Поднимаясь все выше и выше, снизу он казался пауком, ползущим по изогнутой ветви. Подъем с каждой минутой становился круче. Когда солдат добрался почти доверху, снизу до него донесся крик ужаса. Минта следила за человеком-обезьяной, подбиравшимся к ней. Она привстала и заглянула в пропасть, скаля зубы. Быть может, ей вспомнилось былое время, когда, притаившись на смоковнице, она зорко следила за охотником, пытавшимся поймать ее и ее волосатого детеныша.
Когда обезьяна смотрела вниз на эти бледные застывшие лица с широко раскрытыми глазами и ртами, из которых неслась целая буря криков, вся фигура обезьяны выражала крайнее негодование и намерение обороняться.
С высоты каменной громады над гулом толпы тогда вдруг еще пронесся крик — резкий, жалобный плач ребенка. Он был жив. Толпа ответила громкими восклицаниями. Минта, протянув свою темную лапку, погладила мальчика. Плач тотчас замолк.
— Сойдите! Сойдите! — раздались голоса из толпы, обращенные к солдату.
Сделалось очевидно, что спасти ребенка таким образом невозможно. Ревнивое испуганное животное стало бы бороться за свое сокровище или стало бы, по обезьяньей привычке, подбрасывать высоко в воздух то, что держало в объятиях.
— Она, должно быть, голодна, и пить ей тоже, вероятно, хочется, — заметил кто-то. — Попытаться соблазнить ее едой?
В одну минуту на крыше высочайшего дома, ближе всего подходившего к ферме, собралась целая выставка апельсинов, орехов, пирогов, молока в чашках. Несколько мужчин и мальчиков звали и старались соблазнить лакомствами Минту, но она сидела неподвижно, с серьезным лицом, только глаза ее с испугом были устремлены на далеко катившиеся внизу волны Ист-Ривера. Обезьяне, казалось, не было дела до всего, что происходило внизу.
Весь Ист-Энд проснулся. Толпа на набережной и на обоих тротуарах вдоль моста становилась все темнее и все гуще. Трамваи не переставая катились по мосту, и из всех окон высовывались люди. Волнение достигало крайних пределов. Впереди всей темной людской массы виднелись обращенные кверху мертвенно бледные лица Мэрсума и его жены.
Вдруг на соседней крыше появился человек с ружьем в руке и стал наблюдать за обезьяной. Если она хотя на минуту положит ребенка, он намеревался послать ей пулю в сердце.
Толпа в ожидании развязки молчала. Но Минта, прижав к себе ребенка, продолжала сидеть так же неподвижно и безучастно, как прежде. Она не обращала никакого внимания на человека с ружьем.
Но вот над ее головой поплыла в воздухе и засверкала влево от нее своей белоснежной грудью и серыми крыльями чайка.
Минта бросилась за чайкой, положив ребенка на бочок рядом с собой…
Минта начала издавать какие-то звуки, но птица не обращала на них внимания. Это, очевидно, рассердило обезьяну. Она осторожно положила ребенка на бочок рядом с собой и сразу прыгнула вдогонку дерзновенной птице. Чайка взмыла одним взмахом крыльев. Минта на минуту поднялась на задние лапы, и цепь у ее шеи засверкала на солнце.
Раздался резкий, короткий треск. Из поднятого ружья в руках у человека на крыше змеился дымок. Пучок шерсти с плеча Минты полетел по воздуху. Затем послышался раздирающий душу крик. Минта бросилась к ребенку, судорожно прижала к груди и начала няньчить и качать несчастный комочек на головокружительной высоте.
Глаза ее горели, когда она устремила их на человека с ружьем. Однажды, в ранней юности ей пришлось видеть эту сверкающую трубу, когда люди шли по лесу, посылая вперед пламя и гром, и много обезьян тогда упали и уже больше не встали. Минта еще крепче прижала к себе свое сокровище.
По фигурному карнизу фермы медленно поползла темная струйка.
Внезапно толпа загудела и заволновалась: какой-то кудрявый человек с золотым кольцом в ухе употреблял отчаянные усилия, чтобы пробиться вперед.
Он громко кричал что-то по-итальянски и жестикулировал. Скоро все узнали, что это — Прелли, владелец обезьяны, только что вернувшийся от соотечественника, у которого провел остаток ночи. Людские волны расступились перед ним. Прелли, дико блуждая глазами, выбежал на очищенное полицией у подножия фермы открытое местечко, где находились родители ребенка.
— Это ваша обезьяна? — закричала мать, бросаясь к неаполитанцу. — Она украла моего сына!
— Нет, Сара, — поправил ее муж, сдерживая ее. — Обезьяна спасла нашего сына. Не забудь пожара…
— Минта! Минта! — громко вопил Прелли.
Мысль, что он лишится своей милой подруги и сотрудницы, приводила его в такое же отчаяние, как исчезновение ребенка чету Мэрсум. Слезы градом катились по его лицу, поднятому кверху, туда, где виднелись качающийся хвост и черные руки Минты.
— Минта! Минта! — кричал он, маня ее вниз.
Может быть, голос его потерялся в шуме города, — только Минта не пошевельнулась.
