Образ жизни

«Хорошо мне в пещере моей…»

* * *

Хорошо мне в пещере моей

Словно тело она Выходить из нее —

что душе отлетать из костей

Вот вода из расщелины Тихо идет

прорастает и каплет Поставишь кувшин —

и к закату он полон прозрачным плодом

Есть на склоне над светлой долиной еда:

фига старая в облаке липких даров зерна сытные

распирают их изнутри Вот лоза

обнимает ограду из камня Вокруг

нестерпимое солнце: весь мир как слеза

бесконечен и мал

«Над горою Арбель…»

* * *

Над горою Арбель небеса высоки

В тихом Доме Собраний ни стен ни дверей

Наши души легки наши реки пусты

но все это – до срока

до зимних дождей

Если б силы хватило то бросить бы жизнь

и застыть как варан над базальтом полей

А Cпаситель придет и найдет и спасет

на колючей горе

над долиной Арбель

Как занозы от трав запустенья – в глазах

жженье сладкой надежды но перст на устах

Приходи же мы ждем мы готовы терпеть

жизнь на свете

и темную-темную смерть

Мамшит[15]

Пропасть с трех сторон мертвой долины.

На краю у дороги лежит,

как сосуд, возвратившийся в глину,

крепость с мягким названьем: Мамшит.

И тяжелое золото света,

вытекая наверх из сосуда,

обращает в себя горизонт.

Это вынести трудно, как слезы

тех, кто любит. Там в центре огня —

баптистерий медового цвета,

крестоцвет византийского сна.

Был язычником – стал неофитом.

Под колоннами сизыми, снизу —

есть ступени до верхнего дна.

Ни стена не поможет, ни башни,

ни наемных убийц гарнизон.

Рано ль, поздно ль – из мути безбрежной

смерть-кочевник приносит разор.

Скорпион со змеею на месте

тихой чести и действенной грусти.

Но остался, вот видишь, узор:

луг мозаики перед тобою,

птицы гимны поют на заре,

рдяно-розовые, голубые,

и корзины плодов в сентябре.

Геометрия тонкой беседы,

каждый звук словно солнечный блик,

и живая попытка бессмертья —

ясный сон полустершихся букв.

«Там где город был…»

* * *

Там, где город был когда-то у источника,

ниша есть пустая под скалой.

Там, когда вот эта жизнь закончится,

я хотел бы встретиться с тобой —

с тем, кто знает, как молиться правильно,

свой среди своих, чужим – чужой,

дом сложил, как тронул небо пальцами,

чтобы жить всю жизнь со всей семьей.

Ты нашел покой, как камень место

в кладке дома, хоть его сожгут.

Свято-пусто, снова свято, пусто,

тень от облака или подземный свет.

Пусть летят стрижи весной и осенью

мимо, как всегда, но сотни лет

здесь они своих птенцов выводят

на цветущей солнечной скале.

В сизо-черном мареве оливы

ты сидишь на камне у ручья.

Скоро я вернусь в cвой сад счастливый.

Мы – одно. Но я лишь тень себя.

«Синий лен…»

* * *

Синий лен на террасе под соснами

и долина в предгорьях твоих —

это больше, чем время

и что оно

с нами делает, теплыми, сонными,

жизнь снимая, как кожу с живых.

Кто уходит – тот все же останется

тенью в зеркале, светом в окне.

Он здесь дышит, как бабочка в танце,

в напряженно-прозрачном пространстве.

И цветы, ослепительно-ясные,

как сигнальные светят огни.

Место жизни – спасенье от времени.

В гулкой чаше долины завис,

словно облако на рассвете —

пена млечная, алые нити —

пар дыхания всех,

кто жил

здесь.

В Долине Великанов[16]

В Долине Великанов

кофейни и сады

Мы жили очень странно

не зная – стоит ли

В полях горчицы сонной

и жизнь – анжабеман

когда живой как мертвый

и мертвый как живой

И облака в зените —

зеркальные следы

всех нас кто шел сквозь эти

висячие сады

Из письма

Я тоже почти не выхожу из дома

никого не вижу У Ионна Мосха кажется

есть рассказ про отшельника в Лавре Герасима

(откуда источник истории про Герасима и Муму)

К нему ко входу в его пещеру

приходили мать и сестры из Иерихона

и просили выйти, что-то приносили А он

их избегал Оттачивал дар слез Подвиг

мало кому доступный Полнокровность

аскезы

«Чем старше становишься…»

* * *

Чем старше становишься,

тем меньше звуков жизни доносится

под своды существования, как будто

находишься в высокой башне, и она все

выше с каждым днем, все дальше

от городских улиц, криков, улыбок.

