сползания в непродуктивную жалость
Есть ясная щель – в безвоздушной пустыне – зазор
с водой из-под камня и тенью под хищною птицей
И если все нити на время связались в узор
то с тем что случилось – уже ничего не случится
«Брошенный сирийский военный лагерь…»
Брошенный сирийский военный лагерь
над ущельем Слышен шум водопада —
сам он не виден
Голаны – тихое пустое плато
покрытое высокой травой
Иногда посреди ровного поля – пропасти
такой резкой прелести что
сбивается зрение
Это место знает два состояния:
война и промежуточное перемирие
И как перед сном или смертью
в желтом вечернем мерцании
скользит олень – с грацией подростка
исчезая на месте садов
за обвалившимися базальтовыми стенами
византийской деревни
В долине реки Сорек
В наших реках – вода лишь зимой
а в остальное время
чистый горячий свет заливает пустое ложе
Вот заброшенный сад в щели между горами
и ступени к пустому дому – здесь ты можешь
сложить с горба свою память – корзину с камнями
Ты станешь долиной в окне ящерицей в нише
аркой гробницы в каперсах и астрагале
И будешь летать над собой как крыло стрекозы
плыть одичавшей террасой —
вниз по горному склону
Воздух висит прозрачный как отсутствие сил
В нем стоит луч – по центру круглого свода
Под базальтовым прессом ходящим на этой оси
мы обращаемся в ясное как сосуд без стен
еле заметное колебание света
Во дворе под навесом из листьев – голоса и шум
женщины мелют ячмень для лепешек и варят ужин
На глиняной крыше белого дома по вечерам —
собирается мерцающий круг
где каждый каждому нужен
В твоей мастерской полумрак
В поле ладоней – кувшин
Это гончарное колесо – твоя лучшая жизнь
ход его коловращенья только тебе и слышен
След моих пальцев останется на палевом черепке —
вокруг
места крепления ручки к ребристой стенке сосуда
Он будет на срезе холма у дороги —
как солнечный блик
как под вечерним ветром – лист масличного сада
Кровь гуляет толчками пытаясь вернуться в родник
Тот кто может исчезнуть – еще не возник
Облака качаются на ветру гроздьями винограда
Мария Египетская
Ну, была блудницей, песни пела,
пить вино любила допьяна.
Страшное, помилуй боже, дело —
счастья много, а она одна.
Кто глядел в глаза ее пустые —
утопал в прозрачном их меду.
Там грехи, как свечки золотые,
самовозгорались на свету.
Как-то утром в солнечном тумане
в Палестину уходили корабли.
А паломники такие были парни —
захотелось оторваться от земли.
Мачты не от ветра там скрипели,
не от волн стонал соленый борт —
легкие, без сил, с ознобом в теле
богомольцы вышли в яффский порт.
В переулочках Святого Града
эта египтяночка была
каждому желавшему награда
лишь за то, что мама родила.
А когда ей истина открылась,
с той же пылкой нежностью она
в полное безлюдье удалилась,
сорок лет в пустыне провела.
Ее тень в полях за Иорданом
до сих пор встречают, говорят,
в полдень, когда дремлет козье стадо,
пастухам являлся ее взгляд.
Слаще он, чем финик йерихонский,
карий, и с лучистым ободком.
Его видеть – как смотреть на солнце,
все плывет и светится кругом.
