Пал и Рифей, что всегда справедливейшим слыл среди тевкров,
Следуя правде во всем (но иначе боги судили)…
Панф! И тебя не спасли, когда был ты повержен врагами,
Ни благочестъе твое, ни повязки жреца Аполлона/[55]
И в другом месте:
Простерт Галез престарелый[56]
В миг, когда вышел вперед он, чтобы стать посредником мира.
(5) С другой стороны, ты сам назвал многих, которых сделали, как ты сказал, несчастными добродетели. Но разве ты не знаешь, что существует общее мнение всех философов (не только тех, кто говорит, что Бог ничего сам не делает, ничего не требует от других, но и тех, которые полагают, что он всегда чем-то занят, что-то создает), что Бог ни на кого не гневается и никому не вредит? Ведь природа то же самое, что Бог, или почти то же самое, как утверждает Овидий:
Бог и природы почин раздору конец положили[57].
Возьмем кое-что и у твоего Сенеки, стоика и мужчины; он говорит: „Бессмертные боги не хотят вредить и не могут“[58]. Как ты говоришь: природа гневается на злых людей? В чем провинились животные, в чем птицы и рыбы провинились? Их положение не лучше, чем наше, как ты полагаешь, но они гораздо несчастнее. (6) Поверь мне: природа не гневается и не создавала она против нас яд змей, вредоносные влаги, свирепых животных. Если правильно поймешь, эти вещи скорее созданы для нашего блага, поскольку от них получают больше пользы, чем вреда. Чем, в самом деле, была бы медицина, если бы не было трав, если бы не было семян, если бы не было живых существ, если бы даже самих змей не было? Я бы сказал, сколько целительных снадобий изготавливают из них, если бы не знал, что тебе известны книги медиков как на греческом, так и на латинском языке, и если бы здесь не присутствовал глава медиков, перед которым говорить о медицине было бы не менее бесстыдно, чем жестикулировать в присутствии Росция[59] или рассуждать о военном деле перед Ганнибалом[60]. В таком случае от него ты можешь разузнать, как много пользы медицина получает от тех самых вещей, которые ты винишь. (7) Но иногда [скажешь ты] они приносят вред и убивают человека. Вижу, отчего ты скорбишь, разумеется, оттого, что не рожден бессмертным, будто тебе сама [природа?] что-то должна. Почему? Если она не может предоставить большего, так как даже родители не могут всего предусмотреть для детей, [неужели] ты не будешь питать благодарности за то, что получил? – Но я не хотел бы подвергаться этим каждодневным опасностям со стороны оружия, от укусов, [ядовитых] влаг, заразы. – Кто в таком состоянии, тот бессмертен и наравне с самой природой и Богом, чего ни требовать нам не следует, ни по природе невозможно. Но оставим эти вещи, что говорить нелепо, и ты, возможно, [их] и не говорил. Так что же говоришь ты? Притом много [говоришь], но особенно там, где ты желаешь вызвать слезы, кто мог бы удержаться от смеха? Когда с таким жалким трепетом ты боишься ветров, ливней, холода и обычно цепенеешь от страха при ударе грома, словно слышал от какого-то математика или халдея, что будешь сожжен, как Туллий Гостилий, молнией[61]. (8) Так вот, если будешь слушать меня, я не перестану оказывать тебе услуги. Ты поплывешь в Египет, где тот страх никогда не сможет тебя поразить, где редкие ветры, нет никаких ливней, никаких молний, где погода всегда очень спокойная и очень мягкая. Но, думаю, ты бы сделал [это], [при условии], если бы тот народ жил согласно не учению Аристиппа, а Хрисиппа[62]. А теперь шутки в сторону! Молнии созданы для [наказания] злых; а ты, Катон, больше, чем Каталина, трепещешь[63], когда они попыхивают. Что иное это означает, если не признание, что они возникают случайно? Как свидетельствует Лукреций:
…и чтоб ясное небо
грома ударами бить, и чтобмолньи метать, и свои же
храмы порой разносить, и, в пустынях сокрывшись, оттуда
Стрелы свирепо пускать, и, минуя нередко виновных,
Часто людей поражать, не достойных того и невинны[64]
Этот поэт для тебя, возможно, имеет меньшую веру, поскольку он наш; но Лукан, наверняка из ваших, говорит:
Ибо нам рабство – позор! Богов-покровителей вовсе
Нету нас, случай слепой у нас похищает столетья,
Мы же – мы мним, что Юпитер царит. Неужто держащий
Молнии – станет с небес созерцать фессалийскую бойню?
Что ж он, Фолою громить или Эту громить он огнями
будет? Родопский ли лес неповинный и сосны Миманта, –
Цезаря Кассию дав поразить? Ведь звезды Фиесту
Днем он явил и облек неожиданным сумраком Аргос[65].
