— Вовсе нет, сэр. Но я интересуюсь патентованными средствами и всяческими препаратами. Мое любопытство чисто научного свойства, уверяю вас.
Сент-Ив почувствовал, что сзади к нему кто-то подошел, и отступил в сторону, думая, что это следующий страждущий встал в очередь. Но на него сверху вниз злобно глянул здоровенный детина с лошадиным лицом, мало похожий на покупателя. Детина тихо произнес:
— Гуляй, парень.
— Всего вам доброго, — Сент-Ив отправился прочь по Боро-Хай-стрит под зонтом, ломая голову над безнадежной задачей: как быстро разгадать секрет порошка от головной боли. Оглянувшись, он увидел, что Диоген забрался в подъехавший экипаж, а человек с лошадиным лицом покатил передвижную лавку через Лондонский мост.
ДУМА О БОЧКЕ
Сент-Ив едва успел, согнувшись, протиснуться в дверь трактира «Джордж-Инн», как небеса разверзлись и загремел ливень, окутав булыжную мостовую на дворе пеленой брызг. Он с радостью увидел полыхающий в очаге огонь и — с неменьшей радостью — не занятое, освещенное лампой место за загородкой, откуда открывался вид и на огонь и, через окно, на улицу. Он повесил вымокший сюртук на крючок, выудил из жилетного кармана записную книжку и карандаш, взял в баре пинту портера и устроился в уголке, где в такой вечер его вряд ли кто-то мог побеспокоить. Он подумал об Элис и глянул на карманные часы: к счастью, они с Табби должны были успеть в Ковент-Гарден до начала ливня.
Немного поразмыслив, он извлек из жилетного кармана пакетики, открыл один и понюхал порошок, представлявший собой темно-желтую, очень мелко растертую субстанцию. Порошок явственно пах рыбой, хотя и не слишком сильно. Сент-Ив взял немного на палец и попробовал на вкус: тот же рыбный привкус и покалывание на языке, при этом и ощущения, и вкус оказались неожиданно довольно приятными, несмотря на запах. Он терпеливо записал все эти наблюдения в записную книжку, со своими вопросами и замечаниями, иногда прерываясь, чтобы хлебнуть портера и посмотреть на струи дождя за окном.
Поведение Скитальцев казалось ему необъяснимым, с какой стороны ни посмотреть, — равно как и побуждения Диогена-самоучки, этого невзрачного маленького человечка, начинающего приобретать в его глазах черты зловещего исполина. Здесь, безусловно, замешаны деньги — они стоят за большинством злодеяний в этом мире. Он задумался о Гилберте Фробишере, которому хватило бы денег купить и продать сотню таких Диогенов. Гилберт владел огромным особняком в георгианском стиле в Дикере, где один пруд с гребными лодками занимал шесть акров. Больше всего во всем этом деле, пожалуй, удивлял отказ Гилберта Фробишера от услуг мадам Лесёр, много лет проработавшей у него кухаркой, ибо старик Фробишер любил вкусно поесть, как никто другой.
— Еще кружечку? — спросил бармен, глядя на Сент-Ива.
Он оторвался от блокнота, с некоторым удивлением обнаружил, что уже опустошил свою кружку и ответил:
— Да, спасибо, — ерзая в кресле, чтобы оно поменьше давило на седалищный нерв, поскольку, вопреки его стараниям, облегчения не наступало. Гилберт был одним из немногих известных Сент-Иву совершенно счастливых людей. Богат, но без тени скупердяйства. У него имелась огромная паровая яхта, швартующаяся в Истбурне, для путешествий на тропические острова, чтобы пережидать там английские зимы, а время между путешествиями полностью было занято заботами о приумножении своего состояния и поездками по Британским островам в поисках редких птиц, гнезд и яиц. Словом, несмотря на свой возраст — изрядно за шестьдесят, — старик Фробишер являл собой образец полного энергии жизнерадостного человека, и сложно было вообразить, чтобы ему вдруг вздумалось оставить столь комфортный образ жизни и поселиться в бочке на колесиках или, боже упаси, занять должность лорда-мэра фракции бочкарей, бросивших свои занятия и семьи.
Сент-Иву пришло в голову, что нет ничего проще, чем внедриться во фракцию бочкарей и самому выяснить, что именно ими движет. В конце концов, врага надо знать в лицо. Принесли портер, и он некоторое время задумчиво смотрел на кружку в сомнении: стоит ли столь решительно бросаться в бой? Что ж, он всегда придерживался мнения, что научная любознательность требует от экспериментатора решимости, особенно если ученый вооружен ясным умом, чистыми намерениями и не подвержен предосудительным порокам.
Приняв решение, он осторожно высыпал содержимое двух пакетиков в портер. Порошок всплыл островком на поверхность, и, не дав ему осесть и воскликнув: «Так тому и быть!», — Сент-Ив выпил сразу треть кружки. Он снова отметил выраженный рыбный привкус, хотя и немного приглушенный портером, и уже через несколько секунд ощутил общую легкость бытия, и — о радость! — боль в спине и бедре почти полностью исчезла. Сент-Ив поднялся из кресла и прошелся взад-вперед. При желании он мог бы станцевать джигу, ему совершенно ничего не мешало, и он бодро подпрыгнул и сделал пируэт. Удовлетворенный, он снова сел, поднял кружку в молчаливом тосте, громко рассмеялся и, наслаждаясь прекрасным самочувствием, допил остатки портера.
Элис определенно не одобрила бы его… эксперимент. Однако, сказал он себе, другого способа понять врага просто не существует — если перед ними действительно враг. Диоген значительно вырос в его глазах: его порошок претворил скромный портер в нечто подобное эликсиру жизни Парацельса.