Она поднимается вверх десятки лет,

а потом рассыпается за несколько секунд,

не от землетрясения, а наоборот —

от прекращения толчков жизни. Сердце

расслабляется. Тело перестает

выделяться из пространства.

Археологи, когда они появятся здесь

перед строительством новой дороги,

обнаружат место, где была башня,

по цвету травы – иному, чем вокруг.

Найдут линию стен. Будут гадать

о предназначении этого сооружения.

А оно и само не знало, зачем. Просто родилось

в цепи таких же рождений. Смысл это только

промежуточное соглашение, как говорят

в политике. Но что-то тут есть, будто

на непроявленном снимке.

«Иерусалим: запрокинутое лицо…»

* * *

Иерусалим: запрокинутое лицо.

Горы вокруг: плечи.

Дни – удары пульса.

Он ждет, когда мы проснемся.

Когда мертвые откинут

тяжелые каменные одеяла

кладбища на склоне горы,

а живые – остановят машины,

выйдут из них, возьмут за руки детей,

и увидят то, с чего все началось:

узкий мост света

над ямой долины.

Из цикла «Ксенон»

1Афины

Акрополь

Мы где-то внизу

На рыночной площади

В переулках своего сегодняшнего дня

Но либо видим либо знаем спиной

что там наверху но рядом

есть светящиеся развалины

нашего прошлого

придающие масштаб

этому сегодняшнему часу

будто море – пене отлива

Но как их понять отсюда?

Нам доступны только проекции

Лучшая модель античности —

«строгий» мраморный идеал:

вместо ярко-страстных

красно-синих цветов

подлинного прошлого

подлинной жизни —

роскошные

бескровные

слепки

Понять невозможно

Но можно ощутить —

масштаб приобретенной потери

глубину непонимания

покой предзакатного часа

ветер с моря

2Дельфы

Это ущелье – и сейчас

сообщение

об ужасе судьбы

Но оракул не очень нужен

И так все более-менее ясно

В глубине за изгибом долины

за воздушной ямой за полями садов

светящийся уголок морского залива —

этот выход всегда был рядом

в греческом мире и

остался с нами: путешествие бесконечное любопытство

оно не может изменить судьбу

но оживляет ее —

3. «Вот Теофил…»

Вот Теофил

наш город

с ясным акрополем

сияющим охрой и багрянцем

на рыже-золотой обожженной солнцем горе

над неподвижной зеленой бухтой где

корабли со всех сторон мира стоят у причала

как сны у изголовья

А здесь у общественного фонтана

играющего тенями словно зеркало отражениями

место наших собраний Тут мы обсуждаем

пути познания мира И наше любопытство

не знает границ в пределах допущений

определяемых целесообразностью

И я тебе скажу Теофил

а ты попытайся оспорить но вряд ли тебе поможет

твоя знаменитая школа сирийских жрецов

ведь это утверждение простое как земля

и неоспоримое как небо:

есть только сила и красота

и охота за полнотой существования

Мы поклоняемся богам потому что у них

все получается лучше

Блеск и ужас наполняют

наше святилище Аполлона

как попутный ветер – парус

кровь – руку гребца

и слово – язык

4. «От Миконоса до Делоса…»

От Миконоса до Делоса —

отплывание в перспективу

когда паром между островами

будто подспудная псевдо-Одиссея

и ощутимо возвращаешься

туда где никогда не был

Делос: сгущение горизонта

сплав моря и неба в измерении

доступном глазу и осязанию

Что же тут в эпицентре

божественной силы?

Подплывающий воздух привидение

грозного отсутствия

и тяжкого присутствия

над высохшим малярийным болотом

бывшим священным озером

Родина Аполлона —

маленький плоский остров

леголенд мраморных кубиков

где никто не живет

и только катятся клубки

туристического перекати-поля

щелкая пластмассовыми челюстями камер

Кто из нас более реален?

