Спертый воздух затруднял дыхание. Крики летавших над дотом чаек звучали то громче, то тише. Остановившись у прохода, Иан отчетливо расслышал хлопанье крыльев и шуршание когтей по крыше, которую наиболее нетерпеливые птицы облепили вновь. Ну уж нет, решительно сказал себе Иан. Он ведь человек, хозяин планеты, и все вокруг подвластно ему. Не может быть и речи о том, чтобы банда птиц-хулиганов попыталась взять над ним верх.
– Кышш! Пошли прочь! Пошли прочь отсюда! – закричал он, врываясь на открытую площадку в центре дота. Птицы разом взмыли в небо.
– Так-то лучше, – сказал он, засучивая рукава куртки и готовясь прийти на помощь тому, кого мучили проклятые птицы.
Это был не тюлень, и птицы еще не завершили его мучения. Иан застыл, словно в столбняке, чувствуя, как содержимое его желудка ползет вверх, а горло перехватывают рвотные спазмы.
Молодой человек с редкими волосами сидел, прислоненный спиной к бетонной плите, на которой прежде располагалась огневая установка. Доказательством того, что он был мертв, были две не улетевшие прочь чайки, которые сейчас клевали его глаза.
Иан Армстронг, чувствуя, что все внутри у него словно заледенело, сделал еще один шаг к мертвецу. Когда он снова смог дышать и поверил тому, что видели его глаза, то произнес с трудом всего четыре слова: «Благи дела твои, Господи».
Глава 1
Тот, кто утверждал, что самым жестоким месяцем является апрель, наверняка никогда не бывал в Лондоне в разгар жаркого лета. Загрязненный воздух раскрашивает небо в коричневый цвет, стены домов задрапированы чадом дизельных грузовиков – им же забиты и носы, – и от этого все кажется черным, а листья опадают на покрытую пылью и песком почву. Нет, конец июня – вот самая отвратительная пора в Лондоне. Хуже, да и то не намного, может быть только в адской бездне. Именно такой, по мнению Барбары Хейверс, должна была бы быть беспристрастная оценка погоды в столице ее страны. И в этом она окончательно убедилась, добираясь субботним вечером домой на своем дребезжащем «Мини»[11].
Барбара была в легком – но тем не менее приятном – подпитии. Недостаточном для того, чтобы создавать опасность самой себе или кому-то на улице, но вполне достаточном для того, чтобы ретроспективно просмотреть все события прошедшего дня сквозь приятный туман, созданный в ее голове изысканным французским шампанским.
Она возвращалась домой со свадьбы. Это не было эпохальным событием текущего десятилетия, хотя Барбара уже долгое время жила надеждой, что женитьба графа на его давней возлюбленной должна все-таки состояться. А на самом деле это событие, тихое и скромное, свершилось в небольшой церкви, стоящей рядом с домом графа в Белгрейвии[12]. И вместо высокородных особ, разодетых в пух и прах, на свадебном торжестве присутствовали только самые близкие друзья графа, а также несколько его коллег-офицеров из Нью-Скотленд-Ярда. В число последних входила и Барбара Хейверс. Временами ей доставляло удовольствие тешить себя мыслью о том, что и сама была одной из его бывших.
Поразмыслив, Барбара пришла к выводу, что именно такого скромного свадебного торжества, какое организовали инспектор уголовной полиции Томас Линли и леди Хелен Клайд, она и ожидала. Он за все время их знакомства никогда не кичился тем, что является еще и лордом Ачертоном, и наверняка не испытывал ни малейшего желания превратить свою свадьбу в шумное и помпезное сборище, пригласив на нее толпу богатых и крикливых «ура-Генри»[13], а поэтому шестнадцать ничем не похожих на «ура-Генри» гостей собрались, чтобы отметить переход Линли и Хелен в лоно семейной жизни, а затем направились в La Tante Claire[14] в Челси, где их ожидали шесть видов hors-d’oeuvres[15] и шампанское, которое в конце свадебного обеда вновь появилось на столе.
После того, как были сказаны все тосты и новобрачных проводили в свадебное путешествие – они со смехом, но решительно отказались назвать место, где проведут медовый месяц, – гости начали расходиться. Барбара, стоя на горячем, как сковорода, тротуаре Ройял-Хоспитал-роуд, беседовала с еще не ушедшими гостями, среди которых был и шафер Линли, судмедэксперт Саймон Сент-Джеймс. Соблюдая британскую традицию, они сперва поговорили о погоде. В зависимости от того, как собеседник переносил жару, влажность, смог, испарения, пыль и яркий солнечный свет, погода могла быть названа прекрасной, отвратительной, благостной, омерзительной, великолепной, восхитительной, невыносимой, божественной, либо такой, какая может быть только в аду. По общему мнению, невеста была очаровательной, жених симпатичным, угощение восхитительным. Затем все, как по команде, замолчали, размышляя о том, что делать дальше: продолжать ли разговор, уже становящийся банальным, либо дружески проститься.
Решили расходиться. Барбара шла с Сент-Джеймсом и его женой Деборой, поникшими, как цветы под немилосердными лучами солнца. Сент-Джеймс то и дело промокал белым носовым платком брови, а Дебора с ожесточением обмахивалась старой театральной программкой, оказавшейся, к счастью, в ее объемистой соломенной сумке.
– Барбара, вы не хотите зайти к нам? – спросила она. – Мы решили посидеть до вечера в саду, а я хочу попросить отца облить нас водой из садового шланга.
