— Мы над этим уже потрудились. Бывшего служителя культа в свое время определили ординарцем к командиру, который перед войною закончил наше училище. Пряхин к нему привязался. Во время боев на Днепре Истомина контузило. Сейчас он в госпитале. Пряхин — при нем сиделкой.
— Но розентальцы вместе с невыявленным Переселенцем, — размышлял Вячеслав Ильич, — проживали в Ростовской области. Дубову предстоит работать в Донбассе.
— Область — понятие чисто административное, — пояснил комиссар. — В документах гитлеровского военно-полевого штаба нет такого термина «область», они берут шире: край, промышленный юг. Я убежден, что надо использовать группу Переселенца. Допустим, что он сам обитает в районе Ростова, но на севере Донбасса у него, судя по всему, есть своя агентура. Ее выявлением и будет заниматься группа Дубова. А группа подполковника Яковлева уже выехала в Ростов. Где-то в том районе появился кочующий передатчик. Работает на разных волнах, в разное время, из разных мест.
— А может, это несколько передатчиков? — предположил Белоконь.
— Радист один, это определено нами по почерку. У каждого радиста он свой, специалисты не спутают. По-видимому, опытнейший конспиратор. Есть основания предполагать, что это активизировался Переселенец или кто-то из его агентуры. Пока поиски группы «Есаул» и ростовского радиопередатчика — два самостоятельных направления. Но позже, думаю, они обернутся одним делом. И тогда Дубов все возьмет под свое начало.
— Убедительно, — согласился Вячеслав Ильич. — Будем, Андрей Павлович, полагаться на ваш чекистский опыт и профессиональное чутье. Федор Николаевич, — обратился он к Белоконю. — Помоги на месте Петру Ильичу. Обеспечьте транспортом, надежной связью, подберите в помощники людей из проверенных коммунистов. Из думающих. От успехов его группы, как я понимаю, будет зависеть судьба не только подполья… Эта сверхсекретная акция «Сыск»…
— Мы в этом направлении работаем, — заверил Борзов, — появятся первые результаты — обязательно доложу.
— Этими результатами интересуюсь не только я, — многозначительно сказал Вячеслав Ильич.
Он вновь подошел к карте, раздвинул шторки. Глянул на красно-синюю извилистую линию, на маленькие флажки, воткнутые в черные кружочки городов, тяжело вздохнул. Задернул шторки.
Пожимая мне руку, Вячеслав Ильич на прощанье сказал:
— Петр Ильич, помните: каждое ваше сообщение Борзов будет немедленно передавать мне. И, конечно, не для коллекции сведений…
— Сделаю все, что в моих силах, — заверил я его.
Вячеслав Ильич не согласился:
— А вы сделайте то, что необходимо.
В его словах жила тревога. В моем сердце она обернулась чувством огромной ответственности.
Мы вышли, и в коридоре Федор Николаевич подхватил меня под руку.
— Когда собираетесь в Донбасс? Может быть, вместе?
Я замялся, не зная, когда он едет или летит. Дело в том, что Борзов обещал мне увольнение. Вернувшись в Москву после стольких передряг, я еще не побывал дома.
— Петр Ильич готов выехать завтра, первым поездом, — ответил за меня комиссар.
— Вот и отлично. У меня тоже есть еще дела. Я остановился в гостинице ЦК. Кто за кем заезжает?
— Машина заберет Петра Ильича, затем заедет за вами, — сказал Борзов, прикинув, кто из нас был ближе к гаражу.
В скверике неподалеку меня четвертый час поджидала жена. Мы с нею расстались еще в мирное время, когда согласно рапорту я отбыл в распоряжение Киевского военного округа.
Работы на новом месте назначения оказалось много, и в деловой суете как-то не сразу удосужился написать своим. Таня засыпала меня письмами: «Когда заберешь нас с детьми? Скучаем по тебе». Но обстановка на границе была сложная. Написать Тане, что не может быть и речи о переезде, я не мог, поэтому отмалчивался. Зря, конечно. Таня у меня умница, все бы с полуслова поняла. И вот я снова в столице. Добирался транспортным самолетом, пристроившись на каких-то ящиках и кулях. По пути нещадно болтало. Устал. Подташнивало. Это сказывалось ранение в голову. Затекли ноги. На земле очутился — возрадовался. Если не считать, что службы аэропорта были окрашены под зебру — в черно-белую полоску, то здесь войны еще не чувствовалось, вернее, мне так показалось. Тишина, простор, подернутый первым легким багрянцем лесок за взлетной полосой, голубое сентябрьское небо. И в дополнение к этой идиллии — бежит навстречу моя Татьяна. Я ее узнал издали по цветастому зеленовато-желтому платью, по той стремительности, с какой она неслась по серой асфальтированной дорожке. Зажала в правой руке косынку — и мчится.
У чекиста служба хлопотная. Порою я уезжал далеко и надолго. Таня научилась не спрашивать, я привык не рассказывать, куда еду, когда вернусь. На вокзалы не провожала, по возвращении не встречала. Расставаясь со мною в коридоре квартиры или открывая дверь вернувшемуся, обычно была сдержанной. Подставит для поцелуя щеку, скажет что-то ироническое и вместе с тем доброе, ласковое. «А вид-то у тебя… Ай-ай. Но ничего, откормлю до средней упитанности… Если сразу вновь не сбежишь».
А в этот раз приехала на аэродром. Борзов прислал за нею машину и предупредил: «Времени у него в обрез».
