Котька ругал его последними словами, хотя ругать по существу было не за что. Я слышал, как машинист ответил:
— Мне столько мастер сказал.
— Тебе работать со мной, а не с мастером, — грубо бросил ему Котька, — сколько я сказал, столько и вали. Столбик завалишь, меня просить будешь, чтобы не жаловался начальству.
Я не мог сдержаться, ведь Котька без согласия мастера подшихтовывал плавку. Она могла расплавиться с низким содержанием углерода. Тогда пришлось бы пускать более простую марку стали. Конечно, плавка бы просидела в печи короче, но был бы сорван заказ, и блюминги не получили бы то, что им нужно. Сколько ущерба только из-за того, что Котька сварит «скоростную»!
— Ты же не прав, — сказал я Котьке.
— А тебе что за дело? — вскипел он. — Может, еще пожалуешься?
— Не хотел, а вот сейчас пойду и все скажу мастеру, — рассердился я.
— Валяй, валяй, — крикнул он в ответ, — только запомни: после того ко мне не подходи.
Я рассказал, конечно, мастеру. Котька после этого здороваться перестал со мной.
Вскоре поставили сталеваром и меня. То был самый большой праздник в моей жизни. И самое интересное, что начался он в совсем будничный день и совсем по-будничному. Мы только приняли смену и закрывали выпускное отверстие. Было жарко. Соленый пот ел глаза, рубашка на спине прилипала к телу. И вот в такой момент ко мне подошел начальник смены и просто сказал:
— Саша, иди принимай девятку. Логунов не вышел.
Когда я в первый раз подписывал сменный журнал, мой первый сменщик, грузный, сутуловатый, с синеватыми полукружьями под глазами от ночной смены, подозрительно оглядел меня и спросил:
— Чи не з похмелья ты, парень?
— В первый раз, — ответил я.
Он все сразу понял и схватил мою руку своими лапищами, долго и больно тряс ее.
— Поздравляю, поздравляю! Как же это я сразу не догадался…
А потом еще битых полчаса объяснял, что нужно не упускать из виду и как и за что браться, наказывал, чтобы я не спешил с заливкой чугуна, прогрел шихту…
В этот день я чувствовал себя, вероятно, так, как солдат в первом бою. И все же в душе очень гордился собой: вот мне, а не кому другому доверили печь, и я теперь сталевар.
В первое время было трудно. Я приноравливался, спрашивал. Хорошо, что мастер всегда оказывался рядом.
Я ждал, что Котька придет на помощь, подскажет или хотя бы поздравит со званием. Но этого не случилось.
Хуже того: когда на сменно-встречном я однажды взял плавку на час позже графика. Котька крикнул:
— Перестраховщик. Инциклопедия. Чему их только в институте учат!
Он специально сказал — в институте, чтобы задеть меня — я занимался в техникуме.
Пришлось покраснеть, хотя вины тут моей не было: печь в предыдущей смене простояла из-за отсутствия газа.
И еще меня взбесила высокомерная его улыбка, когда он произносил слова: «Чему их только в институте учат».
«Тоже мне знаменитость!.. Ничего, я ему когда-нибудь покажу, что значит учеба!»
В этот день я работал здорово. Во всяком случае, мне так показалось. Я хотел во что бы то ни стало доказать Кртьке, что никакая я не «инциклопедия» и что смогу сварить плавку быстрее, чем он.
Уходя со смены на рапорт, я словно невзначай глянул на доску показателей его печи. Он на целых полтора часа опередил меня. Точно иглой кольнуло в сердце. И тогда я как-то сразу все понял: мало хотеть, даже мало учиться в техникуме — нужно уметь, а это достигается практикой.
Шли дни. Я часто думал о нашей ссоре с Котькой. Ведь она — неслучайна. И Котьке, я знал, было нелегко. У него была практика, но не было знаний, у меня были знания, но не было практики.
Как-то вечером, возвращаясь с работы, не утерпел, зашел к нему. Он получил квартиру и жил с матерью. На втором этаже остановился. Вот его дверь. Висит синий почтовый ящик. В прорези застрял конверт. Почтовая марка не советская, и Котькина фамилия написана не так, как слышится. Сразу видно — писал иностранец. А вот и обратный адрес: «Новая Гута, комбинат им. Ленина, Владик Дамбовский».
Ага! Все ясно! Дамбовский, конечно, сталевар. Котька ведет переписку с польским металлургом. Интересно… Хвалится, наверно, все время. А нужно совсем другое. Рука друга нужна.
Дверь открыл сам Котька. Увидев меня, он смутился, и, кажется обрадовался.
— Сколько лет и сколько зим!
Усадил на диван. С тумбочки подмигивал зеленым глазком приемник «Балтика».
«Лучше, пожалуй, начать с главного и сразу», — подумал я и сказал:
— Котька! Ты мне друг?
— Конечно… Что за вопрос?
— А мне кажется, что мы лишь на словах друзья и что ты больше со славой дружишь.
— Да ты что, завидуешь?
— Нет, не то, Котька…
Он засмеялся, в глазах блеснул хитрый огонек:
— Чего там — «не то»…
Махнул рукой и, отвернувшись от моего взгляда, выпалил зло:
— А ну вас…
— Котька!
— Что Котька?
— А по-моему, ты просто хочешь нахватать больше всех. Боишься, как бы кто славу твою не украл.
Он усмехнулся.
