Левант
Мы шли по щиколотку в малахитовой воде.
Солнца еще не было видно, но заря цвета
зеленого яблока – вызревала за горой Кармель.
Воздух был ясен и прохладен как метафорическая
фигура в античном трактате. Вино утра —
свет, смешанный с дымчатой водой, – вливалось
в прозрачную чашу бухты, с отбитым боком
древнего волнолома. Во времена расцвета
это был порт столицы Саронской долины,
увядшей, когда Ирод построил Кейсарию.
А сейчас мы,
в легком ознобе после бессонной ночи,
продолжаем литературный разговор, начатый
ранним вечером накануне. Водка и мясо
сменились к полуночи на кофе и сигареты,
друзья разъехались, жены уснули в саду,
одна в гамаке, другая в шезлонге…
Разговор
о родной литературе, о соратниках и соперниках,
о том, что это одно и то же, об их достижениях,
о содержательности и состязательности,
об атлетах-демагогах из следующего поколения,
о лукавых стилизаторах из предыдущего – перетек
к середине ночи, когда движение времени зависло
в черной глубине и ни оттенка синевы уже не
осталось и еще не проявилось, —
в медитацию о книгах, стихах, о сближении поэтик,
а к утру – на комические эпизоды общения
с инстанциями советской литературы
позднего застоя.
Кажется, я начинаю
любить море. Никогда не любил. Моя вода,
с детства – пруды Подмосковья. От двух-трех
заездов на Черное море осталось тяжкое чувство
духоты, толпы, погруженности в поток чужих сил
и физиологии, – как от залитой потом электрички
в июле. И море, яркое, яростное даже в покое,
другое – лишь усиливало желание вернуться
к темным ледяным омутам, где слышен
даже шорох стрекоз.
Но вот сейчас,
когда литературный разговор, то,
чем мы на самом деле жили всю жизнь,
в клубах и домашних салонах, дачными вечерами
под Солнечногорском и в Кратово, зимними ночами
на Ярославском или Каширском шоссе, – слился
с мягким хоровым рефреном светлых волн, – всё
ожило, задышало, заиграло, вернулось,
в это утро, в Леванте.
На расстоянии одной сигареты
Мера пространства: расстояние в одну сигарету
Москва Дорога от школы до метро
между трамвайными путями и оградой парка
Болгарская сигарета примерзла к губе
В портфеле «Весна в Фиальте»
в душе – осень патриарха
Моя будущая жена еще не ходит в школу
В этот момент она на другом конце Москвы
перевязанная шарфом как коробка с конфетами
съезжает на санках с горки за домом
(спуск к замерзшему пруду на месте
бывшей усадьбы) Вечером ее ждет
страница из «Мифов Древней Греции» и —
совсем сквозь сон – песенка Новеллы Матвеевой
Похоже
тот мир был переполнен вещами Отчего же
он казался таким убогим?
Может быть дело не в количестве вещей
а в свободе ими распоряжаться?
Дорога от метро до института:
вдоль ограды Садика Мандельштама
Пачка «Явы» под сердцем в кармане плаща
Как оказалось при погружении обратно —
по сторонам не видно ничего:
nothing personal никаких
личных «зацепок» Как в траншее —
в глубокой колее «советской интеллигенции»
Но стоúт над той жизнью как небо над Москвой —
Огромность ожидания Эти четыре «о»
Огромность ожидания – суть юности!
Независимо ни от чего (еще три «о»)
Этот пафос не задушишь не убьешь
он сам испаряется
Причем почему-то
очень резко и неожиданно
Иерусалим Дорога на машине
от работы до дома: от Русского Подворья
до квартала Тальбийя Сигареллы «Captain Black»
с надписью на боку «Претензии направлять
в г. Мытищи» Четыре светофора Одна
опасная колдобина Полтора (в среднем) лихача
Пара бредущих по середине улицы
задумчивых ортодоксов Луна слепящая глаза
на иссиня-черном фоне – такая же как на занавесе
в кукольном театре в детстве Если не
закуривать по новой – в ноздри ударяет
тяжело-влажный ночной прибой
запахов средиземноморского нагорья
Мера времени: размышление длиной в одну сигарету
Сейчас она тонкая коричневая
с американским табаком подмосковной сборкой
и медовым кончиком
Кофе у автовокзала
Когда-то я был в первый раз женат
и жил в Гольяново. Там у метро,
со стороны автовокзала, был
стоячий кафетерий. Мы туда
сбегали из-дому, из маленькой
двухкомнатной квартиры,
где жили с бабушкой жены
и только что родили
теплого и мягкого младенца.