Посвящение Иоанну Мосху
Блаженный Стратигий был пламенный воскон
пасся в лугах и питался травой
одеждой его – была кожа его
и жидкие пряди волос
Ему даже нечего было отдать
грабителям если б такие нашлись —
лишь только потоки безудержных слез
в пустыне по имени плоть
Скончался Стратигий – как стебель зачах
Душа отлетела – пучком из семян
Лев вырыл могилу ему в тростниках
и серны как дети стояли над ним
Но мне говорили – светлее чем луч
все в тех же лугах подвизается он —
и можно услышать стратигиев плач
в анисовых чащах у Лавры Фаран
От келлий Хузива поднялся я вверх
и что я увидел – не в силах сказать
Но с этой поры как блистающий снег
с вершины Хермона – я таю в слезах
И плачем своим я готов напоить
и черную сою с злаченым крылом
и зайцев играющих в прятки с орлом
и узких лисиц и скотов на полях
Когда от Моава нисходит рассвет
и я от пещеры спускаюсь к воде —
навстречу блаженный Стратигий бредет
с кувшином из света прижатым к груди
Там где малый бассейн под прохладной скалой
там уступ есть в плюще – это мой аналой
там открыт мне священный мой текст
и гласит он: Бог – есть
Как под вечер все серны идут по горам
воду пить в мой открытый для жаждущих храм
я сижу над струей водопада – вот здесь
и шепчу им: Бог —
весть
Но когда я в пещере ночною порой
сплю без сна и дрожу словно воздух пустой
то звенит все слышней этот мертвенный плеск:
есть ли нет ли – бог весть
бог весть бог весть
бог весть
Боже сил! Вот опять мне снится что я на кругу арены
в праздничный осенний день в Кейсарии Приморской
городе родном и горячем как свое молодое тело
(Школа риторов библиотека не хуже александрийской
губы и ягодицы смуглых подростков обоего пола
на песке соленом и сладком в пенном вине прибоя) —
А вокруг меня ярусы зрителей как лепестки розы
белые красные складки – а против меня выходит
борец из верховьев Нила —
мохнатый и черный – шмель смерти!
Он тяжел как каменная плита
в дверях могильного склепа
навалился и давит к земле —
и похоже мне уж не выплыть
из багрового потного ада – мерзее трясин саронских
Вонь у него из пасти – ядовитей дохлой гиены
Лапы мощные как ноги буйвола
и цепкие как хвост обезьяны
подбородок сел мне на череп задом гиппопотама
Прощай веселая юность золотые тела и старые книги!
Эфиоп меня мелет как жернов —
и я уже вижу: под веки
катится колесница света
сквозь череду восходящих арок
Но тут я как раз вспоминаю: есть же Спаситель мира!
И я возношу молитву из-под страшного черного тела
из глубины униженья в слезах и позоре —
И – ясность приходит ко мне:
противник мой – наважденье
сгусток грязи бесовской со дна моей прошлой жизни
а я должен просто проснуться —
и водой иорданской омыться
Солнце встало Шорох трав над рекой
Следы птиц и зверей на песке
Я над водой на коленях Лицо и ладони в прохладе
О отчего же так сладко
мне было стоять на арене и ждать эфиопа?
«Я ушел бы в глухую долину…»
Я ушел бы в глухую долину
с горизонтом глядящим во тьму
жил бы в легкой пещере питаясь своей немотой
Но меня не хватает на то чтобы быть одному
я бессмысленно пуст как сухой водоем
Чтоб заполнить себя —
нужно камень с груди отвалить
и откроется ключ над дугою оплывших террас
и горящим лучом прорастет сквозь меня эта нить
для которой я лишь водовод а источник – вне нас
И тогда я бы смог на закате огромного дня
сесть на белые камни у входа в свой ласковый склеп
и прикрывши глаза ощущать как идет сквозь меня
и уходит – не встретив препятствия – смерть
Избранные переводы современной израильской поэзии
Йегуда Амихай
«А по ночам…»
А по ночам наша комната герметизируется,
как гробница в пирамиде. Над нами
чужое молчание, словно гора песка,
поднявшаяся за тысячи лет у входа в спальню.
И когда наши тела глубоко спят,
на стенах снова проступает рисунок:
дорога, по которой идут наши души.
Видишь их? Плывет ладья,
в ней стоят двое, остальные гребут.
И звезды вверху, а звезды других
уносит Нил времени, ничего не объясняя.
И мы как мумии туго обернуты любовью.
И будто после вечности приходит утро,
радостный археолог – и у него свет.
«И эта любовь кончилась»
И эта любовь кончилась,
как плодородный сезон в лимонных садах,
или сезон раскопок, когда вынимают из глубины
встревоженные вещи, которые хотят, чтобы их забыли.
И эта любовь кончилась, будто разрушили
большой дом и убрали обломки, ты стоишь
на пустой квадратной площадке и говоришь: какое
маленькое было место, где стоял дом
со всеми этажами и людьми.
