— Так и не приезжают.
— Так, может, он боевой?
— Да шут его знает, но мы ж его не трогаем. Если только кто по пьяни заденет.
Кивинов опасливо осмотрел дежурку, осторожно дошел до дверей и быстро выскочил в коридор.
«Лихие ребята, эти афганцы, — подумал он. — Однако интересно, если рванет, до кабинета достанет?»
Навстречу из своего кабинета вышел Соловец.
— Андрей Васильевич, я на совещание, оставайся за старшего. Ты собирался куда-нибудь?
— Да все равно куда, лишь бы от дежурной части подальше. А что там за совещание?
— Маразм очередной. Отчитываться надо, как перекрываем места сбыта похищенного на территории. Да сейчас весь город — сплошное место сбыта, на всех углах продают. Даже в Русском музее бананами торгуют.
— Кстати, Георгич, ходят слухи, что кооператоры хранят бананы в моргах, люди травятся, есть смертельные случаи. Как ты думаешь, туфта?
— Не знаю. Я тут купил пару, съел, так все ночь покойники снились. Ну все, я опаздываю.
Кивинов зашел к Петрову. Тот уже откуда-то приволок молодого паренька и успешно колол его.
Паренек всхлипнул, вытер слезы грязным рукавом и спросил:
— Михаил Павлович, а если я еще вспомню что-нибудь, меня под подписку отпустят?
— С каждым названным эпизодом шансы на подписку резко возрастают, — с самым серьезным видом врал Миша.
— За что его? — спросил Кивинов.
— Серьги рвал с девчонок, гаденыш, а теперь вот каяться не хочет.
— Слушай, джигит, так ты бы вставил себе серьгу в ухо, сейчас модно, да и рвал сколько влезет. А?
Парень всхлипнул.
— Миша, посади этого архаровца в камеру, есть дело, поможешь.
Петров вывел парня. Кивинов задумался. С моральной точки зрения метод Миши был несколько грубоват, но, с другой стороны, и парень, вроде, не ангел. В общем, сложный вопрос. Когда Петров вернулся, Кивинов спросил:
— Ты у Аяврика в квартире был?
— Конечно, сам и опечатал.
— Есть там что-нибудь интересное?
— Да что там может быть? Хуже, чем в курятнике — вонища да грязь одна.
— Ключ у тебя?
— В дежурку сдал, если из жилконторы не забрали, значит, там лежит.
— Пошли в адрес, посмотрим еще разок.
— Тебе что, делать нечего? Я лучше с грабителем закончу. Да и дождь начинается, брось ты.
— Пойдем, пойдем, не ленись. Кабинет пока от никотина проветрится.
Опера вышли на улицу.
— Андрюха, ты думаешь, его скинули?
— Не знаю, просто хочу квартиру посмотреть.
— Зачем?
— Миша, ты вот сейчас парня колол. Зачем?
— Как зачем? Чтобы эпизодов больше было, палок сразу сколько срубим.
— Меня откровенно радует наша система. Ты недавно работаешь, а слово «палка» уже на первом месте. Это я не в укор тебе лично. Ведь люди приходят в милицию не для того, чтобы она срубила палку, а чтобы им помогли. Вся жизнь у нас какая-то палочная, и не только в ментовке. Может, мы и живем для палки? Родился, умер — поставьте галочку, мол, был такой-то, кто следующий?
— Слушай, а если окажется, что Яковлева убили, мне что будет? Я же отказник печатал.
— Что, что — выкинут из органов к черту. Да не бойся, шучу, и так работать некому. Получишь выговор, это мелочи, у меня уже штук пятнадцать-шестнадцать. А с Яковлевым разберемся, я тоже думаю, он сам упал. Ты с соседями не беседовал?
— Нет, заяв много было. Труп оформил, и все. Может, участковый сходил?
— Не смеши. Ему это надо? Сдох подопечный — меньше возни с проверками. Ну вот, доползли.
Квартира Аяврика была опечатана. Миша сорвал свою печать, открыл дверь. Однокомнатное убожество. Великолепный проект, великолепное содержание. В советской стране не должно быть богатых. Ну-с, поглядим.
Кивинов зашел на кухню — груда бутылок, сгнившее варево, стайка тараканов на косяке. Извините, ребята, за беспокойство, но хозяин вас баловал, ну-ка кыш!
Бутылочек не сдавал, значит, было на что жить. Так, а что у нас на лоджии? Вот скамеечка. Удобно: встал — и прыг. «Как безмерно оно, притяженье земли», кажется, так Лещенко пел. Только зачем тут скамеечка с кухни, когда рядом ящик стоит? Встал бы на него. Ну, а что в комнате? Мебель типично советская — стол и тахта. Все. Прекрасно. Советскому человеку роскошь ни к чему. Соль рассыпана, солонка на полу, как будто случайно. Что ей тут солили, непонятно. Стол, что ли, пустой? Нет, Аяврика пришили не профессионалы, и это радует. Скамеечку подставили — сам, мол, принес, соль рассыпали, чтобы собачка не унюхала лишнего. Дураки. Докуда вас собака в городе приведет? Правильно, до ближайшей остановки, где нагадит и облает прохожих.
Хорошо хоть сдуру письмо предсмертное не оставили, как в книжках: не ищите, мол, виноватого я сам, честное слово! Из-за любви. Да, Аяврик, кому-то ты помешал, а у нас не забалуешь — чуть что, и в окно, без парашюта. Пока долетишь, поймешь — был не прав. Хорошее слово — не прав. Не прав, и все, до свидания.
Кивинов посмотрел в окно. Дождь лил стеной.
— Придется тут ночевать.
— Делать, Андрюха, тебе нечего. Все вымокнем, пока вернемся.
