Чем ближе к проволочному заграждению, тем осторожнее становились наши движения.
Пулеметные очереди стали потрескивать совсем близко. Залегли. Дальше продвигаемся на четвереньках. Гитлеровцы стреляют из пулеметов не потому, что нас обнаружили, а таков у них порядок: короткими очередями прочесывают местность. Я знаю язык немецких пулеметчиков. Они говорят друг другу очередями: «все в порядке» или «готовится нападение». Сейчас они выбивают игривую дробь — та-та-тра-та-та. Это значит — они спокойны.
Изредка в небо взлетает ракета. Пока ее яркий покачивающийся свет заливает местность, лежим, уткнувшись лицом в снег.
Я наблюдаю за своими спутниками: «зубры»! Как только погаснет ракета, они устремляются вперед. Неопытный подождал бы, пока привыкнут глаза, а эти знают, что после ракеты, в наступившей темноте, вражеский наблюдатель несколько секунд ничего не видит, и используют момент.
Когда раздается пулеметная очередь, мои провожатые гребут снег в полную силу, продвигаются, не заботясь о звуковой маскировке. Это еще раз подтверждает, что они не новички. Новичок обязательно заляжет, когда пули щелкают над головой, а эти знают: пулеметчик во время стрельбы ничего не слышит, кроме своего пулемета. Свист пуль страшноват, конечно, однако обстрелянный человек понимает: свистит та, что мимо, а ту, что в тебя, не услышишь…
Впереди снежное поле пересечено серой полосой. Это проволочное заграждение. Теперь ползем по-пластунски. Мы буквально влипли в снежную мякоть и плывем в ней медленно-медленно, без единого звука. До траншей противника осталось метров пятьдесят. Вперед выползают саперы. Они щупают голыми руками снег: нет ли проволочек от мин со взрывателями натяжного действия? Добравшись до кола, один сапер ложится на спину и берет руками проволоку, другой перекусывает эту проволоку ножницами. Концы отводятся в стороны. Работа требует величайшей осторожности. Если звякнет проволока, нас немедленно обнаружат. Что произойдет после этого с людьми, лежащими в сорока метрах от пулемета, представить совсем не трудно. Единственный шанс на спасение — наше оружие. Держим его наготове. Если пулеметчик откроет огонь, мы должны уничтожить его.
Вдруг, шипя, как змея, в небо взметнулась ракета. С легким хлопком она раскрылась и залила все вокруг предательским светом. Потрескивая, ракета опускается и падает сзади нас, почти в ногах. Лежим не двигаясь. Ракетчик где-то рядом. Я отчетливо слышал, как щелкнула ракетница, когда он ее заряжал. В темноте саперы продолжают свое дело. Они режут только нижние нити, чтобы с рассветом немцы не обнаружили прохода.
Готово — сапер легонько махнул мне рукой. Я посмотрел на часы: второй час ночи. Пришла пора действовать мне.
Стараясь не зацепиться за колючки одеждой, ползу под проволоку. Впереди чернеет траншея. Нелегки эти минуты! Когда мы подкрадывались, резали проволоку, все наши помыслы сводились к тому, чтобы враг не заметил, дал возможность приблизиться и сделать проход. Но вот теперь желаемое достигнуто, проход готов, и не так-то просто заставить себя вползти в него.
Кто знает: может, противник заметил нас, когда резали проволоку, и теперь затаился в траншее? Подползешь к ней, миг — и ты в лапах фашистов.
Трудно, очень трудно заставить себя ползти к этой темной щели впереди!
Если нас не обнаружили, мне нужно обязательно попасть в промежуток между двумя часовыми. А где они? Разве увидишь их в темноте, да еще лежа, когда глаза у тебя над самой поверхностью снега?
Это длится несколько секунд, но борьба с собой в такие секунды очень тяжела. Я достаю гранату и ползу к траншее, до нее метров тридцать. Ползу с остановками, прислушиваясь, может, затопает промерзший гитлеровец или заговорит с соседом. Ничего не слышно.
Вот кончилась гладкая поверхность, перед глазами комья и бугорки — это бруствер. До траншеи не более двух метров.
Осторожно приподнимаюсь на руках, смотрю вправо и влево, не торчит ли поблизости каска? Нет. Преодолеваю последние метры и заглядываю в окоп. Граната наготове, кольцо в зубах.
Траншея до ближайших поворотов пуста — это метров десять. Не поднимаясь высоко над землей, перескакиваю через траншею и уползаю к темнеющим кустам.
Ракеты вспыхивают позади меня. Пулеметы выстукивают прежнюю спокойную дробь.
Вторую траншею преодолеть легче. Здесь часовые стоят реже и службу несут менее бдительно. Слышу, как недалеко кто-то колет дрова. Спокойно разговаривают около блиндажа. Отползаю в сторону и продолжаю углубляться в тыл. Вспышки ракет все дальше и дальше. Уже нет необходимости двигаться ползком. Поднимаюсь в тени дерева. Осматриваюсь. Опасности нет. Намечаю место следующей остановки, просматриваю все, что встретится на пути, и, пригнувшись, перебегаю туда. Это называется «идти скачками».
Вскоре мне попалась наезженная дорога. Я просмотрел ее в оба конца и, никого не обнаружив, пошел по ней вправо. Помню, справа должно быть шоссе на Витебск. Еще изучая карту, я решил выйти к этому шоссе: оно будет надежным ориентиром.
