Вспомним высказывание члена батальона, который успокаивал себя тем, что расстреливал только детей, – невольно хочется приписать такому убийце особо жестокий цинизм, запредельную нравственную глухоту и, наверное, полную неспособность понять, что́ он совершал. Психология снабдила нас понятиями и концепциями, с помощью которых мы можем описать осознанные и неосознанные мотивы, проявляющиеся, как нам кажется, в признании этого убийцы: расщепление, вытеснение, защита, неспособность к эмпатии, садизм и т. д. и т. п. В некоторых случаях все эти понятия и концепции могут иметь смысл для объяснения действий преступников и попасть в цель, но при слишком быстром их использовании они выполняют еще одну функцию, не связанную с аналитической. Они позволяют нам самим дистанцироваться от людей, о которых мы, как нам кажется, говорим или пишем аналитически, – «отчуждают» их от нас (Криста Вольф). Так мы уходим от самого отвратительного предположения, которое вызывают их самоописания, – что они, совершив все эти преступления, смогли и после войны неплохо жить, поскольку не являлись садистами, психопатами или некими психологически иными, а были совершенно нормальными людьми.
Чего пытался добиться член 101-го батальона своим высказыванием на допросе в суде? Хотел объяснить свои поступки – проявить в них понятный ему смысл и довести его до слушателей? То, что эта попытка демонстрировала цинизм, который сам говорящий наверняка не замечал и в свете которого его поступки кажутся еще ужаснее, ничего не меняет. Его намерение состояло в том, чтобы представить свои действия не такими плохими, морально более приемлемыми, чем поступки других, которые убивали вместе с ним в той же ситуации. Он приписывает своему особому способу убивать – то есть убивать определенный вид жертв, а именно детей, – нравственный смысл. Это помогает ему убедить себя в том, что, даже убивая, он оставался человеком морали. Вспомним, что это говорилось на допросе, – значит, он полагал, что в рамках навязанного ему процесса убийства это покажется для его слушателей убедительным нравственным соображением и понятным умозаключением. То есть покажется осмысленным – как и ему самому.
В этой книге будет цитироваться еще целый ряд аналогичных описаний и трактовок, когда убийцы стремились сделать свое поведение (которое в ситуации допросов или интервью, будучи рассмотренным со стороны, представлялось крайне аморальным и необъяснимым) понятным для других. Если в основе этого процесса придания смысла лежат также вытеснение, расщепление, защита и бесчувственность – они, очевидно, были необходимы этим людям, чтобы сохранить перед собой и перед другими образ нравственно цельного человека, «хорошего парня», который в аморальной (с позднейшей точки зрения) ситуации выбирал сравнительно приемлемый с его точки зрения способ убивать. Или из моральных соображений считал удачей для всех причастных – в том числе и жертв, – что на этом месте оказался именно он. Например, в одном дневнике содержится такая запись: «Если все получится, то я снова спасу тысячи женщин и детей. Теперь я знаю, почему Господь Бог сохранил мне жизнь. В эти ужасные времена, полные крови и слез, я должен чтить человечность. Меня наполняет глубоким чувством счастья то, что я могу сделать столько хорошего»{64}. Она сделана 25 сентября 1944 г. Эрихом фон дем Бахом – «главнокомандующим районом Варшавы», и речь в ней идет о подавлении Варшавского восстания. Ранее фон дем Бах совершил бесчисленные массовые убийства в тылу сначала на должности обергруппенфюрера СС, а затем – «особоуполномоченного по борьбе с бандами».
Подобные примеры кажутся вопиющими, но не являются таковыми, если рассматривать их в контексте современных им источников. Огромное количество автоописаний в дневниках, письмах, протоколах допросов и т. д. показывает, что, характеризуя действия преступников при массовом уничтожении людей просто как иррациональные, девиантные и/или аморальные, мы слишком все упрощаем. Да, это помогает нам справиться с невероятным ужасом от их поступков, поскольку подкрепляет убежденность в том, что мы сами на такое никогда не были бы способны. Но предположение, что люди, совершая нечто не соответствующее нашим (а часто и их собственным) моральным убеждениям, сразу переходят в какое-то другое, запредельное состояние, не позволяет приблизиться к пониманию сути. Как правило, в случае массовых убийств и геноцидов мы имеем дело не со склонными к ним личностями, а с людьми, которые приняли решение убивать по причинам, казавшимся им убедительными.
