Время от времени она встречалась на улице:
сидит на каменной оградке под кряжистой фигой
и в ответ на детский «шалом»
выдает прохожему ребенку
горстку орешков, леденцов и тянучек
из целлофанового мешочка.
Он это принимал как естественный
порядок вещей, вроде как с дерева упало.
Правда, когда-то и мне в Москве году в 1964
у метро «Павелецкая» один пьяный дядечка
тоже купил мороженое,
до сих пор помню – пломбир.
Парк на месте легендарного боя
за стратегическую высоту во время
Войны за Независимость (история в жанре
«300 спартанцев», но с героями «Одесских рассказов»
и бюджетом «Белого солнца пустыни»).
Здесь всегда висели сторожевые крепости
на подъезде к Иерусалиму, и сейчас
над изгибом долины, с обзором на юг и на север,
на своем аутентичном месте – сидит,
как железобетонный пес, дот
времен британского мандата
в полной боевой готовности:
свежая краска, запах смазки.
Но пока
из-под шкуры политики не вылез череп истории
и очередная война не подвела черту
под прежней жизнью, давай
собирать камни и шишки, бегать наперегонки
до ближайшей мусорной урны, карабкаться
по камням на верхнюю детскую площадку, а потом,
сидя на валуне в тени под эвкалиптом —
пить воду из одной бутылочки
и тихо обсуждать твое будущее и мое детство.
Сколько мы проковыляли вдвоем,
после яслей, детского сада, после школы,
один с камнями и палками, другой
с сигаретой в зубах, в Кастеле, Эйн-Кереме,
в соснах под Театроном… Гравий
детских плошадок, усыпанный листвой вязов,
высохшие стебли пальм – гигантские рыбьи скелеты,
варраны, шуршащие в пакетах из-под чипсов,
вороны, протестующие против холода
в 40-градусную жару («кар» – значит «холодно»
на иврите) И это длилось годами. Осень
сменялась весной. Лето выжигало травы
и нагревало воду в питьевых фонтанчиках.
Потом опять приходила осень —
время первых дождей, где-то в октябре,
после Нового Года… На самом деле
перманентное лето прерывалось на время
сезоном дождей, как терпенье слезами.
И мы брели через время, пока оно текло в нас.
Один – маленький – впереди. Второй – взрослый —
следом. С одинаковым видом
капризной сосредоточенности
на потоке самоотдельных бессвязных мыслей.
«Через сорок лет я оказался у той же…»
Через сорок лет я оказался у той же
станции метро, куда шел после школы
в первом классе. Метро «Добрынинская».
Киоски справа от входа на том же месте.
Я могу купить себе все, что угодно:
любое мороженое, любой набор солдатиков…
Действительно, покупаю: неизвестные сигары
в волшебной квадратной коробке – золотое на черном,
и закуриваю тут же в полутьме у киоска.
Снег, сизая мгла. То ли вечер, то ли утро.
Сказочный заворот времени, как будто
обещание. Что же так тоскливо?
Ведь многие обещания, данные себе,
исполнились. Лучше, или, во всяком случае,
как-то совсем иначе, по-другому – у меня —
не будет… Вот поэтому. Закурю
еще одну. Пройти, что ли, до «Новокузнецкой»,
руки в карманах, гололед, пустые переулки,
Замоскворечье, смерть неизбежна.
Может быть, дело в том, что нет
автоматического прямого движения в прошлое,
так сказать – на экзистенциальном автопилоте,
как это происходит с будущим?
«Когда мне было четыре года…»
Когда мне было четыре года,
мы ездили с родителями в местечко Мирополь
Житомирской области, на родину бабушки, матери
отца. Там еще жили прадедушка и прабабушка,
в домике с садом, коровой и курятником. Они
познакомились на пожаре на рубеже позапрошлого
и прошлого веков. Потом было еще много
пожаров, в том числе несколько мировых. Все
братья и сестры уехали на Запад, в Америку, дети —
на восток, в центр империи. А они
жили на том же пожарище, не считая эвакуации.
На окраине ближайшего поля стоял подбитый танк
(с последней войны прошло только двадцать лет),
а стена разрушенного польского графского замка
на горе по другую сторону реки Случ все еще была —
метров двадцать в ширину и метра полтора в высоту —
в выщербинах от пуль, на месте расстрела евреев.
Мы с братом бегали по лужку перед этой стеной
и играли в интересную игру: примерялись
к выщербинам по своему росту: в голову, в грудь.
