— Ты чо, заснул? Слухай. Бабка Лукерья ишо сказывала: Петрич чертякам работу дает, а ихний главный диавол с него работу спрашивает. Колдун должон денно-ношно на него работать. А ежели пьянствует-ленится, его наказывают. Однажды Петрич заленился, диавол в него поленом пустил, голову разбил да в щель под часовенкой засунул, мужики еле вытащили.
Страшновато было слушать напористый шепот Нюты. Алексей таращил глаза, ему казалось даже, что в дальнем углу кто-то шевелится. Может, и вправду нечистики рогатые и клыкатые?..
Но девушка была рядом, ее круглые локти от огня розовели, сами будто светясь, маня; от нее пахло терпко, зазывно — и он снова подкрадывал к ней руки.
— Сказываю, а ты все за свое! Вот встану и уйду, раз ты так. Лучше б слухал…
Дождь рядил по крыше то напористее, то глуше, меж его зарядами подвывал ветер. От глиняной печи тянуло жаром и дымком. «Чего ж она? — думал Алексей. — Сама ж позвала…»
У них в Ладышах гуляли на мосту и на том берегу, за околицей, где деревенская улица от часовенки переходила в проселок на Великотроицкое. Перед часовней была вытоптана площадка, обычное место деревенских сходов. По краям площадки врыты скамьи. Тут молодежь летними вечерами и хороводилась. Для парочек же — сосняк рядом. Уже на границе деревни стоял пожарный сарай с насосом, бочками, топорами-секирами на длинных рукоятях. Как и все хранилища в деревне, сарай запирался на щеколду, и его тоже приспособили для «свиданиев». Обычно Леха-Гуля наяривал на гармошке, парни и девчата танцевали модную, из города завезенную лансье-кадриль и пели частушки.
Хорошо на речке жить,
Холодно купаться,
Хорошо робят любить —
Трудно расставаться…
Другой голос — высокий, задорный:
Чо глядишь, не поцелуешь,
Яблочек садовенькой?
Видать, я не полюбилась
В кофточке бурдовенькой!
У девчат напевки все про любовь да про любовь. У парней тоже, но с насмешками:
Говорили курице:
Не ходи на улицу,
Она вышла на грехи —
Растрепали петухи!..
Иначе, а все равно о том же…
Когда пели девчата, Алексей сразу выделял голос Нюты. Может, ему только так казалось, но был ее голос самым звонким. Давно он пытался подступиться к девушке и так, и эдак… А до нее «знаком» был с Олькой, к ней по ночам в сени пробирался. Да разлюбилось отчего-то. Теперь с ней Гришка «знаком». А его вдруг Нюта приворожила: увидел, когда поднималась она в гору от бань — крепкая, щеки пышут, простоволосая, и все… Но когда гулять-то? Как началось с николы: картошку сажать, сеять овес да яровую рожь, а там — капуста, огурцы, лен, жито, гречиха, прополка, сенокос… Так до первых снегов, каждый на своем наделе. Только на праздники и собирались, а их на все лето два-три — и обчелся.
Вот и нынче догуливали пантелеймона, завтра на зорьке снова в поле; плясали под музыку Лехи-Гули, не заметили, как накрыло тучами и хлынуло. Алексей всю гулянку держался ближе к Нюте. Когда пошел дождь, припустили к деревне вместе. А тут, сразу за мостом, гумна стоят. Нюта и вспомнила:
— Отец наказал печь в риге истопить, жито высушить, завтра молотить будем. Подсобишь?
Сама отворила сарай, засветила плошку. Они растопили печь, разворошили снопы по полатям. Сели отдохнуть. Алексей будто нечаянно задул фитилек.
В риге широкие полати-колосники укреплены в два яруса. На верхнем рассыпаны снопы, а нижний — чтобы не потерять ни одного осыпавшегося зернышка. Отсюда, со второго настила, крыша была совсем близко — руку поднять. Дождь стучал будто по голове. Хоть и не капало, а холодило, даже ознобом пробирало спину. Крапанье дождя смешивалось с подвыванием огня в печи. Было уютно, дурманил запах.
— Нюта…
— Отстань!
Он взвился:
— На кой ляд мне твои колдуны? Ты сама меня околдовала и мучаешь хуже чистика!
— А нет? — вдруг призналась она, — Вправду околдовала. Ты давно мне люб. Еще на святки гадала, увидала в зеркальце. А еще корову видала. Это к богатству. Да какое у вас, «колчаков», богатство?.. А когда на масленице Лизка свадьбу играла, я хлеба откусила, остальной тебе подсунула, а сама в уголок села. Съел! Видела! Раз съел — верная примета, приворожила!
— Так чего ж тогда? — Он снова придвинулся к ней.
— Как с Олькой хочешь «познакомиться» и обманить? Знаю я, она все сказывала.
«Вот дуры-девки…»
— Балабола она… Другое то совсем. Люблю, понимаешь?.. Хочь завтра давай оженимся.
— Иди к отцу, миленький, чтоб честь по чести. Сватов посылай как положено. — Она сама доверчиво придвинулась к нему. — Проси у бати приданого поболе. Ржи пудов десять, да овса пудов десять, да жита… И коня проси, корову, овец голов пяток… У вас же нет ничего, пустой двор, сама видала.
— А как не отдаст?
— Отдаст. Я на него маманю настрополю. А уж коли не отдаст, узелок повяжу и самоходом к тебе… Возьмешь, Лешенька?
