Потому что я повесился,
На вас падают гнойные слюни,
И в них вам как-то тесно.
У вас елка, я это знаю,
Потому мое сердце и выскребли…
О, этот снег из ваты не тает
Даже в яркой искре моего Я.
Николай Еленев
В городском саду
Le roi est mort! Vive le roi!
Неправда! Умер король, воистину умер…
В оркестре причитывает гобой меланхолично
О звездах угасших шесть лет,
А сумерки съежились в клумбах, как птичка
В тесной и замкнутой клетке.
В оркестре кому-то грустно и скучно:
Оттого, что вовсе и не было звезд,
И старая баллада наизусть смычком изучена…
О, плачь и скули конский хвост!
Виолончели гудят, возмущаясь и хныча,
И топорщится скверно-сшитый фрак дирижера;
Меланхолично гобой о звездах причитывает:
Кому-то грустно и скучно от вечного вздора.
Музыка, музыка! А в газете вечерней красуется
Что японский микадо смертельно болен…
Бедный микадо! Кто споет тебе аллилуйю?
Наши сердца изжеваны сквозняками и молью.
Музыка, музыка! А на окраинах сифилис
Изгрыз, как ржавчина, плечики девочек,
И в глазенках их ночи и теми рассыпались
В тревоге, в предчувствии, в немочи.
Музыка! Музыка тянется вздохом усталости
К небу, откуда выпал вечер — подстреленный голубь;
Сердце изжевано, сердце неделя измяла,
И на ресницах паутины и пологи.
Мудрецы-книгочеи, шарлатаны-астрологи,
Скажите, почему же вечер плачет о смерти,
О смерти моей и микадо, о золоте
Моей юности, обуглившейся, как вертел,
В чаду недель, и годов, и десятилетий…
Мы бьемся. Мы путаемся в плену петель,
О, не нам перед тайной быть в ответе.
Мы сидим на скамеечке с моим другом,
Он уверяет, что мы — скаковые лошади,
Что нам дадут доппинга и мы вновь заскачем по кругу,
Но я не верю: скорей, мы — калоши…
На той же скамеечке в детстве, нет, в юности
Мы верили, что дни уготовлены для жатвы
Богатой и неустанной. А теперь хочется плюнуть,
Потому что сердце иссохло и сделалось ватным.
В том же саду, у той же скамеечки
Смеялся оркестр, вызванивал весны:
Когда это было, и было ль, книгочеи?..
А впрочем, нельзь задавать пустые вопросы…
Я сижу на скамеечке с чахоточным другом,
С увядшими розами в уставших сердцах…
И никогда, вероятно, радость не затрубит,
Опрокинув гигантскими крыльями страх.
Он носит печать на плечах ненавистных годин,
Я повторяю убор и слова многих тысяч;
Мы идем и не видим, а во рту гильотин
Наших сердец ничем не превысишь.
Он потерял свое имя, называясь поручик,
В болотах Полесья, в тюрьме и гостиных…
Наш жребий постыл и до одури скучен
Мотив окарины[2] гнусавый и длинный.
И, умолкнув, жуем упреки и наше бессилье,
А оркестр причитывает о звездах и прочем,
Нам чуждо небо зацветающе-синее,
А трубы озлобленно над грустью хохочут.
В оркестре поет гобой меланхолично
О том, что мучается сердце девичье,
Сгоревшее быстро, как тонкая спичка.
Ушедшее здешнее с ветхим обличьем,
Русая с веткой маслин Беатриче,
В лиловом капоте, увядшем от зноя,
В доме на набережной, в доме кирпичном,
С балконом, глазеющим прежде и снова.
О, бедная девушка в ночи усталая!
Подушку, измяв, ты в истоме целуешь…
Мечтай о волнении пышного бала,
Мечтай о мигрени! И тебе — аллилуйя,
Тебе и микадо, и мне, и поручику,
Оркестру, и вечеру, и звездам угасшим,
Угасшим шесть лет, с тех пор, как измучено,
Тело России кладбищенским маршем.
Пойте, свистите и плачьте, оркестры!
Смотрите, рыдает плечо дирижера,
С манишки слезится безудержно клейстер,
И молнии труб потрясают соборы.
Качаются церкви; реки, иссохнув, охрипли,
Слоны, обезумев, влюбились в музеи,
А дети, повыдрав страницы из Библий,
Сожгли все псалмы, на пепел глазея.
Кричите, что умер король, не воскреснув:
Умер король, воистину умер…
И звезды, угасши, скатилися в бездну
Крепко-сколоченных издавна тюрем.
Вечная память юности нашей.
Вечная память героям и трусам:
Их кровь напояет борозды пашень,
Чтоб рожь зашумела нежными бусами,
Когда мы издохнем и нас позабудут,
С лицом без лица, с поцелуем Иуды,
Когда мы истлеем, как во поле кляча…
Оркестры, свистите, пойте и плачьте!!
Июнь 1920. Ялта.
Осип Мандельштам
Меганон
1.
Еще далеко асфоделей
Прозрачно-серая весна,
Пока еще на самом деле
Шуршит песок, кипит волна;
Но здесь душа моя вступает,
Как Персефона, в легкий круг,
И в царстве мертвых не бывает
Прелестных загорелых рук.
2.
Зачем же лодке доверяем
Мы тяжесть урны гробовой
И праздник черных роз свершаем
Над аметистовой водой?
Туда душа моя стремится
За мыс туманный Меганон,
И черный парус возвратится
Оттуда после похорон.
3.
Как быстро тучи пробегают
Неосвященною грядой,
И хлопья черных роз летают
Под этой ветряной луной,
И птица смерти и рыданья
Влачится траурной каймой —
Огромный флаг воспоминанья
За кипарисною кормой.
4.
И раскрывается с шуршаньем
Печальный веер прошлых лет;
Туда, где с темным содроганьем
В песок зарылся амулет;
Туда душа моя стремится,
За мыс туманный Меганон,
И черный парус возвратится
Оттуда после похорон.
В горячке соловьиной
Что поют часы-кузнечик
Лихорадка шелестит
И шуршит сухая печка
Это красный шелк горит.
Что зубами мыши точат
Жизни тоненькое дно —
Это ласточка и дочка
Отвязала мой челнок.
Что на крыше дождь бормочет
Это черный шелк горит,
Но черемуха услышит
И на дне морском: прости!
Потому, что смерть невинна
И ничем нельзя помочь,
Что в горячке соловьиной
Сердце теплое еще!
Борис Бобович
Вадиму Баяну
Ты Гималайскою громадой
Шагаешь к миру с палашом
Чтоб по земному вертограду
Лизнул великий бурелом!
Ты разбуди ударом острым
Медлительный поток времен
И над взыскующим погостом
Змеиный соверши уклон!
И мир, страданьем утомленный
Продавший Бога за гроши,
Введи в пророческое лоно
Своей сократовой души!
Твоя душа — поджар и нега,
Она цветет, она горит!
Над вёснами, над грудой снега
Она для нас — великий скит.
Какая радость кинуть жизни
Медоточивый ворох слов
И злым укусам укоризны
Швырнуть в ответ железный зов!
О, если-б знать, что будет завтра
О, если-б развернуть конец
Где зреет пламенная жатва
Испепеляемых сердец!..
21 авг. 1920 г.