Понятие «Иное» применительно к истории было также уточнено и конкретизировано. Образ Другого — представителя другой культуры и цивилизации, другой социальной группы стал предметом оживленного интереса историков. В результате существенно расширилось предметное поле исследовании в медиевистике: были открыты персонажи «Иного» Средневековья — чужаки, бедные, прокаженные, сумасшедшие и маргиналы — т. е. те, кого христианский социальный порядок исключал из средневекового общества и кого, следуя за средневековыми документами, исключали из своего исследования историки.[24] В поле зрения медиевистов оказались такие темы, как образ иноверца, восприятие в Средние века схизматиков, еретиков, евреев и мусульман, представления об иных землях и народах и пр.[25] Общая черта этих исследований — попытка проникнуть в сознание средневекового человека, стремление раскрыть субъективное восприятие мира. Новые подходы позволили иначе оценить многие известные источники и по-новому взглянуть на старые темы. Присутствие в источниках небылиц и фантастических деталей, ранее рассматривавшихся как предрассудки, получили свое объяснение в контексте анализа сознания. Маргинальные социальные слои Средневековья, на которые медиевисты привыкли смотреть глазами представителей высших элитарных культурных и социальных слоев, стали предметом самостоятельного исследования. Проблема Иного перерастает рамки отдельной дисциплины и превращается в метод, стиль современной гуманитарной рефлексии. Ныне историки пытаются изучать чужую культуру, исходя из ее собственных критериев и избегая оценочных суждений эпохи Просвещения, эволюционизма XIX в. Но такая интерпретация образа Другого в европейской культуре грешит неизменным недостатком — она желает быть истиной в последней инстанции и, еще раз подтверждая европоцентристскую идею прогресса, продолжает оставаться важной характеристикой европейского самосознания.
Как бы то ни было, историческая антропология возникшая под знаком рефлексии об Ином, диалоге культур, впервые в XX в. поставила вопрос о статусе исторической реальности и ее репрезентации в исторических памятниках и трудах историков — т. е., по существу, проблему образа и реальности.
Новый виток гуманитарной рефлексии вновь поставил проблему соотношения образа и реальности, статуса исторической реальности и исторического источника и по-новому поставил проблему Иного. В работах постструктуралистов (Р. Барт, Ю. Кристева, М. Фуко, X. Уайт и др.), или постмодернистов, знаменовавших ту смену исследовательских парадигм в исторической науке, которую принято обозначать как «лингвистический поворот», объективной исторической реальности опять противопоставляется ее образ. Вновь постулируется точка зрения, согласно которой объективная реальность не может быть изображена в источниках в истинном виде. Как и представители «новой исторической науки», постмодернисты исходят из того, что историческое знание относительно. Но если прежде историки утверждали, что это знание опосредовано системой представлении и системой ценностей историка, то постмодернисты указывают не только на мировоззренческую, но и на лингвистическую зависимость историка. Они соглашаются со своими предшественниками в том, что исторический источник отражает не «грубые факты» действительности, а скорее представления о ней, но они идут еще дальше. Постструктуралисты наносят еще один удар по позитивизму, на этот раз по позитивистской концепции языка как простого орудия мысли. Работая с историческими документами, историк, как известно, встречает на пути к постижению реальности еще одно препятствие — язык. С точки зрения постструктуралистов, язык не является невинным средством выражения мыслей говорящего. Он непрозрачен для представлений, которые призван отражать — ведь язык камуфлирует, маскирует действительность. Человеческое сознание отягощено разного рода языковыми клише, которые часто принимаются нами за данность. «С детства люди, не рассуждая, усваивают названия предметов и одновременно — систему отношений, формальные клише, определяющие представления, касающиеся полов и взаимоотношений, сословных и национальных предрассудков, идеологических стереотипов и т. п., — иными словами — все исходные постулаты, определяющие видение мира и социальных отношений».[26] Такими клише являются также риторические и литературные средства, к которым невольно прибегает историк, сочиняя свой труд.