— А я и не спешу.
Так, что дальше? Пораскинем мозгами, как покойный Яковлев. Прихожая. С нее начинать надо, как в учебниках сказано. Курточка типа «Китай — Польша — Турция», рваная чуть-чуть. Кармашки. Это святое дело, там самое интересное. «Беломор» — Георгичу подарю. Зажигалочка «Крикет» — себе оставим, хиповать. А это что? Бумажка. Ого, круто. Хорошая бумажка. Счет ресторана «Плакучая ива». Это на Стачек, русско-испанский, за валютку. На сколько он покушал? Сто сорок два бакса, однако. Явно не огурцы. Кто ж тебя поил, родной? Хочешь сказать, что сам? Не поверю. Наследство получил от бабушки в Америке? Сомневаюсь, нет у тебя бабки. А собственно, какое ваше дело, товарищ опер, откуда у меня валюта? Я свободный человек, статью 88-ю отменили, так что дело не пришьете.
Да не собираюсь я дело шить, ты же умер, упал. Сам. Вот и лежи в могиле. А счет я заберу, надо же, как культурно. Мучас грасиас, заходите еще. Даже дата стоит. «Миша, когда он выпал? Совпадает. Это после ресторана тебя скинули? Все, нечего тут больше делать.»
— Миша, ставь свою лейблу на дверь и отчаливаем, хотя постой, все равно дождь. Давай по квартирам пройдемся, может, кто что видел. Сейчас вечер, многие дома должны быть, только, Миша, ради Бога, вежливо — сначала ксиву, а уж потом в морду. Тьфу ты, пардон, потом вопросы. Давай, ты вниз, я наверх.
— Лихо. Вверху — один этаж, а внизу семь.
— Хорошо, поровну поделим, пошли. Спустя полчаса коллеги воссоединились на четвертом этаже.
— Ну как там? — спросил Кивинов.
— Есть кое-что. Парень с пятнадцатой квартиры около двенадцати ночи с собакой гулял, видел, как «Волга» белая подкатила. Аяврик с водителем вышли — и в подъезд. Аяврика он хорошо знает, тот в стельку был. Парень подумал, что его просто кто-то до дома подвез.
— Номер «Волги», конечно не запомнил?
— А на фига ему. Правда, надпись на стекле разглядел — знаешь, модно сейчас под крышей лепить — «феррари», а на капоте две кляксы зеленых. Тачка как раз под фонарем остановилась.
— Да, маловато. Ладно, дождь кончился, пошли.
— Ты, умник, свои умозаключения при себе держи. Тебе что, больше заняться нечем? Сколько у тебя на территории краж квартирных? А грабежей? Вот ими и занимайся. У нас и так завал с тяжкими. А в прокуратуре на глухари взгляд один — мы возбудим, вы раскрывайте. Им проще возбудить глухое убийство, чем потом отписываться, что не доглядели.
— Георгич, это все, конечно, правильно, но я же не предлагаю тебе мои мысли в прокуратуру передавать. А Аяврик, хоть и паразит по жизни был, но все ж жить-то, наверно, хотел. Между прочим, он постукивал мне, но ничего полезного — кто где самогон гонит. Слушай, а может, в убойный отдел позвонить, Борисову, заинтересовать, а?
— Ты совсем заработался. У них с очевидными убийствами завал, а ты хочешь невозбужденное подсунуть. Кончай, я тебе говорю, вон ваучеры кто-то у старух отбирает, говорят, в маске или в чулке. Пропасет у сберкассы и в подъезде сумку рвет. Уже восемь глухарей. Вот и лови бойца этого.
— Я все-таки позвоню.
— А, — махнул рукой Соловец, — делай как хочешь.
Кивинов вышел. «Соловец, конечно, по-своему прав — его за низкую раскрываемость на каждом совещании долбят. Да и работать некому. Из десяти человек, полагающихся по штату, в 85-м отделении работало четверо — он, Петров, Дукалис да детский опер Волков. И у каждого куча материалов, заявлений и преступлений. Тут не до жиру».
Кивинов заглянул к Дукалису. Тот что-то стучал на машинке, смоля «Беломор».
— Представляешь, — произнес он, увидав Кивинова, — до чего дожили? Приходит ко мне сейчас мадам, симпатичная, двадцать лет, — Дукалис заглянул в блокнот, — Юлией звать. Судимая по малолетке за грабеж. Понимаете, говорит скромно так, мне помощь нужна в интимном вопросе, а сама мнется вся. Я ей, мол, всегда готов оказать. Да нет, говорит, я о другом. В общем, я после освобождения и никуда не устроиться. Денег нет, мать больная, надо операцию делать, валюта нужна. У вас связей нет в гостиницах хороших, чтоб меня туда взяли? Я сначала не понял — зачем, спрашиваю. А она: ну что вы такой недогадливый, все за этим. За валюту. Тут, конечно, до меня доперло. А что, сама не можешь? Сейчас контор ваших полно. Вы понимаете, мне же много не надо. Вы не волнуйтесь, за мной не пропадет, я ж судимая, вашу кухню знаю. Информация через меня проходить будет, глядишь, и вам перепадет что.
— Ну, а ты? — спросил Кивинов.
— Что я? Обещал, конечно, пристроить, хотя как, ума не приложу.
— Позвони Бомареву, в «Карелию». Может, подскажет чего.
— Позвоню. Странно, все-таки, проститутка приходит в милицию работу искать. Рассказать — никто не поверит, хотя с нашей жизнью — ничего удивительного.
Кивинов вернулся к себе, набрал номер, спросил Борисова — опера 22-го убойного отдела, курировавшего Кировский район, и в двух словах рассказал историю про Аяврика.