Напротив дома Светы Галычевой мальчишка остановился и так посмотрел на холодные и надменные окна, что стекла сверкнули невнятным отливом и судорожно задребезжали. А может, это всего-навсего были слезы и случайный ветер. Мальчишка уехал.
Вот и вся романтика. Год кантовался разнорабочим. Потом армия. А чуть позже, не заезжая домой, — сюда.
Стихов я не пишу, на гитаре не играю. Короче, личность вполне заурядная. И последнее — историю эту рассказывать буду я, как справедливо было замечено однажды. Я не Игорь Ильинский — терпите.
Началось все довольно банально. Шел автобус. Ехали люди. Думали о житье-бытье. Некоторые спорили, некоторые досыпали, короче, ехали. И тут вдруг забавное обстоятельство: пропал кондуктор. Пассажиры всполошились. Кто на улицу, кто к водителю: так, мол, и так: рост средний, глаза серые, усы вразлет, фуражка форменная. Был человек, и нет человека.
Водитель нас выслушал, зевнул, толкнул кепку на глаза и говорит:
— Не пойму вашего беспокойства, граждане. Кондуктор не иголка, найдется. У меня график, поехали.
Ну раз поехали, какой разговор. Ему виднее, он бригадир маршрута. Пока суть да дело, кто-то предложил деньги собрать. К этому времени автобус свернул на площадь Коммунаров и стал тормозить. Народ засуетился. В чем дело? Почему остановка? Вот тут и следует сказать: «нда…а…а…» Дверь открылась, и на подножке появилась она. Вошла и сказала:
— Здравствуйте, я новый кондуктор.
— Ухх ты, — вздохнул автобус, и мы поехали дальше.
По-прежнему каждое утро приходил автобус. Все с шумом бросались на свободные места и ехали. Все было по-прежнему — и все было иначе. Среди нас появилась женщина. Мы смотрели друг на друга, пытаясь понять происходящее, но, увы, разводили руками. Мы только внешне оставались теми же самыми, а в сущности мы уже давно были другими.
Ее звали Леной. Фамилия Глухарева. Она была красива. Я говорю это утверждающе и категорически. Тот самый случай, когда невозможно выделить что-то одно: глаза, профиль, улыбку или манеру говорить. Нет. Бывает же человек красив весь сразу.
Очень скоро мы поняли, что все без исключения влюблены. Так случилось. Мы подозрительно поглядывали друг на друга и делали единственно верное, хотя и малоприятное открытие: «И он тоже».
Двое из нас скисли сразу, потому как почти молодожены. Им единственно что оставалось — говорить «здрасьте».
А вот мы — Сережка, Коля и я — мы другое дело. Наш удел — ждать.
Цветы договорились дарить по графику. Сегодня я, завтра — Николай, послезавтра — Сергей. Время от времени мы разрешали это делать Димке с Сашкой. Естественно, только в целях профилактики и укрепления семейных уз… Однако вскоре от этого пришлось отказаться. Начинал действовать закон перехода количества в качество. График был пересмотрен, и отныне цветы дарили мы, а молодожены хором говорили «здрасьте».
Ну, а дальше? А дальше решать не нам.
На дворе стоял апрель. Пористый снег, серые залысины асфальта на солнце, застекленные по утру лужицы и воздух — весенний и мороз. Мы вдыхали вечерний озон, блистали, так, по крайней мере, нам казалось, своим остроумием, ну и… Да, переживали и ждали. Чего именно? Решения прозаического уравнения. Быть или не быть. Любит — не любит.
И она сказала «быть». «Мальчики, мне лучше быть с Николаем».
Вот так просто решаются самые сложные проблемы. Не надо прятать двугривенный в новогодний пирог, по очереди тащить обломанные спички. Ничего не надо. Все просто: «Мальчики, мне лучше быть с Николаем».
«Но почему? — готов был взорваться каждый из нас. — Почему с Николаем?»
Мы убеждали себя: надо быть выше этого. Мы готовы были облить презрением каждого, кто бы назвал это чувством зависти.
«Подумаешь, — говорили наши иронические взгляды. — Не считаете ли вы, что мы обижены вниманием. Мы, парни с незаконченным высшим, так сказать, надежда строительного треста и, надо полагать, не только треста. Смешно!»
Мы рады за товарища. И даже больше того, мы желаем ему счастья.
И все-таки почему?
Коварный червь сомнения сверлил наш мозг, а апрельское солнце настойчиво подогревало наше легковоспламеняющееся самолюбие.
Да, он умен. А мы?
Да, он молчалив. А мы?
Ну, положим, не совсем, скорее, даже наоборот, но разве это порок?
Он пишет стихи. Ну и что? Стихи — не довод. Зато мы их читали, чего не делал он.
И все-таки чем-то он был лучше каждого из нас.
Может быть, своим умением слушать, полностью отдаваясь во власть мыслей собеседника.
А может, улыбкой, которая, словно заблудившись, вдруг застывала где-то в глубине его серых глаз.
А может быть… Нет… Это совсем другое.
Случилось все на его дне рождения. Дата хотя и не круглая — Николаю двадцать четыре, однако отметить положено.
Экспромт — великая вещь. Николаю ни слова.
Катюша Брагина — Сашкина любовь — где-то раздобыла кусок красной материи и, пока мы занимали у соседей стулья, обтянула кумачом угол комнаты.