[27] С точки зрения постмодернистов, историк, пишущий свое сочинение, не исследует реальность, а конструирует ее посредством выстраивания текста. Передавая своему адресату информацию о событиях, историк привносит в свой рассказ значительные искажения — он облекает человеческий опыт, свои переживания в определенную форму, придает описаниям событий иллюзорную связность, выстраивает определенную фабулу и для этого использует различные риторические эффекты и стилистические формулы. Сочинение историка моделируется на основе литературных форм и даже риторики. Постмодернистов и интересует то, как передается информация о событиях, какие фигуры речи и средства языка использует при этом историк, — т. е. их интересует дискурс.[28] История, исторический текст, сочинение историка, полагают эти исследователи, есть некая форма литературной фикции, которая разделяет с литературой одни и те же приемы и средства. X. Уайт вообще свел все виды историописания (включая и современные исторические исследования) к различным формам литературных тропов и риторических фигур, проанализировав всю западноевропейскую историографию как смену организующих и подчиняющих себе историческое повествование тропов — от иронии к метонимии, синекдохе и т. д.[29] Постмодернисты принципиально не видят разницы между вымыслом и историей, а методы исторического исследования сближают с принципами литературной критики. С их точки зрения, литературные аспекты исторического сочинения — изобразительные средства, используемые историком для репрезентации исторических событий, настолько существенны, что это позволяет в целом отнести историю к разряду повествования, т. е. нарратива. Согласно крупнейшему французскому историку и философу М. де Серто, всякое историописание создается по принципам нарративизации — т. е. как логически выстроенный связный рассказ о каких-то событиях.[30] «Рассказ, — пишет другой представитель современного гуманитарного знания Д. Ла Капра, — участвует в смысло-порождении, он различными способами воздействует на реальность».[31]
С точки зрения Р. Барта, особенно остро поставившего проблему исторического дискурса, создание исторического нарратива, «правдоподобного рассказа» о событиях, предполагает процесс литературной обработки текста, использования историком тропов и риторических фигур — создавая подобными средствами т. н. «эффект реальности» происходящего, автор убеждает возможного читателя в действительности происходящего («c’est arrivé»).[32] В силу этого «реальность» происходящего, «правдивость» нарративной формы может проявляться лишь косвенно, при помощи средств аллегории. Стало быть, «правдивым» рассказом оказывается тот, который представляет собой наиболее типичную для данной культурной традиции интерпретацию действительности. Здесь более всего было бы уместно аристотелевское определение мимесиса, под которым понимается «имитация» происходящего, т. е. правдоподобное изображение действительности, в отличие от диегесиса — «реалистического» изложения хода событий. В такой интерпретации текст — исторический памятник, труд историка — не более чем форма эстетического осмысления мира.
Критике постмодернизма уделялось достаточно большое внимание. С одной стороны, говорилось о том, что вписывание историописания в область нарратива может привести к стиранию границы между историей и фикцией и к тому, чтобы считать ее «артефактом литературы» («literary artifact»), и пр. Но, с другой стороны, неоднократно подчеркивалось, что постмодернистская трактовка исторического знания значительно изменила гносеологические и эвристические установки относительно исторического источника.[33] В результате вновь переосмысляется статус исторического источника. С точки зрения постмодернизма, текст — источник, исторический памятник — рассматривается как смысловое пространство различных речевых и культурных «кодов», он окружен густой завесой риторических фигур и литературных тропов. Его нужно подвергнуть де-аллегоризации и «расшифровать» запечатленные в нем клише и метафоры с тем, чтобы попытаться за безликими структурами увидеть индивида, проникнуть в его собственное сознание.[34] Такое понимание природы исторического свидетельства переносит акцент герменевтического исследования с анализа содержания на анализ его формальных особенностей, как то изучение метафор, сравнений, «фигур речи».
В таком понимании статуса исторического источника мы не видим существенного разрыва с предшествующей традицией. Поставленная постмодернистами проблема анализа языка, формальных клише и стоящих за ним моделей мышления, как представляется, уже отчасти рассматривалась семиотиками, которые, анализируя различные тексты, пытались выявлять «план выражения», продукт «ложного сознания», своего рода «подсознание» культуры, где творческая свобода человека ограничивается закономерностями знакового поведения, характерного для данной культуры. Не является ли язык одним из элементов этого знакового поведения?