Еще Джованна обратила внимание на светловолосую студентку с бритыми висками и хвостом, которая сидела в третьем ряду, скрестив ноги, внимательно смотрела на нее и делала записи в тетради.
Доклад Джованны заканчивался тем, что в науке, столкнувшейся сегодня с неопределенным будущим, царство грибов и его обширные свойства представляют собой благодатное поле для исследования. Она показала серию слайдов об использовании грибов в качестве источника топлива, разрушителей пластика, селективного средства борьбы с вредителями, антидепрессантов, антиканцерогенов и производителей самых мощных из известных науке антибактериальных ферментов.
Полчаса спустя Джованна разговаривала за столиком кафе с группой студентов-биологов. Девушка, которая писала в тетради, сейчас с тщательно скрываемой робостью смотрела ей прямо в глаза.
— На самом деле мы очень мало знаем о грибах. Их жизненные циклы странны, и, хотя по виду не скажешь, они — существа, более близкие к нам, чем к бактериям или царству растений. Авторитарные, агрессивные существа, обладающие большим интеллектом. Возьмем, к примеру, Entomophthora muscae, гриб-паразит, поражающий комнатных мух. Заражение происходит, когда споры гриба приземляются на насекомое и прорастают в его экзоскелет. Согласно исследованиям, первое, что делает гриб, — проникает в мозг мухи, чтобы контролировать ее движения. Он поселяется в отделе нервной системы, отвечающем за ноги и крылья, заставляя ее сесть на ближайшую поверхность, а затем подняться на самую высокую точку. Оттуда гриб заставляет муху сброситься. Ее крылья не работают. Парализованное насекомое ударяется о землю. После этого гифы гриба начинают переваривать внутренности мухи, и она погибает. На ее трупе открываются маленькие трещины, из которых прорастают спорангии: бесчисленные крошечные мешочки со спорами, готовые освободиться и отправиться на поиски новых мух.
Он смотрел в окно грузовика, следя взглядом за волнами электролиний. И думал, что это как плыть по морю. Лодка в полночь за полтора километра от берега. Вспоминал времена, когда ходил за рыбой. В детстве отец брал его на катер, сажая между ног, как избалованного юнгу. Он закрывал глаза, чтобы не укачало, и дрема овладевала им. Иногда он клал голову на отцовский живот и засыпал ненадолго. Это были моменты их наибольшей близости. На суше всё обстояло совсем по-другому.
Мальчиком Педро жил с собакой Чичо и отцом в доме посреди леса, где было всё, что могло понадобиться крестьянину. Мать умерла при родах, и ее образ стерся из памяти, когда вместе с домом они потеряли единственный остававшийся портрет. Однажды сентябрьской ночью приехал грузовик, набитый солдатами, они забарабанили в дверь и вытащили его отца на улицу. Вы должны уехать, сказали они. Эта земля теперь принадлежит Арауканской лесопромышленной компании. Я же выкупил ее в кооперативе! Это мой дом! Тогда один солдат, молодой парень с уродливым носом, толкнул его к стене. Педро выскочил, чтобы, ринувшись на них, защитить отца своим подростковым телом. Они схватили собаку. Швырнули к забору и застрелили.
Потеряв дом в Куранилауэ[5], отец уже не оправился. Уехал на север и нашел работу садовником. Ютился в съемной халупе. Садился на ее земляной пол и пил. Педро помогал — наливал дрянное вино и укрывал отца, с трудом дотащив до койки. Ни животных, ни огорода, ни друзей. Только прямая дорога от работы до выпивки. Сын выдержал два года и вернулся на юг. Нашел работу в лесхозе.
До увлечения судоку Педро убивал время, собирая эвкалиптовые коробочки и насекомых — долгоносиков, божьих коровок, малашек и рогачей, которых держал в обеденной жестянке, — а еще болтая с разметчиком Гомесом и допекая Арайю, бывшего угольщика, старинного товарища, пока они поднимались бок о бок по вырубкам. Один размечал хлысты, другой потом орудовал пилой, они говорили о футболе, о детях, садились обедать, искали место, чтобы вздремнуть. Арайя хорошо ладит с Катитой, сказал однажды Педро Марии, но она покачала головой, подула на кофе в чашке, послушай, ответила она, не разрешай больше этому придурку отводить ее в школу, и холодок пробежал у Педро по спине, плечи напряглись, пар от кружки на столе, умолкший телевизор, тогда Педро перестал разговаривать с Арайей, разметка теперь проводилась в тишине, Арайя, втянув голову в плечи, снимал стропы со стволов, Педро насвистывал, чтобы не разговаривать, лучше ничего не отвечать, потому что я убью его, если спросит.
