{70}, кто является «партизаном», «функционером», «комиссаром», «расхитителем» и т. д. Это могли решать те, кто исполнял приказы на месте, и почти все они выбирали широкую трактовку данных понятий. Если никому не дать уйти, то ни в ком и не ошибешься. Альф Людтке справедливо отметил, что при использовании популярного с недавних пор понятия «свобода действия» слишком легко упускают из виду, что возможности действия в принципе открываются во всех направлениях: они могут включать «самовольное самоустранение, возможно, даже сопротивление, но также и особо необузданные убийства!»{71}.
Таким образом, осмысленный анализ каких-либо действий может состояться лишь тогда, когда ситуация реконструируется с помощью следующих вопросов: «Что человек сделал? Какие альтернативные действия были ему доступны в данной ситуации? Почему он в итоге выбрал именно этот вариант?»
Степени свободы не просто объективно даны – имеет значение и их восприятие действующим лицом. Отсюда вопрос: как человек воспринимал ситуацию, в которой находился? Как он интерпретировал ожидания от своих действий? Как оценивал собственную свободу действий?
Определение ситуации действующим лицом находится на первом месте – для результата действий оно является решающим, вне зависимости от того, насколько было иррациональным, неправильным или необоснованным. Эту сложную идею можно коротко выразить словами Уильяма Томаса: «Если люди интерпретируют ситуацию как реальную, то в ее последствиях она становится реальной»{72}. Данная теорема содержит два важных вывода для изучения преступников: во-первых, наряду с объективными историческими и социальными условиями решающим значением для совершения определенного действия обладает их субъективная интерпретация, во-вторых, это действие обладает реальными последствиями. Например, если параноик считает своего почтальона агентом вражеского заговора и убивает его – объективно это совершенно иррационально, но убивший интерпретирует ситуацию как абсолютно рациональную и осмысленную, а почтальон в итоге на самом деле оказывается мертв.
В целом можно сказать, что, занимаясь изучением данных преступников, я стремлюсь реконструировать социальный процесс, в котором участвуют люди с индивидуальным восприятием и способами интерпретации, побуждающими их совершать действия, кажущиеся им самим осмысленными. Я называю это специфической рациональностью. Данное понятие касается не философского понятия разума или субстанциональной рациональности, а всех интерпретаций, умозаключений и вытекающих из них практических действий. Соответственно, рациональное, цитируя Хелен Файг, необязательно является чем-то хорошим{73}, оно может быть и в высшей мере бесчеловечным.
В следующей главе я сначала бегло опишу коллективные изменения нормативных ориентиров в немецком обществе после 1933 г., поскольку важно понимать, что военные преступники и преступники из системы лагерей придерживались гипотезы, распространенной в самых широких кругах общества: евреи представляют собой проблему, которая требует решения. Только в этом широком контексте национал-социалистической морали можно реконструировать ситуативные действия различных групп преступников и отдельных лиц, состоявшие в конкретной, подчас самоотверженной и творческой работе по умерщвлению. Подобные ситуации охарактеризованы в главе «Ситуации смерти». Сама работа по умерщвлению описывается в последующих главах, прежде всего на примере одного полицейского батальона. Убийство рассматривается как процесс, который начинается еще до акта умерщвления, проходит через различные отдельные события и решения и имеет различные измерения.
Далее предпринимается попытка сравнения массовых убийств в разных странах и при различных рамочных условиях (глава «Как и почему уничтожают врагов»). В заключительной главе на фоне всего изложенного делается кажущийся не самым оптимистичным вывод о том, что в рамках человеческих поступков возможно все. Однако это удручающее наблюдение не должно привести к антропологически ложному мнению о том, что ничего нельзя изменить, что подобные периоды массовых убийств будут возникать снова и снова. Напротив: именно из того обстоятельства, что люди способны на любые действия и зачастую без особых усилий могут превратиться в убийц, следует требование к каждому из нас всегда отдавать себе отчет в последствиях своих умозаключений. По крайней мере, если мы хотим не быть такими, как люди, которые описываются в данной книге.
Все эти аспекты массовых убийств, динамики насилия и готовности убивать следуют из одной центральной категории, в соответствии с которой люди проживают свою жизнь и обосновывают свои действия, – категории смысла. Именно в связи с крайним насилием, которое со стороны может казаться абсолютно бессмысленным, видно, что отдельные действующие лица постоянно – до, во время и после совершения своих действий – стараются придать им смысл. Процесс это не индивидуальный, а социальный, поскольку масштабы и понимание того, что́ есть действие осмысленное, а что – бессмысленное, формируются социально.