Пройдя с километр, увидел на дороге что-то движущееся навстречу. Я свернул. Присел в придорожных кустах. Через несколько минут проползли груженые сани. Из ноздрей лошади белыми струйками выбивал пар. Ездовой, весь в инее, шел рядом с санями. В другое время он непременно стал бы «языком», но сейчас трогать нельзя.
Так, уступая дорогу всем встречным, продвигаюсь к шоссе.
Вот впереди зачернела деревня. Не доходя до нее, останавливаюсь. Идти напрямик, не зная, что делается в деревне, опасно. Обходить по сугробам тяжело и займет немало времени. Как быть?
Вспоминаю карту, которую изучал, стараюсь припомнить, что мне говорил об этой деревне начальник разведки дивизии. Ничего определенного вспомнить не могу. Вглядываюсь в темный ряд домишек: они выстроились с обеих сторон дороги, загадочные, под белыми шапками снега. На дороге — ни души.
Бывало, подчиненным я внушал, что в любой неясной обстановке есть незначительные на первый взгляд признаки, по которым можно разгадать ее. А сейчас передо мной деревня, и я не могу обнаружить такого признака. Ночь, все спят. Часовых не видно.
Подхожу ближе. Если в деревне штаб, то должны к домишкам тянуться телефонные провода. Но как я ни напрягаю зрение, в темноте, да еще на расстоянии, провода эти увидеть не могу. Однако, подойдя, замечаю: в некоторых окнах сквозь маскировку пробиваются узенькие полоски света. Вот он, признак! Этого достаточно. Едва ли местные жители будут сидеть со светом в глухую ночь, обычно в прифронтовой полосе с наступлением темноты вообще не зажигают света. Значит, деревню нужно обходить.
Идти целиной тяжело. Становится жарко, пот катится из-под шапки.
Обогнув деревню, выбираюсь на большак. Чем ближе к Витебску, тем чаще попадаются машины, повозки, группы людей. Прячусь от них, поглядываю на часы: очень медленно продвигаюсь. Так до рассвета не доберешься. Надо что-то придумать.
Кажется, выход найден. Я снял свой белый наряд, закопал у приметного дерева — пригодится на обратном пути. Вышел к дороге и стал высматривать сани, в которых не было бы немцев. Вскоре такие показались. Закутавшись в тулуп, одинокий ездок, видно, дремал, лошадь шла шагом.
Я окликнул хозяина лошади и, не боясь за свой акцент, стал говорить с ним на русско-немецком языке, дополняя слова жестами.
— Нах Витебск?
— Да, на Витебск, господин офицер. Он принял меня за офицера.
— Их бин каине офицер, их бин ефрейтор, — сказал я на всякий случай правду. Забрался в сани, поехали. Чтобы немного согреться и замаскироваться, зарылся в пахучее сено, которое лежало в санях, а хозяину приказал:
— Нах Витебск! Их бин шлафен. Спать, спать — понимаешь?
— Понимаю, чего же не понять… Спи, коли хочется, — ответил мужичок.
Я лежал в сене и следил за дорогой. Да и за хозяином лошади надо было присматривать. Кто знает, что у него на уме. Одинокий дремлющий фашист — заманчивая штука. Тюкнет чем-нибудь по голове и свалит в овражек.
На рассвете достигли пригорода. В том месте, где шоссе превращается в улицу, я заметил шлагбаум и танцующую около него фигуру промерзшего гитлеровца. Там могут проверить документы, спросить о чем-нибудь. Это в мои расчеты не входит.
— Хальт! — скомандовал я вознице и, выбравшись из саней, махнул рукой: езжай, мол, дальше. Мужичок послушно продолжает свой путь. А я ухожу с шоссе и тихими заснеженными переулками углубляюсь в город.
Витебск еще спит. Из труб поднимаются слабые дымки.
Где-то здесь, в этом скопище домов, нужная мне квартира, там меня ждут. Им сообщили по радио, что я вышел.
Считаю улицы. Моя — четырнадцатая. Чем глубже в город, тем крупнее дома. Многие сожжены или разрушены бомбежкой. Черные проемы окон смотрят угрюмо.
Пересек десятую улицу и вдруг с радостью читаю на угловом доме название нужной мне «штрассе». Значит, в пригороде я обсчитался на три улицы. Это не беда, главное, найдена та, что нужна.
Отыскал дом номер 27. Вхожу в чистый освещенный подъезд. Квартира на первом этаже. На всякий случай кладу руку в карман, на пистолет. Может, пока я шел, здешних разведчиков открыли и сейчас за дверью засада?
Негромко, чтобы не разбудить соседей, стучу в дверь. Через минуту женский голос спрашивает:
— Кто там?
Стараясь картавить, «под немца», говорю пароль:
— Я пришел от гауптман Беккер, он имеет для вас срочная работа.
Дверь отворяется, и женщина говорит мне отзыв:
— Во время войны всякая работа срочная.
Я вошел в коридор. Заперев дверь, хозяйка подает мне руку, говорит шепотом:
— Проходите в комнату, товарищ. — Ив сторону: — Коля, это он.
Только теперь я замечаю в конце коридорчика мужчину лет сорока. Он подходит, пожимает мне руку, представляется:
— Николай Маркович.
Я снимаю шинель, хочу повесить ее на вешалку, но хозяйка останавливает:!
— Здесь нельзя.
Она уносит шинель в комнату.
Мы садимся к столу, и я украдкой рассматриваю этих скромных, смелых людей. Сколько сил прилагает, наверное, гестапо, чтобы отыскать их! А они живут, работают, видятся с гестаповцами каждый день. Крепкие нужны нервы разведчику, чтобы вот так ходить день за днем по краю пропасти.