(9) Как бы то ни было, чтобы показать, что вы, как говорится, совершенно сбились с дороги, [скажу]: природа людям предложила очень многие блага, наше дело – уметь хорошо пользоваться ими. Иные к войне готовятся? Ты не оставляй мира, если только он полезнее. Те вверяют себя морю? Ты, с берега безмятежно взирая, смейся над плаванием, или скорее над плавающими. Эти из-за барышей, утомляясь, трудятся дни и ночи? Ты спокойно радуйся тому, что заработал. Здесь бесплодие, чума? Ты удались в другое место, где условия жизни более благоприятные. Так это разнообразие [условий] даст место наслаждению, будь то днем и ночью, в ясную и облачную погоду, летом и зимой. Будем стремиться то к многолюдью городов, то к свободе и уединению сельских мест; пусть доставит нам удовольствие передвигаться то верхом, то пешими, то на корабле, то в карете, игру в кости сменим мячом, мяч пением, пение пляской. В высшей степени недостойно переносить вашу глупость на наилучшую природу вещей [миропорядок]. А если когда-нибудь не по твоей вине тебя поразит какое-то несчастье, выноси его мужественно и в то же время надейся на лучшие времена и опасайся, однако, как бы не лишить себя радости от веселых вещей, пока ты хочешь оглядываться на печальные. Таким образом, в нашей власти следовать благам. (10) Но что называть благами, [здесь] между мной и тобой большой спор. Желаем ли мы в таком случае сопоставлять между собой и взвешивать эти два [понятия] – наслаждение и добродетель? Ведь если все следует отнести к наслаждению, ничего к добродетели, то, на мой взгляд, оба твои положения оказываются несостоятельными».
Тогда Катон [говорит]: «Ты, Веджо, претендуешь на доказательство этого; ты считаешь, что ты теперь говоришь поэтически [говоря так], когда не только не говорится истинных вещей, но часто даже и правдоподобного? Одно дело, поверь мне, говорить с тобой, другое – с противником. Но вижу, что ты решил по своему желанию говорить поэтически об этом деле, т. е. лживость предмета окутывать некоей привлекательностью. Охотно послушаем, как ты говоришь в защиту дела, столь достойного осуждения; впрочем, ты сам увидишь, как их [слушателей] удовлетворишь, если будешь говорить не всерьез, а в шутку, как делал [это] до сих пор». (11) «Услышишь, – говорит Веджо, – и прошу выслушать охотно, как ты обещал. Если ты действительно это сделаешь, то не покажется ни что я сочиняю стихи, ни что моя речь шутка или забава. Но прежде всего я призываю и требую, чтобы мы не проявляли ненавистного упрямства стоиков. Ведь, поскольку они считают непозволительным отказываться от принятого однажды мнения, они никогда не признают себя побежденными и предпочитают убить себя в процессе спора, чем сдаться, как самые свирепые звери, тигрицы, например, которых почти никогда нельзя захватить живыми. Что же до меня, то если кто-то представит что-то лучшее, чем то, что я скажу, я не буду противиться ему и вдобавок буду ему [за это] признателен. Судебное дело не ведется ведь таким способом, чтобы адвокаты в тяжбах одолевали один другого, но чтобы из их спора воссияла истина или справедливость. [А] если я увижу, что кто-то противится очевидной вещи, я, разумеется, буду отрицать, что он оратор. (12) Оратор, хотя и самый красноречивый, не является истинно оратором, не будучи равным образом добрым[66]; точно так, как нет ничего опаснее человека ученого и дурного. Но по отношению к тебе, Катон, я посчитал бы совершенно излишним говорить эти вещи, если бы я представлял тебя только оратором, который не должен клясться исполнять законы какой-либо школы. Теперь, когда я вижу, насколько дорог тебе взгляд стоиков, я побаиваюсь, как бы ты не воспротивился истине более пылко. Страх этот, однако, ослабляет то, что ты обещал присоединиться к другому мнению, если кто-то выскажет лучшее. Поэтому я прошу тебя быть последовательным, тебя само дело убеждает сделать это. Ведь ты желаешь, если верить твоим словам, быть опровергнутым, чтобы ослабли твоя печаль и душевная мука. Твою душевную муку я не только смягчу, но даже утолю [устраню] и превращу тебя из Демеи в Микиона. Но имеет ли значение то, что возможность говорить дается мне от Катона, если я не получаю того же самого от вас остальных? Катон ведь сторона противоположная, а вы являетесь судьями, разве лишь кто-то из вас не предпочтет по этому делу выступить защитником». (13) «Напротив, – говорит Джованни
Марко, – то, что было угодно Катону, мы все это одобряем, и мы остальные с удовольствием выслушали тебя, Веджо, в молчании и будем слушать, и не отказывай нам несправедливо в том удовольствии, какое [ты нам доставил], начав речь. Пользуйся, если захочешь, непрерывной [цельной] речью, и никто не прервет тебя, когда будешь говорить. Я радуюсь, что по воле счастливого случая прибыл на этот ваш диспут».