Таня налетела на меня, припала к груди и стояла так долго-долго. Я поднял ее голову — в серых глазах стынут слезы. Улыбается. «Я знала, что еще увижу тебя… Мне предложили эвакуироваться, а я отказалась, говорю, он сюда приедет!»
Долго, внимательно рассматривала меня, притронулась пальцем к виску. Сняла фуражку и сказала: «А седина тебе идет…»
В машине сидела притихшая и затаившаяся.
По счастливой случайности я прилетел в день ее рождения: сегодня Тане — тридцать шесть. Поцеловал ее:
— Поздравляю именинницу!
Она мягко, благодарно улыбнулась:
— Я так рада твоему возвращению.
Вечерело. Солнце уже зашло за горизонт, вернее — спряталось где-то за домами, окна которых были густо исчерканы полосками бумаги. Впрочем, эта мера предосторожности была крайне ненадежной.
Я любил шум московских улиц, любил сливаться с неукротимым ритмом их жизни, подчиняться особой столичной стремительности. Все спешат, все экономят время. Город огромный, пока доберешься с работы домой… Сейчас город онемел, потерял свой голос. И улицы опустели.
Таня смотрела на меня во все глаза. Она хотела хоть что-то знать о моей будущей судьбе.
— Предстоит дорога, — ответил я на ее немой вопрос. — Не очень дальняя, не очень близкая.
— Домой-то зайдешь? Костик так и не увидит тебя. — (Старший сын со своими сверстниками рыл где-то окопы). — Вымахал за полгода. Поехал, твои сапоги надел. Оказались впору. А Санька ночами на крыше сидит, зажигалки караулит…
Вот так во все война вносила свои коррективы. В доброе-то старое время какая мать позволила бы десятилетнему сыну шастать по крутогорбым крышам!
Мне не хотелось говорить о предстоящей разлуке, и я переменил тему разговора.
— Можно сейчас в Москве достать цветы?
— Не знаю.
Я взял ее руку в свою и с удивлением почувствовал, что некогда мягкие, нежные руки моей жены огрубели. Она показала ладони. Мозоли на них.
— Кончились занятия в школе, пошла на завод. Сейчас у меня рабочая карточка. — В голосе Тани прозвучала нотка гордости.
… В моем распоряжении было семь часов. Это вместе с дорогой от дома до вокзала.
В купе, кроме нас с Федором Николаевичем, никого не было. И мы разговорились. Первое время о делах — ни слова, знакомились.
— Домой, — с растяжкой сказал Белоконь, наблюдая, как медленно проплывает мимо окна пригород с его небольшими, одноэтажными домиками, окна которых были перечеркнуты полосками бумаги; с многочисленными корпусами длинных, приземистых заводов и мастерских; с обилием дорог и железнодорожных веток — подъездных путей. Кое-где в садах стояли зенитки, накрытые маскировочными сетями. Раза два где-то в глубине мелькнули длинноухие установки «звукачей», которые старательно прослушивали столичное небо.
— Возвращаюсь в Донбасс — всегда волнуюсь, — продолжал Белоконь смотреть в окно. — Чувство Родины — удивительное чувство… Стоит подумать о минувшем или о будущем, и вмиг всего тебя охватывает трепет. Потомственный шахтер! — постучал он себя в грудь пальцем. — Вот так! С самим Никитой Изотовым соревновался. И не без успеха. — Федор Николаевич гордился своим прошлым. Стремительным движением левой руки прочесал колючий «ежик» на голове. Заискрились озорно глаза. — Был бригадиром. Но вот сбежал начальник, бывший штейгер, по фамилии Бергман, меня и назначили вместо него. Красным директором. Выдвиженец. Ни черта у меня вначале на этой должности не получалось. Грамотешки не хватало. Главный инженер — из бывших спецов. Прямо издевался надо мной. Принесет маркшейдерский план и говорит: «Уважаемый товарищ красный директор, проверьте мои расчеты». А сам ехидно улыбается в кошачьи усы. Злюсь, нутром чувствую, что контра, а доказать не могу. И пошло у нас одно несчастье за другим: то пласт потеряем, то людей привалит, то газ пойдет. Однажды он мне приносит план разработки новых полей. Говорю: «Оставьте». Он ушел, а я с тем планом — к старикам. На каждой шахте есть такие деды, которые пласт на семь верст в породе видят. Один из них говорит: «Что-то, Николаич, твой старшой нас на старые выработки выводит. Новый-то горизонт старых штолен коснется. А они, наверняка, по венчик водою залиты. Чуть тронешь — и беды не оберешься». Вечером — я на соседнюю шахту к знакомому инженеру. «Так и так, поясните…» Но он, по всему, пожалел коллегу, не рассказал о его подлом замысле. Но книг дал — охапку. Я их недели за две-три запоем… Затем вызываю главного: «Вениамин Игоревич, вы не разобрались в геологии, бремсберг надо проходить метров на двести левее». А у него от моих слов — глаза на лоб. И сорвался. «В девятьсот одиннадцатом там были выработки, геология нормальная». Я тогда его за грудки: «Контра! Те выработки выше наших полей и полные воды. Решил всех затопить! Садись, — говорю, — такой-сякой, делай новый план». Приставил к нему двух хлопцев понадежнее… Партизанщина! — сделал вдруг Белоконь неожиданный вывод из своего эмоционального рассказа. — Но понял я это далеко не сразу. Рабфак закончил, политехнический институт, секретарем горкома стал… Вот на какие версты жизнь растянула учебу.