Те кто не зависит от физического присутствия

как сама камера не может попасть в кадр

Не говоря о тех кто придумал

оптический прибор этой религии

благодаря ему мы можем

разглядывать богов —

смотреть на солнце

5. «Мой друг Ксенон рассказывал…»

Мой друг Ксенон рассказывал,

что в далекой стране, откуда он в молодости

приехал к нам в Линдос, – за время его жизни

многократно и при этом насильственно менялись

общественные уклады: демократия прерывалась

тиранией, тирания демократией, и снова…

Каждая смена

сопровождалась казнями лучших в обеих партиях

и тех многих невинных – действиями и пониманием

происходящего – кто оказался в дурное время

в плохом месте, или изгнанием, как в случае

с его семьей.

– Да, говорили мы, —

с одной стороны, трудно поверить, ведя беседу

в этом светлом саду, в просвещенном мире,

а с другой стороны, такая резкая и грубая смена

государственного устройства характерна для стран,

находящихся на границе цивилизации… Подобное там,

кажется, и с климатом: по несколько месяцев, – так ли,

Ксенон? – почти нет солнечных дней и совсем нет

зелени и цветов, природа выглядит будто после

лесного пожара, и все время дождь или снег…

Помните Ultima Thule у Страбона? Нет больше

ни земли, ни моря, ни воздуха, а некое вещество,

сгустившееся из всех элементов, похожее

на морское легкое… по нему невозможно ни пройти,

ни проплыть на корабле…

– О да, очень похоже! —

отвечал Ксенон со смехом, и мы

качали головами: и правда, трудно поверить, но

мы ведь осознаем, что все возможно, но тогда

очень хочется стряхнуть с себя такую возможность,

как навязчивое воспоминание о путаном сне.

А теперь, когда наш Акрополь, возносившийся в море,

разрушен, и статуи повержены, и мы,

живущие в своем городе, чувствуем себя в изгнании,

мы можем лишь опять разводить руками… и,

вспоминая те разговоры, повторять,

за нашим древним философом и тираном Клеобулом:

следует больше слушать, чем говорить, и упражнять

свое тело в преддверии испытаний, которые неизбежны

для каждого поколения, как рожденье детей,

смерть родителей, смена времен года.

Тель-Арад, или Парамнезия

Во все стороны – плато,

в естественных границах

древних стран и зрения:

несколько десятков километров,

раскрашенные зеленым, желтым, сизым —

живые таблички полей и садов,

палатки бедуинов в предгорьях,

сильный сухой ветер, завихряющийся

вокруг тела, как будто ты

сосуд на гончарном круге.

«Соломон поставил здесь крепость,

в ней было обнаружено святилище,

соответствующее описанию

Скинии завета» – пишет путеводитель.

Топография близка, как

квартира детства во сне,

где перемещаешься во времени,

видимом как – место.

Траектории пересекающихся прямых

света и темноты, жизни и пустоты.

Вот жертвенник, а вот —

через десять шагов на запад —

три ступеньки в

Святая святых.

И вот я,

остракон, занесенный

геополитическими катаклизмами

туда, откуда

он откололся.

Или это

парамнезия, ложная память,

случайный перекресток разных традиций,

несовместимых измерений?

Вопрос выбора.

Похоже,

эта история – твоя.

Твой завет, ваш союз.

Ты часть этого мира, он часть тебя.

И ты сейчас стоишь

на его фундаменте, в прямом смысле:

на 11-м слое раскопок.

Плата за вход:

отказ от свободы выбора.

На границе трех пустынь:

Негева, Иудейской и своей собственной.

Иудейская – над Мертвым морем:

розово-серые глиняные горы,

русла зимних рек,

и за каждым поворотом

младшие братья от других рабынь:

бедуины со своими овцами и верблюдами —

совсем дальними и бедными

родственниками.

Негев – вечный транзит,

промежуточная зона. Северная окраина Синая,

южные задворки Иудеи, западная околица Аравии,

восточный берег Средиземноморья.

Дорога из Египта в Мессопотамию,

то есть откуда-то куда-то

через никуда.

Караван-сарай со стенами

из желтого восхода и голубого заката,

и медовой водой, натекающей в ямку, выбитую

копытом козленка в пустом русле,

светящемся, как

Млечный путь.

«Очень много неба…»

* * *

Очень много неба и пряной сухой травы.

Может быть, даже слишком для небольшой страны.

Иногда возникают пароксизмы памяти, а потом

и они уходят, как пар и дым.

Я не хочу быть понят никакой страной.

Хватит того, что я понимаю их.

А тут при жизни разлит засмертный покой —

как до или после грозы, когда мир затих.