— Попробуй, укради!
— Ну и попробую.
— Рано тебе еще пробовать. Сгоряча только печь угробишь, Снимут.
— Не пугай.
— Я не пугаю, а предупреждаю. Помолчали, мучительно выискивая убедительные слова.
— Тебе письмо из Новой Гуты. Как ответишь-то?
— Наше дело.
— Небось, хвалиться будешь?
— А разве нечем?
Вот и все. Разговора не получилось. Когда я вышел от Котьки, все так же ярко светило солнце. Дворники в одних летних пиджачках соскребывали с тротуара широкими фанерными лопатами, обитыми по краям жестью, ноздреватый снег, а звонкие ручейки у обочин подхватывали его и, постепенно расширяясь, перескакивая через высокие трамвайные пути, неумолимо неслись к Уралу.
Весна чувствовалась во всем, даже автомашины подпрыгивали на ухабах как-то удивительно легко и бодро.
А мне было тяжело. Разговор с Котькой не выходил из головы. Кто из нас прав?
На следующий день на будке управления Котькиной печи висел большой плакат. Кроме обычных — дать сверх плана столько-то, было два пункта: довести кампанию до шестисот плавок и подготовить к самостоятельной работе сталеваром одного подручного.
Это я вызывал на соревнование Котьку.
Когда прибивал плакат, собралось много народу. Был и Котька.
— Смотри, не обожгись, — сказал он.
— Ничего, Котька, мы к огню привыкшие, — ответил я.
Прошла неделя. Моя печь шла хорошо. Но мастер все сдерживал меня:
— Успеешь. Дай печи окрепнуть после ремонта.
А Котька словно с ума сошел. Я видел, как к нему несколько раз подходил теплотехник и показывал на трубу. Над ней висело багряное с черными жирными разводами несгоревшей смолы пламя. Теплотехник злился и махал перед Котькой кулаками, показывал инструкции. Котька перерасходовал тепло, «грел» трубу, как говорят сталевары. Он собрался убить меня «тоннами».
Однажды в утреннюю смену при сливе чугуна у Котьки не пошел шлак, очевидно, плохо прогрел шихту. Котька же свалил всю вину на подручного и побежал резать шлаковую летку кислородом. У печи остался только второй подручный. Когда Котька вернулся, увидел, что автоматика отключилась, и минут сорок газ шел только с одной стороны.
А позже выяснилось: сгорела насадка. Это было аварией. Тогда Котька набросился на второго подручного. А на рапорте выяснилось, что Котька был сам виноват во всем. Он не допускал подручных к управлению печью, и на все их просьбы показать отмахивался.
— Ваше дело в ведомости расписываться да деньги получать, — говорил он.
Котьку сняли с хорошей печи, послали на отстающую, чтобы помог вытянуть ее из прорыва.
Поработал на этой печи он немного и почувствовал, что не справиться ему с заданием. В один из осенних дней, когда не видно, где земля и где небо, потому что везде дождь как из ведра, я провожал Котьку на вокзал.
Мы были втроем: он, я и комбинат, который не потухает никогда. Струи дождя над ним гуще и гуще. Но разве им погасить его огни?
Уже ступив на подножку вагона, Котька сказал мне:
— Ты думаешь, дурак я, не понимаю. Или, думаешь, я в деревню убегаю с мартена. Нет, просто жаль, что всю жизнь как вот в этом дожде прожил, дальше своего носа не видел… И что отстал я от вас на целую версту. Сегодня ты меня побил, а завтра — весь цех. А я не могу так. Не мо-гу! — и он ударил себя кулаком в грудь.
— Котька, да ты теперь самый хороший человек, раз понял. Оставайся, — обрадованно закричал я. — Поможем.
— Нет, Саш, поеду, — он усмехнулся. — Так раньше паломники грехи отмаливали: за тридевять земель ездили. Писем не жди, не хочу, чтоб жалели.
— Ну пока, — и мы крепко сжали мокрые от дождя руки.
Вот и все, что касается нашей ссоры. С тех пор прошло пять лет. Техникум я окончил и теперь стажируюсь на мастера.
Я уже посоветовался с женой. Если Котька приедет, будет жить пока с нами. А там устроится.
МОЛОДОЖЕНЫ
Когда высокий черноволосый герой на экране поцеловал свою жену и бережно взял из рук молоденькой сестры родильного дома пухлый, завернутый в красное одеяльце сверток, старуха, сидевшая сбоку Сергея, облегченно вздохнула и уверенно произнесла:
— Теперь от жены не сбежит! Сын родился!
«Слышала ли эти слова Маша?» — подумал Сергей и обернулся в сторону своей жены. Лицо Маши было спокойно. Отсвеченное серебристым цветом экрана, оно казалось неживым, точно выточенным из мрамора, и не верилось, что подо лбом без единой морщинки могли бродить какие-то житейские заботы.
«Почему ее ничем не проймешь?» — зло подумал Сергей и до боли в суставах сжал подлокотники кресла. И за что он любит эту красивую куклу?
Ему вдруг захотелось встать и уйти, чтобы никогда не видеть и не слышать ее голоса. Он даже беспокойно заерзал на стуле. И вместе с тем почувствовал, что не может этого сделать сейчас. Ну вот не может и все. Потому, что любит ее. Но злится на нее. И злится потому, что она не хочет иметь детей. А какая жизнь без них? Вот скоро опять ляжет в больницу…