Сент-Ив бодро взялся за перо: новизна ощущений, свободный, словно очищенный от паутины ум, чувство сдержанной, осознанной бесшабашности, а ведь лишь несколько минут назад он, жалко робея, сомневался, стоит ли пробовать порошок. «Наука, — писал он, — требует бесстрашия!» — эту мысль он подчеркнул и добавил восклицательный знак. Сент-Ив попросил третью пинту портера и отметил, как обострился его ум с тех пор, как он вошел в «Джордж-Инн».
Совершенно ясно, что Гилберт Фробишер, человек, отличающийся любознательностью и энтузиазмом, просто отдался этим своим свойствам. Ну конечно же. Все говорит об одном: уверен в себе — поступай как знаешь. Сент-Ив осознал, что еще никогда в жизни не был так уверен в себе, как сейчас. Зал пивной, где он сидел, светился мягким розовым светом ожившей истории. Чарлз Диккенс, знаменитый завсегдатай «Джордж-Инн», без всякого сомнения сиживал в этом самом кресле, и, возможно, написал что-то гениальное, пока пил свой портер. А что бы он написал, дай ему кто Диогенов порошок?
Вдохновленный этой мыслью, Сент-Ив изрядно отхлебнул из кружки, щурясь на огонь, распускающийся в его глазах целой палитрой цветов, словно хвост райской птицы. Рисунок волокон на дубовых панелях предстал собранием причудливых, выпуклых, растущих из самого дерева арабесок, а каменный пол сочился эманацией спрессованных столетий и жизней тысяч людей, ступавших когда-то по его плитам.
Он лихорадочно взялся за работу, торопливо перенося на бумагу вихрь охвативших его впечатлений: слова сами рвались на волю. Никогда еще его ум не работал с такой ясностью и живостью, и каждая выходившая из-под карандаша фраза сверкала изяществом и тонким остроумием, гранича с поэзией. Он заметил, что лицо само собой расплывается в широкой улыбке, скорее напоминающей гримасу, и, озадаченный этим явлением, плотно сжал губы. Тут ливень забарабанил с удвоенной яростью, и Сент-Ив стал смотреть на капли воды, падающие на землю в свете газовых фонарей в этот ненастный лондонский вечер, восхищаясь чудом ниспадающей с небес воды и наслаждаясь новообретенной остротой слуха, благодаря которой мог различить звук каждой капли на фоне общей ритмичной мелодии дождя. Его посетила мысль, что можно вернуться в трактир вплавь в толще дождевых капель, и он громко рассмеялся.
Он попросил еще пинту портера и тарелку очищенных грецких орехов, которые принялся жадно поедать один за другим, не переставая восхищаться их формой. Каждая прихотливо изогнутая половинка ореха точно копировала вторую, в обе ловко соединялись вместе и плотно укладывались в скорлупу, укрытые от непогоды, — в точности как он сам, сидя в своем кресле, смеялся над бушующим за окном ливнем. В Диогеновых бочках нет ничего глупого. Гилберт это понял. Это естественный дом, как скорлупа грецкого ореха или раковина улитки. Сент-Ив задумался о пчелах с их ульями, о черепахах с их округлыми панцирями, о ласточках и осах с их гнездами из глины. Весь мир лишь бочка, перефразируя слова поэта, и не в этом ли и заключается глубочайший смысл.
Достав брошюру из лавки на Холланд-роуд, он внимательнейшим образом изучил различные бочки и многочисленные встраиваемые в них приспособления. О, бочки, эти удивительные творения, каждая — произведение искусства, и вдобавок годятся для морского плавания. Тут ему вспомнились жизнерадостные бочкари в фиолетовых шляпах у паба «Сорока и пень», и он ощутил приступ тоски, природу которой сам не мог точно определить. «Мы-то знаем», — пробормотал Сент-Ив, кивая. Радость знания и решимость переполняли его. «А что же такое ему определенно известной» — задумался он, но не сумел облечь знание в слова. Слишком оно было необъятно, и выразить его — как объяснить небо.
Тут он отвлекся, обратив внимание на карманные часы, лежащие на столе рядом с опустевшей кружкой, — он сам не помнил, когда успел их достать. Идеально круглая форма часов завораживала, ведь это тоже своего рода бочка, идеально облекающая механизм — все эти хитрые шестеренки и пружинки, живущие собственной жизнью, стоит раз запустить их в движение. Перед его мысленным взором предстало округлое существо, состоящее из шестеренок и пружин, выкарабкивающееся из корпуса часов, словно краб-отшельник из ракушки, и отправляющееся на поиски более просторного пристанища. Какая элегантная получилась бы иллюстрация, если бы художнику удалось уловить самую суть — и тут его охватило чувство, что вот-вот он постигнет ту самую суть.
Он открыл крышку часов и встретился взглядом с Элис, фотография которой была вставлена в крышку изнутри.
Сент-Ив поспешил захлопнуть часы, успев заметить, что стрелки приближаются к одиннадцати; его исследования продолжались уже почти три часа. Он попросил еще кружку портера и, как только ее принесли, торопливо развернул еще один пакетик порошка, высыпал его на пену и слизнул, наслаждаясь вкусом. Пять порошков в первый же день — стало быть, до опасной дозы еще далеко; при этом следует отметить, что порошок, несомненно, придает уму необыкновенную четкость и ясность. Седалищный нерв больше о себе не напоминал, и Сент-Ив решил и впредь держать его в узде.