуда уже не вышел живым.
Везла его на родину правительственная делегация во главе с железным маршалом Климом Ворошиловым. В Унгенах, последней остановке на советской земле, решено было провести траурный митинг.
С этой целью возвели за ночь гигантскую дощатую стену. Боевой нарком и другие партийно-правительственные бонзы могли ненароком увидеть неказистые, одноэтажные домишки поселян, и это было бы скверной декорацией для красивого театрального действа.
На перроне группами стояли зрители — офицеры-пограничники, чекисты, местное начальство и я с моим ангелом-хранителем Васей, на удивление почти трезвым.
Клим Ворошилов с пафосом стал по бумажке читать, перевирая слова, похоронную речь о верном ленинце и преданном друге нашей страны. А я стоял и сгорал от досады: по собственной глупости попал в западню — попробуй теперь уйти, сразу засекут и покарают беспощадно.
В том четвертом послевоенном году я стал невольным свидетелем того, как ударными темпами, всего за одну ночь, создали потемкинскую деревню.
Что ни говорите, а великому и мудрому усачу Иосифу нельзя было отказать в умении перенимать бесценный опыт показухи у отсталой царской России.
Цепкого и трезвого ума был Тиран и сильно не любил болтунов и фантазеров. О чем мне и напомнил, когда мы уже подъезжали к Одессе, мой гебист-выпивоха Вася Дьяков. Залпом осушив полбутылки сладкого молдавского вина и жмурясь от блаженства, он по-отечески меня предостерег:
— Левуня, не боись. И запомни на всю оставшуюся жизнь. Чем меньше знаешь, тем меньше забываешь. Пригодится, интеллигентик ты мой московского разлива.
Изречение сие, как я потом узнал, принадлежало Козьме Пруткову. И я не раз и не два убеждался, насколько оно тонко и верно. Но одно дело понимать умом, а другое — сердцем. Дожив до седых волос, я так и не научился держать язык за зубами, а главное — промолчать в нужный момент. Все равно, я бы и теперь не хотел жить в стране сплошных умников. Надо же кому-то хоть иногда в глупой, детской простоте назвать, как говорят итальянцы, хлеб хлебом, а вино вином.
Глава пятая
Как я ни зарекался больше по морю не плавать, пришел приказ снова отправиться в Италию. На этот раз уже в порт Таранто — принимать там вспомогательное судно «Стромболи». Мне оставалось только покорно ответить: «Слушаюсь».
И вот мы в Таранто, небольшом портовом городе с низкими двухэтажными домами, кривыми улочками, несколькими живописными и шумными базарами и мощным серым зданием Арсенала. Правда, в самой гавани с разводным мостом было тихо. А гражданских никого — там уже тогда стояла эскадра шестого американского флота и находился штаб итальянских военно-морских сил. Допускались туда лишь портовые рабочие, моряки и местные «синьорины», каждая из которых платила охране базы заранее обговоренную сумму.
Да и то сказать, какие секреты могли разведать сии девицы, если американские крейсера и эсминцы охранялись суровыми морскими пехотинцами, а многие военные суда Италии, и среди них краса и гордость флота линкор «Джулио Чезаре», передавались Советскому Союзу. Жили мы, как и в Неаполе, на корабле, кормили нас так же щедро, а солнце по-прежнему не скупилось на свет и тепло. И что для меня было особенно важно, моего нового командира Трушина, как и прежде Быкова, отличали доброта и выдержка. Ко всему нам было даже вольготнее, чем в Неаполе. Ведь Рим с его советским посольством и четырехсторонней Союзной комиссией далеко, да и что ей за дело до какого-то вспомогательного кораблика «Стромболи».
Верно, еще и поэтому мы постепенно утратили бдительность и постоянную боевую готовность. Особенно военный инженер капитан-лейтенант Саша Кузнецов. Он и вовсе до того завольничался, что без памяти влюбился в молоденькую тарантинку по имени Эльда. Мне он под великим секретом поведал о своем романе, когда принялся всерьез изучать итальянский. Прежде всего такие фразы, как «Ти вольо бене, кара» («Я люблю тебя, дорогая») и «Сей бэлла да морире» («Ты чертовски хороша»). По доверительному «ты» и по счастливому его лицу я уже самостоятельно заключил, что роман их зашел далеко. Мало-помалу об этой романтической и преступной любовной истории прознали все мы, семь советских моряков. Принято считать, что в сталинские годы Советский Союз был страной чуть ли не сплошных доносчиков. Между тем ни один из нас не помчался с доносом к капитану Трушину. Мало того, сам он не только покрывал преступника, но и всякий раз выставлял на ночь караульным у трапа лучшего друга Саши, лейтенанта Чернышева. А что произошло потом, нам и в страшном сне не могло присниться.