Откуда-то из долины слышен
звук трактора, и откуда-то из прошлого —
как вилка скребет по фарфоровой тарелке, перемешивает
и взбивает белок с сахаром для ребенка,
скребет и скребет.
«Меня затопила ностальгия…»
Меня затопила ностальгия —
словно люди на старой фотографии хотят снова быть
с теми, кто смотрит на них, в теплом свете лампы.
Здесь, в этом доме, я думаю о том, как любовь
превращается в дружбу, по законам химии наших
судеб, и о дружбе, которая успокаивает
по дороге к смерти. И о том, что наши жизни
как отдельные нити, без надежды
стать снова одной тканью.
Из пустыни доносятся приглушенные звуки.
Пыль пророчествует о пыли. Самолет в небе
застегивает над нами молнию
большого мешка судьбы.
И память о лице девушки, которую я любил,
проходит через долину, как этот ночной автобус:
много освещенных окон, много ее лиц.
«За время этой любви…»
За время этой любви были достроены дома,
а кто-то, кто раньше не умел,
научился играть на флейте. Звуки гаммы
то поднимаются, то опускаются. Они слышны
и сейчас, когда мы уже не наполняем друг друга,
как птицы крону дерева,
а ты меняешь деньги, непрерывно,
монеты одной страны на монеты другой,
и одни желания на другие.
И хотя мы вели себя как сумасшедшие,
сегодня кажется, что мы не так уж отклонились
от общепринятого и не помешали миру,
его людям и их дремоте.
Теперь все кончилось.
И скоро не останется ни одного из нас,
чтобы забыть другого.
Опасная любовь
Я сидел на заднем сиденье машины
за любовной парой. Одна его рука
была на руле, а вторая обнимала девушку.
Их любовь была опасна и для меня,
Я делил с ними эту опасность, но не эту любовь.
Мы ехали ночью от Мертвого моря в Иерусалим.
Вокруг нас в пустыне шли военные учения.
Тихие танки, поднятые среди сна,
двигались как лунатики.
Животные пустыни попадали в свет фар.
Их глаза загорались,
а потом машина переезжала их,
или они возвращались в темноту.
Остаток ночи, уже дома, я не спал,
отделяя слова от эмоций,
как коллекционер отклеивает марки от конвертов,
чтобы все упорядочить – ровными рядами
и в красивой цветовой гамме.
«Если будет новый потоп…»
Если будет новый потоп, то праотец Ной
вместе со всеми парными тварями возьмет нас с тобой,
С парой слонов, парой мышей, с птицами и зверями,
со всеми, кто чист и нечист, мы поплывем над волнами.
Для лучшего мира, завернув, как побег винограда,
нас сохранит праотец Ной для нового сада.
Опасная страна
Опасная страна. Страна,
полная подозрительных предметов
и заминированных людей. Все может стать
началом новой религии:
любые роды, любая смерть,
любой пожар в поле, любой дым.
Даже влюбленные должны быть
осторожными в действиях и словах,
руки, протянутые для объятия, шепот в полночь,
плач украдкой, взгляд вдаль, спуск по лестнице
в белом платье. Все это начало новой религии.
Даже перелетные птицы знают это,
когда прилетают весной и осенью и не остаются тут,
как боги этой страны, даже они не остаются.
И тот, кто говорит здесь было, пророк утешения
и отрады. И тот, кто говорит здесь будет,
пророк гнева и ярости.
И от севера до юга – бесконечная радость лета,
и предостережения о наводнениях
вместе с предостережениями о засухе,
и надгробные памятники
расставлены повсюду, как гири,
чтобы история этой страны
не разлетелась под ветром,
словно листы бумаги.
«Всю ночь армия шла из Гилгала в горы…»
Всю ночь армия шла из Гилгала в горы,
чтобы дойти до поля смерти и всего другого.
Мертвые легли вдоль и поперек,
и птицы слетелись.
Но я хочу умереть в своей постели.
У этих людей глаза узкие, как щели
в танковой башне.
Я всегда в меньшинстве. Их намного больше.
Они могут меня допросить, когда бы ни захотели.
Но я хочу умереть в своей постели.