Прелли махал руками и звал ее всевозможными ласковыми именами, придавая голосу самые нежные оттенки, но обезьяна казалась глухой ко всем обращениям.
Вдруг лицо Прелли озарилось догадкой. Крикнув что-то, чего никто не понял, он бросился обратно сквозь толпу.
Времени между тем прошло немало. Больше восьми часов ребенок лежал на руках своей мохнатой няньки. Солнце по-прежнему палило с неба, как раскаленный шар. Пять тысяч народа беспомощно стояли внизу.
Снова раздались возгласы. Показался Сандро Прелли, катя перед собой свою шарманку. Толпа расступилась перед ним, когда он шел по длинному уклону моста. Он подкатил тяжелый, громоздкий инструмент к подножию гранитной фермы и затем с драматическими жестами обратился к изумленным городским чиновникам. Ни один из них не понимал ни слова из того, что говорил Прелли. Вперед выскочил мальчишка-оборванец и взял на себя роль переводчика.
— Он просит остановить шум и вагоны, а то обезьяна не услышит музыку.
Чиновники засмеялись при таком предложении.
Но вся многотысячная толпа потребовала:
— Остановите движение! Задержите вагоны.
В первый раз представители власти, привыкшие повелевать толпой, увидели себя вынужденными покориться ей.
— Остановите движение! — вопила толпа.
Через несколько времени это удалось сделать.
Полисмены задержали в соседних улицах автомобили и всякое движение.
Толпа сама замерла. Среди общего молчания вдруг громко и ясно заиграла шарманка Прелли, по воздуху понеслись волны звуков. Они поднимались и ударялись о людские сердца и, как стая птиц, порхали около кирпичных стен домов.
Толпа узнала известную арию из оперы «Риголетто» и невольно закачалась в такт музыке.
Громкие, несколько деревянные звуки неслись победоносно кверху. Один только Прелли знал, как эта мелодия действовала на сердце Минты. Каждый раз, где бы ни была обезьяна, она, услыхав эту музыку, стремительно бросалась к хозяину и повисала у него на шее.
Минта услышала музыку и мгновенно повиновалась призыву.
С улицы поднялся радостный крик, заглушая на минуту шарманку. Минта спускалась с карниза по узкой воздушной тропинке стального каната. Она попрежнему прижимала к себе полуголого ребенка. Ее цепочка позванивала, качаясь.
Все громче и громче звучала шарманка Прелли. Минта спускалась все ниже и ниже, осторожно, осмотрительно приостанавливаясь, будто медля вернуться к этим двуногим существам, поступавшим так безумно. Увидав же хозяина, Минта покинула главный канат и прямо начала скользить вниз по одному из вертикальных канатов, на которых висела настилка моста, все время придерживая ребенка одной рукой.
— Минта! — крикнул Прелли.
— Дитя мое! Сын мой! — кричала Сара и побежала, чтобы вырвать ребенка из рук обезьяны. Здоровый крик его звучал в ее ушах лучше всякой музыки.
Минта стояла ошеломленная и, мигая, оглядывалась, пока Прелли еще раз не назвал ее по имени.
Тогда с визгом она бросилась к хозяину на шею и прижалась к нему.
Громкие приветствия понеслись со всех сторон из толпы. И мало-по-малу весь людской поток стал расплываться в разные стороны. А Мэрсум, жена его с ребенком на руках и Сандро Прелли с обезьяной и шарманкой прошли в торжественной процессии по мосту.
ГОРИЛЛА НА КОРАБЛЕ
Однажды летом в торговом городе Банане, в устьи реки Конго, стояло паровое судно из Антверпена. Пароход назывался «Жан Меренторф», он грузился копрой[4]. «Жан Меренторф» совершал регулярные рейсы между Антверпеном и устьем Конго, и капитан судна, Аппельман, часто шутя сравнивал себя с городским извозчиком, совершающим постоянно один и тот же конец.
Скоро судно было готово к отплытию. Весь экипаж его кроме капитана, штурмана, машиниста и нескольких кочегаров состоял из двенадцати человек матросов — большею частью бельгийцев; только повар Элиассен был датчанин.
Старик Элиассен был сильно не в ладах с матросами. Матросы часто жаловались капитану, что он плохо готовит кушанье и урезывает порции.
В этот рейс кроме команды на корабле находился еще один пассажир — африканская горилла, которая посылалась в зоологический сад в Антверпене. Это дикое, сильное, все обросшее темно-коричневыми волосами существо помещалось на палубе в крепкой, прочной деревянной клетке.
Рано утром подняли якорь, и через несколько минут судно начало удаляться от африканских берегов. Матросы были заняты мытьем палубы и приборкой снастей, — нужно сказать, что «Жан Меренторф» мог итти под парами и под парусами.
Наступил час завтрака, но с кухни все еще не звали за получением утреннего кофе. Штурман, больше всех не ладивший с поваром, не дожидаясь сам пошел на кухню. В небольшой пароходной кухне повара не было, и котел для варки кофе висел пустой над огнем.
Штурман известил о своем открытии капитана, который тотчас же отправил нескольких матросов в поиски за поваром, думая, что он уже успел напиться и лежит где-нибудь на пристани мертвецки пьяный.