Это был наш выход в город.
Нас отпускали лишь на час, не больше.
Всего полтинник за глоток свободы. Кофе
из настоящего большого автомата,
из чашки с толстыми и круглыми краями,
двойной, за 28 копеек, и пирожное,
за 22: картошка, тяжелая и вязкая, на
кружевной бумажке, как в жабо, или
эклер, гигантская пилюля наслаждения
с блестящей черной спинкой… За окном
асфальт в поземке, полутьма, пора
обратно. Ребенок вырос. Бабуля умерла.
У слова «мы» нет смысла.
Когда-то я был в первый раз женат
и жил в Гольяново. Там на Уральской
налево от пивбара вглубь квартала
между хрущобами помойки, голуби, а вот,
за тополями и бетонною оградкой —
белеет школа. Тут я пару лет,
не верится, но правда, был
учителем. Пример
бессмысленного опыта…
Когда-то я был в первый раз женат
и жил в Гольяново. Там на опушке леса
и ныне виден старый блочный дом,
к болоту передом, к теплоцентрали задом.
Когда подох наш старый черный пес,
я положил окоченевший труп
в рюкзак, отнес его и закопал
за дальней просекой. В какой-то новой жизни,
когда я буду чист и бестелесен,
я прилечу туда, и старый пес
поднимется, привалится к ноге
и взглянет мне в глаза. Ну да,
конечно же, я помню его ухо,
тот нежный теплый бархат – я на палец
накручивал его, и мы вдвоем
сидели так часами у стола.
Мы снова над могилою его
здесь посидим. На дааальнюю дорожку.
Собака тут зарыта: в превентивном
прощаньи с телом. Например, с Москвой.
Перелет
Еще 50 лет назад это были корабли,
как на рубеже новой эры. Последние несколько
десятилетий – самолеты. Но они приближаются
к берегам Святой Земли тоже со стороны моря.
И есть ощущение перехода:
от одной стихии к другой.
Самолет из Рима, на котором я прилетел в Израиль,
приземлился ночью. Духота и влажность,
семейственность и простота нравов. У таксиста,
везущего в гостиницу, вместо салфеток – рулон
туалетной бумаги. Ночной портье, похожий
на сапожника-ассирийца в московской подворотне,
угостил крепким кофе.
Вошел в номер, принял душ, но все равно
словно блин в масле.
За окном – море, чернота и прозрачность,
глубокие как обморок.
Это мой новый дом, на песке,
в буквальном смысле.
Жесткий, будто волна, если к ней
не повернуться боком.
Что это уходит из-под ног? А, это прошлое.
Золотое детство
в шапке-ушанке под латунным небом. О’к,
всему свое время.
Для того, чтобы выжить – стóит умереть, и
потом воскреснуть, если
это, конечно, получится. Хочется верить.
Как потом выяснилось, в этот день
на шоссе под Иерусалимом террорист повернул
руль пассажирского автобуса в пропасть. Но я
узнал об этом только через несколько месяцев,
когда начал читать газеты и слушать новости —
Какая связь
между приземлением самолета,
с сотней репатриантов, мной в том числе, —
и терактом? Похоже, закон сохранения энергии,
в данный момент, в данном месте. Смерти нет,
а «просто» переселение душ. Если
ведешь себя хорошо, окажется,
что это – репатриация.
«Голова в полосе отлива…»
Голова в полосе отлива Воздух сед
и скрипит как кровать
Расскажи мне Иосиф Флавий
об умении выживать
Слева пальма а справа ибискус
Небосвод – сухой водосток
Это выход – по кругу и наискось
переход из стекла в песок
Я свидетель почти бесплатно
но никак не пойму в чем здесь суть
Объясни мне Иосиф Флавий
как слепить прозрачный сосуд
Золотому уменью все бросить
и в другом измереньи собрать
научи хитроумный Иосиф —
фарисейству не умирать
Новый день – как пакет для мусора
чист бесцветен и пуст пока
Слева пальма а справа ибискус
Голова затекла как рука
Кастель
Каждый день, забирая сына из детского сада,
я вез его в ближайший парк на склоне горы Кастель,
на своем древнем «Пежо», блекло-голубом,
как выцветшие глазки старушки из дома напротив.