Сев на постели, я зевнул и, отодвинув занавеску, выглянул в крохотное заиндевевшее окно. Так и есть: весь шум и гам производил вчерашний долговязый юродивый, по-петушиному наскакивая на какую-то тетку, с ног до головы затянутую во все черное.
— ...я те дам «святой старец»! — орал он, грозя перепуганной бедняжке костлявым кулаком.— Я те покажу «святой» Распутин! Не твоего ума дело о таких вещах судить!
— Но люди говорят...
— Люди всегда что-то говорят! Языки есть, вот и трезвонят! Как колокольчики... До звона в ушах! Запомни: вот Бог,— он ткнул пальцем в небо,— вот ты,— ткнул ей в кончик носа.— И все, что исходит от тебя, должно идти к Нему. Прямо! А вот это,— он щелкнул у ее левого уха пальцами, и глаза женщины невольно устремились туда,— твой Распутин! А вот это,— щелчок пальцами у правого уха,— заботы твои! А это,— снова щелчок, уже где-то в стороне,— то, что «люди говорят»! На все это отвлекаться будешь — по прямой дорожке не пройдешь! Есть ты — есть Бог. И для тебя — довольно! О Боге надо думать, а не о Гришке и не о том, что Марфа вчера про Федота сказала. Тебе-то какое дело?! Чести для Гришки с Марфой много — о них вместо Бога думать! Не у Бога время крадешь, у себя, дура! У Него времени много, а ты свое на что тратишь? По прямой, по прямой ходи, поняла? Не отвлекаясь! Ну?! Уразумела?!
— Спаси Бог, батюшка!..
— Реально сумасшедший дом! — вздохнул я и принялся одеваться.
В дверь постучали, и опостылевший голос юродивого затянул что-то о святых и «помилуй нас». Деваться было некуда, и я крикнул:
— Войдите!
Странно, но, переступив порог, безумец стал тих и вежлив:
— Проснулись, отче?
— Можете называть меня просто господин Блейз,— разрешил я.
— Не запомню,— покачал он головой, а глаза были хитрые-хитрые.— Уж не прогневайтесь на дурака... Трапезу-то вы проспали. Я вам пирогов принес... Отец настоятель просил показать вам тут все, ознакомить... Сам-то он сейчас занят: прихожан принимает... Не дают ему покоя. Такое тихое место раньше было... Благостное...
— Да, сейчас «тихим» ваше местечко назвать никак нельзя,— намекнул я на его вопли под моим окном.
— Ой, и не говорите,— сделал он вид, что не понял намека.— Отче так с ними умаялся... Хотя виду не показывает. Но — годы, годы... Раньше-то ти-ихо так было. Молитвенно... Редко когда на праздники народ приходил. У всех же церкви под боком, а мы далеко, уединенно... Хорошие были годы... Без суеты...
— Что же сейчас случилось?
— Так смута. Аль вы не заметили? Бесы повылезали, вот народ к храму и жмется, как телок к мамке. Настоятель-то у нас больно мудр, народ к нему за советом и валит...
— Это ему ты вчера хамил?
— Ему, батюшка, ему! — признал дурак.
— А зачем?
— Так люблю...
Я лишь махнул рукой, не став уточнять, что именно он любит: хамить или начальника. Теперь мне надо было решить важные для моей миссии вопросы, а информатора лучше этого вездесущего проныры мне было не найти. И я приступил к допросу.
— А скажи-ка мне, любезный, много ли народу здесь на данный день обитает?
— Много, батюшка! Ох, много! Монахов-то всего двенадцать, да работников трое. А вот приезжих почти две дюжины. И дороги-то занесло, а они, как белки, все одно через сугробы скачут и скачут... Игумен их уж и в гостинице расселил, и в домах трудников. Так пойдет, скоро, глядишь, новые срубы ставить придется. Вас вот сюда определили...
— Стало быть, для меня исключение сделали?
— Истинно говоришь, батюшка! Исключение. Все переполнено, хоть в бане сели...
— Понятно. И чем же ваш монастырь так знаменит?
— Ничем мы, грешные, не славны,— замахал он руками.— Наоборот, не только от славы, но и от мира бежим. Это мир нас нагоняет, за полы цепляется... Люди по-разному к Богу идут. В миру — тяжелей, а мы, грешные да немощные, сюда спасаться бежали. Сил-то мало... Прогуляться не хотите? Погода выдалась расчудесная. Всю неделю така стоять будет — я в погодах разбираться мастак... У меня и тятя и дед охотниками были — без понимания погод нам никак нельзя...
— Что ж ты сюда подался, а не на промысел?
— Повезло... Ну так как, идем?
Сумку с посылкой я в этом, мягко говоря «непредсказуемом», месте оставлять не рискнул и, повесив ее на плечо, последовал за Ванечкой.
Насчет погоды блаженный не обманул: погода и впрямь стояла отменная. Небо здесь было удивительное. Я раньше никогда такого не видел. Низкое, оно словно касалось верхушек чахлых сосен, но при этом было какое-то нежно-голубое, «озаренное», что ли...
При солнечном свете и сама обитель выглядела куда веселее. Золотились мягким светом сосновые срубы, играли блики на боках медных, начищенных до блеска колоколов, а уж как горели маковки позолоченных куполов!..
— Ну... ничего,— вынужден был признать я.— Наверное, и здесь жить можно... Только скучно здесь, наверное?