С Марией они говорили всё время, на любые темы, о новостях, гороскопах, отец заболел в Ла-Калере, один, друзья Пато, эти мухи, корпоративный чемпионат по футболу, поосторожней с коленкой, дорогой, она у тебя еще самбу танцует, да, Мария, да, завтра, куколка, о безработице, о профсоюзах, о мерзавцах из страховой, о еноте, которого убили копы, да, еще одного, как, опять? взрослый? щенок совсем, ох, Мария, он делал ей бусы, которые она носила как браслеты, они вместе ужинали перед телевизором, она ждала его за накрытым столом, когда он выходил из душа, оба голодные, давай скорее, приглашающе хлопала по стулу, потом пониже голой спины, Мария, ее раскрасневшиеся щеки, когда дети засыпали и лай собак заглушал их возню, можно было дать себе волю, осторожно с тумбочкой, малыш, не переверни, Мария курила, она всегда курила в постели, а он смеялся над анекдотами и историями, которые смешили только его, почти все про отца, все глупые, как однажды тот пытался скрыться от копов верхом, полная луна, он пьяный, огни патрульной машины преследуют его по лесу, и конь перепрыгивает через овраг шириной в несколько метров, или как, когда он не уступил дорогу после знака, автоинспектор обнаружил две открытые бутылки граппы на переднем сиденье рядом с водителем, Педро смеялся, а Мария медленно курила, глядя в окно, слушая затихающих собак, которые наконец засыпали, как и дети.
А потом она заболела.
Наверное, тому были причины, но кто знает. Может, потому что они начали покупать продукты в городе, потому что лесхоз опрыскивал посадки рядом с домом, потому что урожая не хватало, потому что огород высох, потому что им пришлось продать часть земли, потому что куры были вялые и плохо неслись, потому что вода была отравленной, потому что детям нужны были тетради, и ручки, и учебники, малыш, потому что лучше мы займемся диабетом Катиты, потому что Пато не захочет видеть меня такой, лучше ухаживай за моими пчелами, потому что ты знаешь, как это бывает, оно тебя схватило и не отпускает, и всё так быстро, что нет времени что-либо спланировать, подготовить тело и душу к тому, чтобы проститься и чтобы потом одному снова таскать бревна, которые давят на плечи, как гробы, и глубоко занозят, потому что воздух иногда становится слишком плотным, а ночи — слишком длинными.
— Что рисует моя принцесса? — спросил Педро, заглядывая через плечо дочери.
— Это мы, — ответила она, ткнув указательным пальцем в три фигуры на тетрадном листе. — Это я, это ты, а это Патрушка.
Рисунок был сделан фломастером и изображал трех человечков с телами из палочек, большими головами и выразительными лицами. У правого — волосы дыбом, пальцы рук растопырены, язык наружу и зрачки в форме крестиков. У среднего из задней части головы рос странный цветок, который достигал края листа. У левого глаза были закрыты, он спал глубоким сном.
— Как красиво, малышка, — сказал ей Педро, поцеловав в лоб на прощание.
— Дарю, — ответила Каталина, вырывая из тетради листок, который отец сунул в рюкзак.
Они свернулись калачиком на левом боку. Снаружи тихо падал дождь. Если внимательно прислушиваться, его было слышно. Если говорить, то нет. Джованна подвинулась к Андреа, обняла ее и наивно спросила:
— Интересно, можно ли рассмотреть человека под микроскопом?
— В смысле?
— Целого человека. Представляешь, увидеть, как все его клетки одновременно двигаются?
Несколько секунд они молчали. Джованна закрыла глаза. Прислушалась к шуму дождя. Однажды ночью она призналась кому-то, что в такие моменты чувствует, как мысли отделяются от нее. Это было одно из ее любимых ощущений.
— Не знаю. Может, огромная линза и справилась бы, — ответила Андреа.
— Правда?
— Не понимаю, к чему это ты?
Обе говорили медленно, кожа под футболками горела. Джованна гладила лоб Андреа. Открывала и закрывала глаза на каждый звук. Говорить означало не спать. Скоро они заснут, но спешки нет. Слова звучали лениво, небрежно. Она сосредоточилась на своем пульсе, дождь будил сонные мысли.
— Хочу кое о чем тебя спросить, — сказала Джованна.
— О чем?
— Что ты чувствуешь?
— Сейчас?
— Да.
— Дождь. Твой голос на моей шее.
— А еще?
— Тепло в животе. Твою ладонь на моей груди. Твое колено касается моего бедра. Твой нос на моем затылке. Твое дыхание.
— А еще? — спросила Джованна, вытягиваясь рядом.
— Почему ты спрашиваешь?
— Хочу кое-что узнать.
Слова расстилались между ними, как мох.
— Что?
Джованна повернулась и пристально на нее посмотрела.
— Чувствуешь ли ты свою кожу.
С Марией Педро был другим. Его радость ушла вместе с ней, говорили знакомые. Ему было всё равно. У него росли дети, и пальцы были целы, так что, кроме легкой хромоты на левую ногу, ничего не мешало телу работать.
Не всем его товарищам так везло. Об этом напоминал шрам на подбородке Хуана Карлоса. Или Хосе — Кошачья Лапка, который потерял верхние фаланги на левой руке и теперь мог пользоваться ей, только чтобы удерживать журнал. Пила — дело серьезное. Старики, как Педро, относились к ней с уважением. Гребаные лезвия, говорил он Хуану Карлосу. Чертовы зубья. Смотрел, как молодой Карраско работает пилой, и думал о временах топоров, когда пальцев не лишались с такой легкостью, а деревья могли внимательно наблюдать за собственным вскрытием.