Больше всего сходилось в центре. Дети, видимо,
стояли в середине.
Мы помним, да? – что мы потомки
уцелевших в грандиозном многотысячелетнем сафари.
Обладатели – пока что – счастливых билетиков
во всемирном розыгрыше. Главный приз: жизнь.
Она – платок, вязаная кофточка, вскрикивания —
была все время где-то между печкой и курятником.
Он – кепка, серый пиджачок, узкое морщинистое лицо,
упрямое, настороженное и в то же время покорное, —
лет 50 проработал бригадиром разнорабочих
на бумажной фабрике. Все свободное время читал:
разрешенную литературу – Толстого, Тургенева…
Помню эту картину: светлая большая комната,
круглый стол посередине, пустой и чистый, книга,
дед с прямой спиной, отстраненный
и сосредоточенный: явно не за развлечением,
отдыхом, а – за делом. Это выглядело как
физиологический процесс, из наиболее
фундаментальных, и как самоценный ритуал.
Видимо, это было и то, и другое. Как в хедере
в детстве. Как бывшему спортсмену снятся бег,
столкновения, марево трибун, клокочущий порыв
командной игры, так он – читал. Чувство, что Книга —
самое сладкое и правильное из всего, что может
случиться, – это чувство, эта внутренняя ситуация,
запрограммированная в течение ста поколений,
держится – свидетельствую лично —
по меньшей мере еще
три поколения.
Он и прабабушка меня любили – и посему
заставляли работать: подметать крыльцо. Я был
очень недоволен. Но потом за это мне выдавали:
парное молоко, ломоть хлеба из бабушкиной печи
и бидон с вишнями…
С таким бидоном я провел
один из первых архетипических вечеров своей жизни.
Все ушли – в клуб, в кино, смотреть чешский вестерн
«Лимонадный Джо», а меня посчитали слишком
маленьким для похода на ранний вечерний сеанс.
Я сидел на лавочке у крыльца,
на вечерней заре, ел вишни, и плакал.
Никому
не отольются те слезы, величиной с те вишни. И
никуда не денутся – вкус вишен, гудение комаров
и световая глубина неба в тот вечер,
над позапрошлой родиной.
«В переулке у рыночной площади…»
В переулке у рыночной площади
Прага Вена ли – лед полутьма
Там живет европейское прошлое
как мотивчик сводивший с ума
Вот какой-то испуганный мальчик —
большеглазый проблемы с отцом —
в свой дневник что-то страшное прячет
в глубине за конторским столом
Подворотни и стены без окон
и мансарды как норы стрижей
И в конверте – каштановый локон:
безнадежная мера вещей
Все детали волшебные в пошлости
поджидают на тех же местах
в переулке у рыночной площади
Прага – Вена ли – Киев – Москва
Вормс
Лучше всего в новом городе —
когда выходишь из терминала и втягиваешь
свет, шум и воздух привокзальной площади,
с головной болью от остроты предчувствия
того, что совсем скоро и вообще —
как будто предстоит.
Такое краткое разыгрывание —
как бы объективной ситуацией —
внутреннего состояния молодости. Оно заканчивается
в 30 с небольшим. Или минут через тридцать после
погружения в новые улицы, парки. Сменяется
прямым залипанием в топографию.
В поисках «золотой середины»
между Иерусалимом и Москвой
есть искушение прислониться к воздуху
еврейского квартала европейского городка.
Вормс, на Рейне – малая родина Нибелунгов,
собора из хрестоматий по ранней готике,
Мартина Лютера и европейских евреев.
Тут, в этом городе
окончательно и распалось – представление о себе
как о части какой-то архитектуры: боковой придел,
конек на крыше… Элемент историко-культурной
системы обнаружил, что не является частью
чего бы то ни было. Своего – вообще
ничего нет. Или нет – нашего?
Мы осмотрели
центральные достопримечательности,
и все партнеры остались очень довольны:
легкий фантазм с обеих сторон – видение города
с привидением туриста, наложившись друг на друга,
дают прекрасный экологический результат:
никаких отходов – чистая пустота.
Вот главная синагога, 11-го, что ли, века.
Миква. Йешива. Здесь вроде бы учился Раши,
авторитетнейший это самое… Синагога
была разрушена в Хрустальную ночь. Сейчас
реконструирована. На видном месте списки
убитых евреев – жителей города.
В последнее время по праздникам здесь
даже бывают службы: приезжают из Майнца
бывшие русские евреи и раввины из Франции.