— Скучно! Ой, скучно! — покосился он на меня хитрым глазом.— Измаялись просто... Уж и чем занять себя не знаем. Все перепробовали... А вот и еще одна! Ну-ка постой, матушка! — неожиданно прыгнул он к какой-то проходившей мимо крестьянке, тоже закутанной в черное с головы до пят.— Ты вдовица, небось?!
— Нет,— удивленно откликнулась та.
— Тогда почто точно плакальщица вырядилась?!
— Так в церковь иду...
— Ты кого там хоронить собралась?! Ась?! Что молчишь? Отвечай! Уж не Воскресшего и Пасхального, часом?!
— Я помолиться...
— Так Богу не молятся! Так ему докучают!
— Я думала...
— Врешь, матушка,— не думала! Если б думала, то мироносицу бы из себя не изображала! Как собор называется?
— Известно как,— опешила окончательно сбитая с толку женщина.— Преображенский...
— Вот и преображайся! Со скорбной миной в гости к соседке ходить будешь, а дом Божий лицо видеть хочет, а не гримасу! Уразумела? Нечего Богу рожи корчить! Будет скорбь — лицо и без твоих потуг нужную форму примет. Здесь Бога славят, а не слезами омывают!.. Видишь как, батюшка? — вернулся он ко мне.— Со скуки все... Ты уж прости нас, бездельников...
— Да уж работать побольше бы вам не помешало,— согласился я.— На что вы здесь живете?
— А что Бог пошлет, на то и живем.
— Работать-то не пробовали? Свиноферму бы развели какую, гусей-овец всяких...
— Ленивы да немощны,— вздохнул он.— Уж пытались нас, тунеядцев, к делу пристроить, пытались, а все не в прок... И Петр, государь покойный, и Екатерина, царствие ей небесное, и кто только силу такую бездельную к труду приобщить не пытался... Сейчас вот нова власть о том же думку имеет...
— При правильном подходе даже здесь можно успешным ведением дел благополучия добиться,— снизошел я до совета.— Главное — не лениться...
— Спасибо за совет,— поклонился он в пояс.— Спаси Господи!
Ну как с таким разговаривать? Монастырь мы осмотрели быстро: да и много ли тут было осматривать? Внутрь храма Ванечка меня не пригласил, да мне это было и неинтересно. А снаружи все, виденное мной, можно описать в двух словах: бедненько, но чистенько. А вот за монастырской оградой, среди скучающих прихожан, заметил я нечто, весьма даже меня заинтересовавшее...
Ванечка перехватил мой взгляд.
— Был у моего тяти компас немецкий,— сказал он.— Как ни вынешь, стрелка всегда на север стоит...
— А вас, любезнейший, никогда не учили, что совать свой нос в чужие дела — нехорошо? — холодно спросил я.— У каждого человека есть свое «личное пространство», и посторонним нарушать его не следует. А если вам невозможно жить без этих ваших... поучений, то это — ваше дело, сэр!
— Да снизойдет солнце во гневе вашем! — согнулся он в поклоне.— Просто девица эта чудо как притягательна, вот я молодость и вспомнил...
— Что, доводилось погулять в молодости? — понимающе усмехнулся я.
— Да не в этом дело... У тяти моего покойного охотничий пес — дюже знатный кобелек был. И добытчик, и охранник, и охотник... А уж до женского полу охоч — за уши не оттащишь! Ни одной лайки не пропускал... Да что там «лайки»?! На любую пробегавшую мимо дворняжку взгромоздиться норовил... Вот уж я ему тогда обзавидовался! Нам бы так, да?..
— Уйди, дурак! — не выдержал я.
Юродивый, с поклонами и извинениями попятился, а я, раздраженный, пошел вперед. Девица и впрямь была хороша — совершенно в моем вкусе, но из-за сравнения этого дурака весь охотничий азарт пропал. Надо же было человека с собакой сравнить... Нет, все же русские — совершенно невоспитанная нация...
— Батюшка! Голубчик! Погодите! — услышал я за спиной.
Вчерашний монах, настоятель монастыря, торопливо ковылял ко мне, пробираясь по извилистым тропкам между сугробами. Неохотно я остановился. Тесное общение с этими малопонятными людьми в мои планы не входило. Моя задача была проста: дождаться связника и под охраной доставить посылку известному вам лицу. Для этого мне требовалось всего лишь провести здесь два-три дня, после чего я с радостью покинул бы это захолустье. Но пока связник не прибыл, волей-неволей я был вынужден общаться с хозяевами этого... места.
Вздохнув, я как можно приветливее поздоровался с запыхавшимся настоятелем:
— Доброе утро.
— Староват я стал для утренних пробежек,— извиняясь, улыбнулся он, опираясь на предложенную мной руку.— Годочков бы двадцать сбросить... Да жалко: уж больно хорошие это были годы... Вы, никак, обиделись на Ванечку нашего? Простите его, голубчик. Он ведь очень хорошо к вам относится.
— Я заметил,— буркнул я.
— Вряд ли... Вы же его не знаете. Он ведь говорит только с теми, кто его услышать способен. Вы вроде как о собаках разговаривали?
— Угу... Судя по его сравнениям, животные для него уж явно не братья наши меньшие...
— Конечно не братья,— удивился не понявший моего сарказма монах.— Помилуйте, Джеймс, ну какой же для меня брат ежик или хомячок? У меня люди братья. Я очень люблю природу, но самоунижаться до них не стану, это противно пониманию того, что мы созданы по образу и подобию Божьему. Человек — царь природы, он и заботиться о ней должен как милосердный и разумный властелин: с добротой и мудростью.