– Нет, всего лишь немного заржавел… Хороших выходных!
Доктор поднял руку, прощаясь, и направился к порту. Проследив за ним взглядом, Джо попытался вспомнить, когда его шеф начал хромать. Человек, который никогда ни на что не жаловался. Неровная, заваливающаяся походка, негнущаяся нога. Он стал походить на капитана Крюка[1]. И заодно резко постарел.
– А как же мой рецепт? – запричитала мадам Вайян, уперев руки в бока. – Кто мне его обновит?
– Я мог бы постараться, но вряд ли это устроит аптекаршу.
– Ну ты даешь, Джо! – возмутилась пожилая женщина, но не сдержала улыбку.
– Приходите в понедельник… Думаю, так будет лучше.
– Если не умру к тому времени, – ответила она, притворившись недовольной, чтобы он почувствовал себя виноватым.
У пациентов дока, словно у капризных детей, очень быстро появились скверные привычки. Они являлись в кабинет без предупреждения в любое время дня. Записывались на прием ради рецепта на парацетамол или из-за насморка у ребенка. Настаивали на срочной консультации в шесть утра до ухода первого парома или в восемь вечера, после прихода последнего. Звонили посреди ночи из-за приступа тревожности.
С точки зрения свежеиспеченных врачей, Ян был представителем старой школы. Той, для которой медицина всегда на первом месте, воскресенье – единственный выходной, а врач работает в одиночку, а не в медицинском учреждении. У этих докторов часы приема определяются потребностью больных. Они не умеют сказать «нет» и вовремя остановиться. Люсьен, консультировавший на острове до Яна, был той же школы. Он дождался приезда Яна, который появился здесь четыре года назад, и только тогда вышел на пенсию. К тому моменту ему перевалило за семьдесят. Док, которого считали уроженцем здешних мест, был встречен как спаситель, и островитяне уверовали в то, что он их никогда не бросит.
Яну повезло, что его друг и сокурсник, хирург-ортопед из больницы «Каваль Бланш», согласился принять его в субботу днем. Они не виделись десять лет. Несколько новых морщин, немало любовных разочарований, разные профессиональные пути. Но ровно то же удовольствие от встречи и полное впечатление, будто они никогда не расставались.
– Из-за твоих глупостей я пропустил соревнование по гольфу, – проворчал профессор, вместо поцелуя сжав Яну плечи.
– Тем лучше… Здесь плавают на лодках, а не играют в гольф! Я тебе это сто раз повторял.
– Ага, когда член твоего экипажа без предупреждения сваливает на Реюньон, а вернувшись, селится на Груа, хочешь не хочешь приходится поставить крест на регате. Индивидуальный вид спорта гораздо надежнее, если у тебя такие непредсказуемые приятели!
Ян прохромал к стулу и, скривившись, плюхнулся на него.
– Я неустойчивый, Жерар. Так это следует назвать! Я пришел к тебе, потому что стал неустойчивым.
– Долго ты так ходишь?
– С прошлого лета.
– Шесть месяцев! Сколько лет ты еще тянул бы с консультацией, не позвони мне твой сын?
Ян пожал плечами, потом отвел глаза и стал разглядывать мелькающие на экране компьютера рентгеновские снимки.
– Ну и?
– Типичная блокада сустава, деформация головки бедренной кости, остеофиты, сужение суставной щели, – бесстрастно перечислял хирург. – Короче, полноценный коксартроз тазобедренного сустава. Ты не притворяешься!
– Как ты считаешь, внутрисуставная инъекция может помочь?
– Инъекция? Если тебя интересует мое мнение, на этой стадии, старик, лучше уже все отпилить.
Сидя на стуле, Ян отшатнулся. Тактичность друга была ему известна, и все равно последние слова произвели эффект удара электрошокером. Он явственно увидел себя лишенным ноги.
– Можешь не называть меня стариком, я и так уже ощущаю себя одной ногой в могиле, – буркнул он.
– Кончай драматизировать… Будешь скакать козликом по дорогам со своим протезом, вот увидишь. Наступит новая молодость, уверяю тебя.
– Ну, это ты хватанул.
– Подумай о внуке… сможешь снова брать его с собой на рыбалку.
– Похоже, Маттье все тебе рассказал.
– Я, к счастью, время от времени пересекаюсь с ним в операционном блоке и знаю, что у тебя происходит…
Ян показал пальцем на протезы, выставленные на полках.
– А сколько дней должно пройти после операции?
– Как минимум, два месяца.
– Издеваешься? Я не могу закрыть кабинет так надолго.
– Понадобится реабилитация, и ты не сможешь сразу водить машину… Значит, возьмешь кого-то на временную замену.
Ян закатил глаза. Вообще-то в наши дни желающие ненадолго подменить врача на острове не попадаются на каждом шагу. Найти человека, готового приехать на Груа, почти нереально.
Брест. Конечная остановка.
Алексис подождал, пока вагон опустеет, и только тогда встал. Костыль требовал свободного пространства при ходьбе, да он и не торопился выйти на улицу. Пока поезд ехал по Ренну, стемнело и туманная чернота стерла пейзаж. Алексис безуспешно пытался разглядеть Ируазский мост через Элорн у впадения реки в гавань Бреста, марину Мулен-Блан внизу, портовую зону… В результате он так до конца и не понял, что добрался до пункта назначения. Разве темнота не всюду одинакова? С тем же успехом он мог приехать в какой-нибудь городок департамента Мета в Колумбии или в непальскую долину Катманду. Однако моросящий дождь, от которого у него сразу заледенело лицо, лишил его сомнений. Едва выйдя из поезда, он убедился в том, что вернулся в Бретань.