Однажды часа в четыре после полудня на наш корабль прибыл вместе со своим адъютантом советский представитель в четырехсторонней комиссии контр-адмирал Степунин. Наш командир лихо и кратко отрапортовал адмиралу о проделанной работе. Мы же, его подчиненные, стояли по стойке смирно и мучительно пытались разгадать, чем вызван этот внезапный визит.
Адмирал, судя по всему, был настроен вполне благодушно. Он собрал офицеров на короткое совещание, дал нам ценные советы остерегаться всех и вся и ни на миг не забывать, что находимся-то мы в капиталистической стране. Да и американцы давно не союзники.
И уже вставая из-за стола, спросил:
— Вас восемь человек, а почему я насчитал лишь семь?
Трушин мгновенно, без малейшей заминки, доложил:
— Капитан-лейтенанта Кузнецова я отправил в город за сигаретами и недостающим продовольствием.
— Больно вы предусмотрительны, кавторанг, — с легким неодобрением сказал адмирал. — Ведь выходите вы в море лишь через три дня. Впрочем, запас не тяготит, — миролюбиво заключил он. — Так когда он должен вернуться?
— К семи вечера, — ответил Трушин, сообразив, что к тому времени магазины в городе закрываются.
— Хорошо, подождем, — сказал адмирал. И поставил у трапа своего адъютанта. Саша вернулся в пять утра, был на палубе молниеносно перехвачен адъютантом адмирала и заперт в своей каюте.
Никогда прежде я не верил рассказам, будто от горя или сильнейших переживаний человек может в одночасье поседеть. Но когда на следующий день увидел Сашу, у него меж густых темных волос пролегла седая прядь. Беднягу заточили в каюту, отобрали у него ботинки со шнурками — как бы не повесился, — брючный пояс, перочинный ножик, часы и вилку. Когда же старшина Коля приносил ему туда обед и ужин, то садился рядом за столик, а в дверях стоял один из офицеров. Даже в гальюн Сашу водили под конвоем.
Перед отъездом в Рим контр-адмирал Степунин вызвал меня к себе в каюту, сам закрыл дверь на ключ и отчетливо, по слогам, произнес, сурово хмуря брови:
— Лейтенант, поручаю вам отвезти в Москву и передать лично начальнику штаба адмиралу Головко крайне важные секретные документы. Предупреждаю — за их потерю или даже повреждение вы ответите сполна. Так что берегите их, как зеницу ока. Вам все ясно, лейтенант, вопросы есть?
Никаких вопросов у меня не было, да и голова кружилась так, что я при всем желании не смог бы сказать ничего путного.
— Так точно, ясно, — отрапортовал я. — Разрешите идти?
— Разрешаю, — стоя ко мне вполоборота, ответил адмирал. И тем же вечером убыл в Рим.
На этот раз море не мучило нас ни штормом, ни даже сильным ветром, а мы ходили по кораблю чуть пошатываясь и старались не глядеть друг другу в глаза. В Одессе не успели ошвартоваться, как на корабль поднялись по трапу двое особистов и увели капитан-лейтенанта Александра Кузнецова, посмевшего не просто влюбиться в иностранку, но и провести с ней ночь. О дальнейшей судьбе Саши я так ничего и не узнал, и дай Бог, если он отделался пятью годами тюрьмы.
Честно говоря, в те дни я на время забыл о Саше — боялся сам с ходу угодить в лагерь.
Особой аккуратностью я никогда не отличался, но на этот раз превзошел самого себя. Встав утром с койки, я задел тумбочку, на которой лежала коробка с драгоценными документами. Она упала на пол и, о ужас, треснула. Смотрю, из нее выпали… пачки сигарет «Мальборо» и колготки.
Поверьте мне на слово, тогда мне было не до смеха. Ведь я стал обладателем сразу двух тайн — государственной и лично адмирала Степунина. Я на цыпочках прокрался в кубрик и знаками подозвал Колю Чернышева. Тот сразу понял, что к чему, и, сказав: «Ох, ты и растяпа», — принялся за дело. Тщательно заклеил лентой дырку в коробке и протянул ее мне со словами: «Моли Бога, чтобы адмирал Головко оказался близоруким».
В Москве я немедля отправился навстречу грозной опасности — в военно-морской штаб. Доложил адъютанту адмирала о цели моего визита и застыл посреди комнаты. Тоненький, круглолицый адъютант взял коробку и, постучавшись деликатно, вошел в кабинет начальника штаба Военно-морских сил Советского Союза адмирала Головко. Ну а я, лейтенант береговой службы Вершинин, остался ждать своей участи. Прошло минут десять — адъютант как исчез за дверью, так больше и не появлялся. Все, мне крышка, подумал я и даже не ощутил страха — тело словно парализовало, и голова дико кружилась. Не знаю, сколько минут протекло, но вдруг лейтенант вернулся. И судя по выражению его лица, гроза не грянула.
— Разрешите идти? — радостно воскликнул я и, не дожидаясь ответа, двинулся к выходу.