Сашка достал мел и аршинными буквами написал: «Красно место пусто не бывает». Потом поставил точку и добавил: «Занято».
Около восьми все собрались, ждали Николая. А часом позже уже терялись в догадках, почему его нет. Лена наклонилась ко мне и сказала:
— Меня даже знобит от страха.
— С какой стати?
— А вдруг он не придет.
— Куда же он денется, придет.
В этот момент открылась дверь… С его плаща стекают капли воды — дождь обещали с утра. Николай ошалело посмотрел на заставленный стол, на принарядившихся гостей и невпопад опросил:
— Что случилось?
— Ура! — завопил Димка.
Все остальное не имело значения.
Это был прекрасный вечер.
Ленка в ударе. Мы, впрочем, тоже. Напропалую отплясывали все модные танцы, на которые только способны.
— Кто посадил их рядом?
— Я.
— Ну и дурак, — выдыхает Димка, закручивая помрачительный твист.
Настроение Сережки меняется на ходу.
— С этой девчонкой я его вижу первый раз.
Спрашиваю:
— Серьезно?
— Профилактика, — отвечает Сережка одними губами.
Смотрю, как он виртуозно делает повороты, и успеваю подумать: «Танцует он лучше нас всех».
Странно, отчего его интересует красный угол?
Потом пришла буфетчица Поля и сказала, что цинандали нет, а есть шампанское. И мы пили шампанское.
Танцевать почему-то расхотелось. Сережка достал гитару. И тут случилось главное. Мы не заметили, как Лена подошла к нам.
— Мальчики! — У нее вкрадчивый, добрый голос. — Я вас всех очень люблю. И тебя, Сашук, и тебя, Димча, и тебя, Серый.
— А меня?
— Всех, Леша…
— Давайте выпьем за это…
Мы поправили галстуки.
— Отменный напиток, — сказал Сашка и облизал губы.
— Но это не все, мальчики. — Ленка посмотрелась в оконное стекло и поправила волосы.
— Конечно не все, мы выпьем теперь за нас!
— Да, Димча. Выпейте за нас с Николаем.
В комнате стало совсем тихо.
— Виват! — Сашка дает петуха.
И мы, давясь собственным достоинством, выпиваем не в меру горькую водку.
Казалось, ничего не изменилось. Стояла весна, ходил автобус. Так же как и раньше, молодожены бодро улыбались и хором говорили «здрасьте», а мы плюс к этому дарили цветы. Все завидовали нам, мы — Николаю.
Еще по инерции наша компания гуляла вместе, но это было уже совсем не то, как в плохом фильме, когда с первых минут знаешь, кто шпион.
Утро в тот день, прямо скажем, выдалось нерадостное. Небо, как протертая мешковина, хорошего ожидать не приходится, а тут еще туман, густой и низкий. Отсюда и настроение не поймешь какое. И работать не работаем, что называется — простой. И опять же ругать некого.
Однако погоду не закажешь. Разожгли костры, греемся. Вроде повеселее стало. Скоро обед. А там, глядишь, и рассемафорит. Только вот раньше времени у нас настроение на поправку пошло.
Где-то около двенадцати слышим — кричат:
— Беда, товарищи! Беда!
Крик слышим, а кто кричит, непонятно — туман.
Пока сообразили, в чем дело, подбегает к костру прораб с соседнего участка. Волосы взлохмачены, пот градом, и сказать ничего не может, хрипит:
— Беда, ребята. Беда на гидролизном…
В такие минуты не до расспросов. Да и к чему они. О том, что вся стройка уже знает о случившемся, мы поняли сразу. По шоссе бежали группами и поодиночке. Были тут и с пятого, и с одиннадцатого, и с четвертого. Мы обогнали троих даже с жилмассива. Легче сказать, откуда не было. Бежали молча, с какими-то сосредоточенными лицами, отчего тишина становилась жутковатой.
Толпа расступилась сразу. Это не показалось удивительным. На стройке нас знали. Кто-то взял меня за локоть. Я неловко оттолкнул руку и двинулся дальше. «Эх», — вздохнула толпа и качнулась к носилкам. Первым несли крановщика. Он был мертв. Еще двое санитаров несли мастера штукатуров. «Этот тоже…» — сказал кто-то сзади. Я вздрогнул. Николай шел сам, его поддерживал врач. Он двигался прямо на нас, чуть пошатываясь, с потемневшим от пыли лицом. Неожиданно он увидел нас. На какую-то секунду задержался, пытаясь то ли что-то сказать, то ли что-то вспомнить, но затем устало махнул рукой и, не проронив ни слова, прошел мимо.
…Такое случается не слишком часто, но все-таки случается. Неожиданно кран с грузом пошел вперед. Этому не придали значения. Когда машинист закричал, было уже поздно. Кран рухнул на леса административного корпуса, а затем вместе с ними вниз.
В комиссии семь человек. Они приехали сразу. Толпа еще стояла, когда на бетонированный пятачок вылетели две черные «Волги». Фролов, начальник нашей стройки, был без шляпы. Он с каким-то тоскливым разочарованием посмотрел на омертвевшее тело крана, рваные металлические фермы, завалившуюся на один бок тележку, машинально смахнул с рукава скоро оседавшую пыль и быстро пошел к котловану. Говорят, его перехватили уже в самолете. Последнее время он часто летал в Москву утрясать положенные и неположенные цифры плана…