Безразличие пассажиров на платформе подарило ему спокойствие. Незадолго до приезда он посмотрел на себя в зеркале туалета, увидел, каким жалким он выглядит, и удивился, что с такой легкостью растворился в толпе. Дождевым брызгам не удалось ни вернуть цвет его щекам, ни убрать темные круги вокруг ввалившихся мертвых глаз. Из-за шрамов на лице, перебинтованного запястья и загипсованной ноги его наверняка принимали за неудачно упавшего лыжника или невезучего драчуна. Но это при условии, что им кто-нибудь заинтересуется. В большинстве стран, в которых он бывал, Алексис ловил на себе любопытные взгляды. Он привык к тому, что с ним как с иностранцем общаются более-менее доброжелательно. Научился равнодушно реагировать на постоянное внимание и сохранять дистанцию. А здесь все было наоборот. Он чувствовал себя призраком. И этот призрак погрузился в городской пейзаж, одновременно и знакомый, и странный. Как декорации для съемки фильма, освещенные лучами прожектора и политые слабым ручейком воды из пожарного шланга. Привокзальная площадь и ближайшие улицы казались слишком вылизанными, чтобы быть настоящими. Автомобильное движение слишком редкое, прохожие слишком дисциплинированные. Сиамская улица слишком спокойная.
И вот наконец-то, двумя улицами дальше, дом Валентины. Слишком белый. Слишком чистый. Слишком тихий. Настолько, что он даже несколько раз перепроверил адрес в своем списке контактов. Да, все правильно, его он и записал несколькими годами раньше, чтобы отправлять племянникам подарки к Рождеству. Он тогда не понял, насколько это близко к его старой квартире. В ста метрах от сквера, где он встречался на скамейке со своей бывшей и где в хорошую погоду делал институтские задания. В двух шагах от местного бара, где он зависал почти каждый вечер. Справа от продуктового магазинчика. Слева от прачечной-автомата. В общем, в самом центре его прошлого. Алексис посмотрел вверх в поисках настоящего. Нашел на третьем этаже окно, где горел потолочный светильник. А как иначе в четверг вечером в половине десятого? Он легко представил себе сцену: маленькая семья за столом, Дамьен и Орельен в пижамах, кошка мурлычет в своей корзинке. Он расстался с легкомысленной младшей сестрицей, а скоро увидит Валентину – хозяйку дома. Даже не верится.
– Вы кого-то ждете?
Мужчина в деловом костюме, закрывший перед дверью зонтик, с любопытством обернулся, чтобы разглядеть человека, едва держащегося на ногах, точнее, на одной ноге, потому что вторая была целиком в гипсе.
– Моя сестра живет на третьем этаже.
– Валентина? Тогда заходите, – пригласил он и вынул из кармана ключи. – Не стойте под дождем!
В лифте Алексис успел прийти к двум выводам: сосед Валентины с четвертого этажа был, несомненно, очень симпатичным, а заодно очень любопытным, а сестра, чье имя соседу было известно, поддерживала контакты с обитателями дома. Выйдя из лифта, он нажал на кнопку звонка – динь-динь, – чтобы получился сюрприз, но, когда дверь открылась, растерялся, увидев черноволосую головку и вопросительно уставившиеся на него глаза.
– Сюрприз, – неловко пробормотал он.
– Ма-ам, тут за дверью какой-то покалеченный бомж. Да еще и мокрый!
– Что ты выдумываешь, Орельен? – услышал он вздох Валентины.
Все тот же высокий голос. Тот же открытый обволакивающий взгляд. Лицо немного округлилось. Стало еще более мягким. Хотя, возможно, таким его делала стрижка каре. Валентина на мгновение застыла, потом издала полузадушенный крик и закрыла лицо руками. Она то и дело раздвигала пальцы, словно подглядывая за ним через решетку на окне. Потом она бросилась к нему и едва не сбила с ног.
– Алекс, не может быть… Это ты, Алекс?
Он услышал ее всхлипы. Она прижалась к его груди и обняла так крепко, что он едва не задохнулся. Шевельнуться он не мог; старался удержать равновесие, опершись на костыль, и рассматривал вторую черноволосую головку, появившуюся в дверном проеме. Ее обладатель был выше того, что открыл дверь, и казался более суровым. Кто такой этот бородатый мужчина, заставивший маму плакать? Похоже, оба стража были готовы броситься на него. Алексис не стал улыбаться им, чтобы успокоить, подняв вместо этого большой палец. Жест миролюбия. Или, скорее, извинения. За сколько всего ему надо просить прощения! Сначала за то, что ворвался в их жизнь без предупреждения. За то, что похож на человеческий отброс, «покалеченный и мокрый». За то, что он и есть тот самый отсутствующий дядя, из-за которого грустит Валентина. И в особенности за то, что он абсолютно ничего не чувствует в этот момент. Никакой радости. Никакого возбуждения. Никакой любви к ним троим. Увы, придется им его простить.