– Это было бы как нельзя кстати, – ответила Барбара, потирая шею, стянутую насквозь промокшим воротником блузки.
– Ну и отлично.
– Да нет, что вы, я не могу. Ведь я еще не совсем оправилась от травмы.
– Понятно, – задумчиво произнес Сент-Джеймс. – А когда это произошло?
– Как это глупо с моей стороны, – спохватилась Дебора. – Простите, Барбара, я как-то упустила это из виду.
Этому Барбара не поверила. Пластырь на носу, кровоподтеки на лице – не говоря уже о выбитом переднем зубе – при первом же взгляде на нее, несомненно, напомнили бы о том, что она совсем недавно вернулась из госпиталя. Дебора, по всей вероятности, была слишком вежливой, чтобы заострять внимание на таких вещах.
– Две недели назад, – ответила Барбара на вопрос Сент-Джеймса.
– Что с легкими?
– Дают о себе знать.
– А ребра?
– Только когда смеюсь.
Саймон улыбнулся.
– Вы сейчас в отпуске?
– Да, по требованию врачей. Я не могу приступить к работе без разрешения своего доктора.
– Не могу прийти в себя от того, что произошло, – сочувственно произнес Сент-Джеймс. – Проклятое невезение.
– Да, ничего не поделаешь, – пожала плечами Барбара.
Впервые возглавив оперативно-следственную группу, расследующую убийство, она, выражаясь медицинским языком, получила травму при исполнении служебных обязанностей. Но говорить об этом ей не хотелось. Ее гордость пострадала от этого больше, чем ее тело.
– Так что вы намерены делать? – спросил Сент-Джеймс.
– Спасайтесь от этой жары, – участливо посоветовала Дебора. – Поезжайте в Шотландию, или на озера, или к морю. Жаль, что мы не можем составить вам компанию.
Проезжая по Слоун-стрит, Барбара то и дело вспоминала советы Деборы. Последний приказ, полученный ею по завершении расследования от инспектора Линли, предписывал ей взять отпуск. Этот приказ он повторил ей и сегодня, когда они после свадьбы вдруг оказались наедине.
– Я знаю, о чем говорю, сержант Хейверс, – сказал он. – Вам положен отпуск, и я хочу, чтобы вы им воспользовались. Так мы договорились?
– Договорились, инспектор.
Однако они не договорились о том, как ей проводить этот навязанный чуть ли не силой отпуск. Барбара воспринимала мысль о временном отсутствии на работе с ужасом женщины, которая, следуя строгим правилам, хранит ото всех свою личную жизнь, свою раненую душу, свои горькие переживания, потому что не может уделить всему этому времени. Раньше, находясь в отпусках, предоставляемых Ярдом, Барбара поддерживала угасающее здоровье отца, а после его смерти она, в свое свободное время, старалась скрасить жизнь матери, впавшей в моральную немощь; подновляла, а затем продавала семейный дом, а также подготовляла переезд в ее теперешнее жилище. Свободное время было ей в тягость. Мысль о том, что бегущие одна за другой минуты сольются в часы, часы перетекут в дни, дни растянутся в неделю, а может быть, и в две… От одной этой мысли ладони у нее стали влажными, а локтевые суставы пронзила боль. Казалось, каждая частица ее короткого плотного тела начинает корчиться и подавать сигнал: «Приступ тревоги».
И вот, лавируя в потоке машин и часто моргая при этом веками, чтобы защитить глаза от крупинок сажи, заносимых в салон потоком душного перегретого воздуха, она чувствовала себя так, как может чувствовать себя женщина, стоящая у края бездны. Все летит вниз, летит прочь, летит в вечность. А по сторонам стоят указатели с теми самыми, наводящими ужас словами свободное время. Так как же ей быть? Куда ей ехать? Чем заполнить бесконечные часы? Чтением дамских романов? Мытьем окон, которых в ее жилище всего-то три? Учиться гладить, печь, шить? А может, вообще расплавиться на этой жаре? Чертовская, отвратительная, поганая, трижды проклята жара, чтоб тебе…
Возьми себя в руки, приказала себе Барбара. Ведь то, что тебе предстоит, – это всего лишь отпуск, а не заключение в одиночной камере.
Остановившись на выезде со Слоун-стрит, она терпеливо ожидала сигнала, разрешающего поворот на Найтсбридж. В больнице она ежедневно смотрела телевизионные новости, а поэтому знала, что, несмотря на небывало жаркую погоду, приток иностранных туристов в Лондон даже возрос. И вот здесь, сейчас она увидела их. Орды покупателей с бутылками минеральной воды, толкая и тесня друг друга, сплошным потоком шли по тротуару. Еще более многочисленные орды выплескивались на поверхность из вестибюля станции подземки Найтс-бридж и расползались, как пчелы по сотам, в направлении наимоднейших магазинов. Спустя пять минут, выехав в потоке машин на Парк-Лейн, Барбара заметила, что здесь народу было еще больше – к иностранцам прибавились и свои, провинциалы – их блеклыми телами была сплошь устлана пожухшая от жары трава на газонах Гайд-Парка. Под безжалостно палящим солнцем двухэтажные автобусы без крыш во множестве катили в обоих направлениях; на всех сиденьях восседали туристы и с напряженным вниманием слушали своих вещающих в микрофоны гидов. А когда автобусы останавливались возле отелей, она видела, как руководители туристических групп выводили из них немцев, корейцев, японцев и американцев.