Таким образом, в этой книге речь не идет о вопросах антропологического характера{74}, которые связаны с поиском архаических наследственных элементов и могли бы объяснить отсутствие барьеров к убийству тем, что такова «природа человека». Люди существуют только во множественном числе, в социальных пространствах, которые сами и создают. Эти пространства определяются исторически и культурно, через такие категории, как власть, насилие, идеология, техника исполнения и эмоции, – то есть через категории социально сформированные, которые исторически и культурно проявляются по-разному. Убивать, будучи на службе в айнзацгруппах, далеко не то же самое, что убивать во время Тридцатилетней войны. В каждую из эпох категории власти, насилия, идеологии, техники исполнения и эмоций наполняются разным содержанием, действующие лица происходят из разных социальных групп, жертвы определяются по-разному, отношение к поступкам после их совершения – разное. Неизменно лишь множество погибших.
Национал-социалистическая мораль
«Когда через много лет исследователь, знающий о евреях только понаслышке, будет разбирать городской архив Дортмунда, он узнает, что и немецкие ломбарды внесли свой скромный вклад в решение еврейского вопроса в Германии». Так с явным удовлетворением от проделанной работы писал в августе 1941 г. руководитель дортмундского городского ломбарда{75}. В этой гордой фразе есть существенные черты того, что можно назвать «национал-социалистической моралью», поскольку ее автор многое считал само собой разумеющимся. Он явно полагал, что:
– вносить свой вклад в «решение еврейского вопроса» – хорошо и полезно;
– решить его надо столь радикально, чтобы потомки – историки в воображаемом будущем – знали о евреях только «понаслышке»; это означает, что воображаемое будущее играло роль в принятии решений и совершении поступков в настоящем;
– подготавливать желаемое будущее – тяжелый, но и весьма ценный труд;
– это будущее характеризуется новой «вселенной общих обязательств», частью которой евреи не являются.
1. В своем капитальном исследовании «Уничтожение европейских евреев» Рауль Хильберг начинает главу о преступниках такими словами: «Немцы убили более пяти миллионов евреев. Эта вспышка насилия не была громом среди ясного неба. Это произошло, потому что убийцы находили в этом смысл»{76}. То, что Хильберг понимает здесь под «смыслом», относится к разделявшейся большинством немецкого общества того времени убежденности в том, что существует некий «еврейский вопрос», который требует незамедлительного решения, – именно так, как об этом упоминает руководитель ломбарда. Подобная убежденность ни за что не могла бы найти сторонников, если бы существовала просто как чистая идеология. Она должна была стать частью общественной жизни, в которой социальная, правовая и материальная дискриминация превратилась в ежедневную форму обращения с определенной группой людей. Ханна Арендт сформулировала это следующим образом: «Главное заключалось в том, что нацисты действовали так, будто мир уже был захвачен евреями и требовался контрзаговор в целях защиты. Расизм для них не был спорной теорией сомнительной научной ценности, но должен был воплощаться ежедневно в функционировавшей иерархии политической организации, в рамках которой было бы слишком “нереалистично” обсуждать его»{77}. Такая оценка наглядно подтверждается фразой Геббельса, которую он записал в дневник 20 августа 1941 г.: «Нужно только представить себе, что бы с нами сделали евреи, если бы обладали властью, чтобы понять, что необходимо делать нам, ведь властью обладаем мы»{78}.
Вступивший в силу непосредственно в 1933 г. ряд распоряжений и законов, в частности, запрещал еврейским профессорам и судьям работать по своей специальности. Этому соответствовали инициативы спортивных функционеров и председателей клубов: боксеры-евреи были исключены из боксерских клубов, а еврейские садоводы-любители – из колоний[9]. Все это пугающе быстро сформировало общественную реальность, в которой создались две категории людей: «арийцы», или «немцы», принадлежавшие к «вселенной общих обязательств», – на которых по-прежнему распространялись такие социальные ценности, как сострадание, солидарность, любовь к ближнему, – и те, кто к этой вселенной не относился и, более того, представлял собой проблему, которая, как казалось, требовала решения тем сильнее, чем радикальнее становился процесс дискриминации. То, что «еврей» с точки зрения расовой теории и националистических теорий, с одной стороны, и с точки зрения обывательского мышления – с другой, представал врагом немцев, может сегодня казаться абсурдным и совершенно иррациональным. Однако это не меняет того факта, что такое восприятие современниками создавало фундамент для пропаганды и совершения действий, результатом которых стала совершенно реальная смерть миллионов людей. И не только: такая интерпретация, нашедшая выражение в преступлениях, привела к устойчивому формированию реальности, в которой люди, ставшие по чужой воле жертвами, впоследствии воспринимались прежде всего как жертвы: «О них вспоминают в основном в контексте того, что с ними всеми происходило»