Как бы холодно это ни звучало в контексте насилия и массовых убийств, люди, как правило, связывают со своими действиями какой-то определенный смысл. Акты насилия и убийства, о которых идет речь в этой книге, совершали совершенно обычные люди из обычных семей; многие получили гуманистическое воспитание; у некоторых были высшее образование, ученые степени. Традиционные формы анализа преступников – на основе описаний их личности со слов их жертв (например, Ойгена Когона) – включают психопатологический подход{65} или попытки найти причины их поведения в авторитарной структуре характера{66}. Такие подходы, опирающиеся на предрасположенность преступников к насилию{67}, в подавляющем большинстве случаев не работают, поскольку люди, ставшие преступниками, с точки зрения их социализации, происхождения, религиозной и классовой принадлежности, возраста, пола и т. д. ничем не отличались от остального населения. Это означает, что личности преступников не принадлежат к некоему общему типу: «Меры по уничтожению приводились в исполнение разными людьми, как по положению в обществе, так и по психологическому профилю. С ростом жесткости по отношению к евреям явно менялось и представление преступников о своей роли. Некоторые проявляли чрезмерное усердие, другие были склонны к “эксцессам”, иные относились к своей задаче с осторожностью и сомнением»{68}.
Если преступники действительно происходили из разных классов, кругов и регионов, если в социальном окружении наблюдались все возможные конфигурации, короче говоря, если в личности преступников не обнаруживается ничего особенного, то ответ на вопрос, как такое вообще было возможно, нужно искать в тех процессах и ситуациях, в которых преступники принимали решение стать убийцами. А чтобы эти ситуации реконструировать, нужно попытаться понять, как они воспринимались и трактовались самими действующими лицами.
Таким образом, социопсихологический анализ массового убийства должен опираться на три вопроса. Как преступники воспринимали и интерпретировали ситуацию, в которой совершали убийства? Какая внутренняя рациональность (которая со стороны может казаться абсолютно иррациональной) позволяла им считать свои действия осмысленными? Какие социальные и психические процессы и ситуативная динамика предшествовали их решению убивать?
Но, чтобы вообще имело смысл задавать эти вопросы, нужно учитывать тот факт, что в людях могут без труда параллельно сосуществовать самые разные образы мышления и поведения, самые глубокие и острые противоречия в чувствах, размышлениях и поступках. Упомянутый вначале Вилли Петер Риз был преступником и наблюдателем войны на уничтожение и одновременно с этим – мужчиной, противником режима, эстетом, циником и человеком, боявшимся за свою жизнь. Назвать его просто «убийцей» так же однобоко, как назвать просто «поэтом» или «жертвой».
В этой книге я буду говорить о ряде социально-психологических экспериментов, которые привели к ошеломляющим результатам, заставляющим по-новому взглянуть на готовность человека помогать другим, повиноваться авторитету и применять насилие против безоружных. До сих пор недостаточно подчеркивался тот факт, что личность участника эксперимента, который – например, в знаменитом эксперименте Стэнли Милгрэма о подчинении – готов, как кажется, без колебаний нанести другому человеку смертельный удар током, не ограничивается его способностью нажать смертельную кнопку. За рамками эксперимента тот же человек может быть способен, рискуя жизнью, спасти беспомощного утопающего, отвезти на прогулку соседского ребенка-инвалида, быть пацифистом и в целом верить в лучшее в людях (что, конечно, опровергается его поведением на эксперименте).
Распространение действий человека в конкретной ситуации на всю его личность – это категорийная ошибка. Напротив, важно понять, какая интерпретация данной ситуации побудила его пойти на эти действия. Примечательно, что участники экспериментов Милгрэма не испытывали облегчения, когда на обсуждении после эксперимента им сообщалось, в чем была истинная цель задания и что на самом деле они не причиняли «жертвам» боль. Они были глубоко потрясены тем, что так легко вовлеклись в поведение, которое сами считали отвратительным и которое противоречило их самооценке{69}. Эксперимент Милгрэма позволяет сделать выводы не только о готовности людей подчиняться, но и об их основополагающих представлениях о самих себе.
Люди действуют в ситуациях, которые содержат различные степени свободы действий. В ситуациях крайней концентрации власти степень свободы может быть очень малой. Однако, как правило, даже в военных или околовоенных контекстах насилия возможности выбора сравнительно велики. Это связано, помимо прочего, с тем, что чем больше пространства для собственных интерпретаций и действий имеют их участники в рамках поставленной задачи – то есть для оптимизации процесса в каждом отдельном случае, – тем эффективнее и слаженнее протекают функциональные процессы[8]. Поэтому приказы, которым на войне следовали, например, айнзацгруппы и зондеркоманды, были достаточно расплывчатыми и давали довольно много простора для определения того