Солнце стоит в Гивоне. И готово стоять так вечно,
чтоб освещать бесконечные войны,
смерть и увечье.
Может быть, я не увижу, как мою жену убили.
Но я хочу умереть в своей постели.
Самсон, его сила – длинная черная грива.
Мою – срезали, я герой по призыву.
Обучили натягивать тетиву и выпускать стрелы.
Но я хочу умереть в своей постели.
Я видел, что можно жить и справиться понемногу.
И обустроить хоть львиную пасть,
если нет ничего иного.
Я готов умереть в одиночку.
Какая разница, в самом деле.
Но я хочу умереть в своей постели.
«Маленький парк…»
Маленький парк, посаженный в память о мальчике,
погибшем на войне, становится
похожим на него, каким он был
двадцать восемь лет назад.
Все больше и больше, с каждым годом.
Его старые родители приходят сюда
почти каждый день, посидеть на скамейке
и посмотреть на него.
И каждую ночь воспомнание жужжит,
как маленький мотор. Днем этого не слышно.
«Иерусалим, место, где все помнят…»
Иерусалим, место, где все помнят,
что забыли здесь что-то,
но не помнят, что именно.
И для того, чтобы вспомнить, я
надеваю на свое лицо – лицо отца.
Это мой город,
где наполняются резервуары надежд,
как баллоны с кислородом у аквалангистов.
Его святость
превращается иногда в любовь.
И вопросы, которые задают в этих горах,
всегда одни и те же: ты видел мое стадо?
ты видел моего пастыря?
И дверь моего дома открыта,
как гробница, из которой восстали.
«Иерусалим, город-порт…»
Иерусалим – город-порт на берегу вечности.
Храмовая гора – большой корабль, роскошный
круизный лайнер. Из иллюминаторов
его Западной Стены
смотрят веселые святые, пассажиры.
Хасиды на пристани машут
на прощанье, кричат: ура до свиданья. Корабль
всегда прибывает, всегда отплывает.
И ограды причала,
и полицейские, и флаги, и высокие мачты церквей
и мечетей, и дымоходы синагог, и лодки
восхвалений, и волны гор. Слышен звук шофара:
еще один отчалил. Матросы Судного Дня
в белых одеждах
взбираются по лестницам и канатам
проверенных молитв.
И торговые переговоры, и ворота,
и золотые купола:
Иерусалим – это Венеция Бога.
Мэр
Это грустно
быть мэром Иерусалима. Это вызывает ужас.
Как человек может быть мэром такого города?
Что ему с ним делать?
Только все время строить и строить.
А ночью камни окрестных гор
будут сползаться к каменным домам,
как волки приходят выть на собак,
которые стали рабами человека.
«Каждому нужен…»
Каждому нужен заброшенный сад,
или старый дом, чьи стены осыпаются,
нужен какой-то другой забытый мир.
С острой тоской смотришь
на пейзаж и называешь его как тело:
горный хребет, изгиб дороги, подошва холма.
И военные обозначают цели
для жесткого удара мягкими словами:
тропа, просвет, прибрежная полоса.
Потому что каждому нужен заброшенный сад
(Адам и Ева знали, что нужен такой сад)
или старый дом,
или хотя бы запертая дверь,
куда больше не вернешься.
Киннерет
Разочарования встроены в жизнь,
разочарование в Иордане, что это не большая река,
разочарование в человеке и разочарование в Боге,
разочарование в теле и разочарование в сердце:
слишком мягкое. Разочарования
встроены в жизнь как камни, которые уже
никак не вынуть – без них все развалится.
И есть царапины боли на душе, как на пластинке,
и есть линии тоски по кому-то на ладони,
не линии характера, и не линии
будущего, и не линии судьбы.
Вода смягчает отчаяние,
вода несет надежду, как плывущие листья,
вода, которую мы пьем, и вода, которой мы плачем.
И голоса перелетных птиц сильнее
голоса крови, этого пресловутого зова.
И в старом деревянном бараке
все еще слышны объяснения шопотом
о том, что было.
Я хочу сказать вам
здесь на этом кладбище,
что маленькая девочка, сидящая на могиле,
не оскверняет могилу:
она славит Бога.