— Вот как есть сейчас — возьму! Ничего от твоего отца не нужно.
Она обвила мягкими руками его шею, тесно прижалась — горячая, нет сил!
— Не, ты твердо проси. И чтоб дом нам поставил.
— Я сам с отцом и братом поставлю, лучшей других будет! — Он осмелел, обнял девушку. — А то у нас жить будем. Мой батя обрадуется.
— Ишь чего надумал! На трех мужиков ломаться! — отозвалась она. — Эт ланно, что матери у тебя нет, под свекровью ох как трудно ходить, все сказывают. Печь когда еще начнешь сама топить.
Алексея корябнула ее простодушная откровенность. Знала бы, как тяжко-безласково им троим все эти годы… Он отстранился. Промолчал. Передохнул.
— Сами отстроимся. Брат с отцом подсобят, пятистенник поставим… — И снова: — Нют, ну чего ж ждать?..
— Теперь сманивашь… А потом срамить будешь, яичницу ковырять, знаю вас, бессовестных! — выдохнула она, не разжимая объятий и не отстраняя его жадных рук. — Думаешь, такая блукащая девка, раз сама в ригу позвала?
— Не думаю.
— Сказала — слово! — отпрянула она. — Не насильничай. Маленький, не знаешь, чем такие играчки кончаются? А как затяжелею, а ты не возьмешь?
— Да что ты!..
— Меня-т возьмешь! — В голосе ее была уверенность. — Многие зарятся. Меня всяк возьмет, не тощая-хворущая, на личико хорошенькая и не бедная. Меня любую возьмут!
— Эх ты… — Он спустил ноги с полатей. — Я-то про тебя даже стих сочинил.
— Ну-ко!
— Если хошь, слухай… — Он запнулся. Собрался с духом:
Дорогая сердцу Нюта!
Ты — как пышный яркоцвет!
Нету ни одной минуты,
Чтоб не слал тебе привет!..
Алексей охрип, осекся.
— Дальше, Лешенька!
Перва в Ладышах плясунья,
Голосок твой звончей всех.
Днем и ноченькою лунней
Радый слухать я твой смех!
Он замолчал.
— Ах ты, мой миленькой! Такой мне гостинец! Иди сюда, мой забавочка! Иди!.. О-о!.. Медведь какой!..
Она всхлипнула. Потом тихо засмеялась:
— О, какой ты настырной!.. Вот и обвенчал нас сноп жита…
Толкая его, сонного, мягкими локтями, начала одеваться. Снова тихо рассмеялась:
— Рубашку наизнанку надела!.. — Жарко ткнулась губами в его щеку: — Пора… Маманя хватится. У нас сени ужас какие скрыпучие.
Соскользнула с полатей. За ней зашуршало ссыпающееся жито.
— Огонь оставим. Ты чего лежишь-разлеживаешься? Вставай, прислони к дверце полешко, чтобы угли не выпали. А в воскресенье присылай сватов, слышь?..
Глава пятая
В уик-энд Антон Путко отправился на своем «дофине» в Суассон, городок неподалеку от Парижа. Поводом для поездки послужило опубликованное в рубриках светской хроники эмигрантских газет сообщение, что во Францию из Германии соизволил пожаловать великий князь Кирилл Владимирович. Эмиграцию новость взбудоражила, поскольку Кирилл, выступая соперником великого князя Николая Николаевича, предъявлял свои права не только на роль белого вождя, но и на царскую корону.
Попытки объединения русских эмигрантов, «в рассеянии сущих», предпринимались едва ли не сразу после крымской эвакуации. Уже в Константинополе барон Врангель собрал «Русский совет». В нем оказались и генералы, и бывшие министры, и земцы; лидер «черной сотни» сенатор Шульгин и некогда большевик, а затем рьяный антиленинец Алексинский, бывший председатель Государственной думы Гучков и украинский «самостийник» батько Левицкий, правая рука Петлюры… Столь пестрый состав предопределил недолговечность первого «Русского совета». За тем последовали «Русский комитет» под председательством архиепископа Анастасия в том же Константинополе, «Национальный комитет» в Париже, иные образования, но ничего не получалось: каждая группа хотела утвердить свою верховную власть, выдвинуть своего вождя, урвать из скудных эмигрантских касс и «фондов» побольше только для себя. Так продолжалось, пока за сплочение белой эмиграции не взялся «Российский торгово-промышленный союз» во главе с Рябушинским, Нобелем, Лианозовым. В отличие от высочеств, сиятельств и превосходительств, чьи титулы остались лишь тенью былого могущества, эти тузы торговли и промышленности, люди точного расчета, заблаговременно разместили капиталы в Европе и за океанами, загодя срастили золотые рубли с франками, марками, фунтами, долларами и безбедно пережили лихолетье войн и революций. Теперь в иных краях имели они банки и магазины, заводы и фабрики, на вывесках коих значились их фамилии. С прежним российским размахом кутили в ресторанах, а свободные от забот дни проводили на Лазурном берегу, в благословенном Карлсбаде, в ускоряющем ток крови Монте-Карло… И как во все времена, не выставляя на заглавные листы событий свои имена, они-то и решали, каким быть грядущему.
Теперь, собравшись в парижском зале «Конференции производства, порядка и мира», они судили-рядили, кого поставить вождем. Не генерала — на любом из них лежал несчастливый знак поражения в гражданской войне; но и не политического деятеля — каждый был запятнан участием в партийных кознях, интригах, сопричастен бесславному правлению предреволюционны