Обжалованию подлежит — страница 3 из 4

1

Оксана была права, считая Машу отнюдь не трусихой. Выпускница не слишком боялась экзаменов, ее не отпускала тревога за мать. Сегодня тем более.

В который раз, не замечая разбросанных по столу учебников и конспектов, она вчитывалась в прибывшее со вчерашней почтой письмо. Со вчерашней вечерней, незадолго до звонка дяди Стася, который предупредил, что собирается заскочить по пути на Ленинградский вокзал.

Сразу насторожилась: человеку не может ни с того ни с сего понадобиться в Ленинград. Звонок подтвердил подозрение, зародившееся при чтении письма, хотя по маминому замыслу размашисто исписанным страничкам скорей всего полагалось поднять Машин дух.

Чем могло это послание насторожить? Что в них особенного, в этих клетчатых, зазубренных по краю листочках, выдранных, надо полагать, из блокнота?

«Доченька, ненаглядная ты моя!

Живу не тужу, только вот беспокоюсь, как ты там без меня. Был у нас уговор здоровье беречь? Оно ох как ценно — здоровье. Обещала мне, по возможности, обходиться без сухомятки? Обходишься? Моя Машенька после одного известного случая научилась слово держать, живем с тех пор без обмана. В какой ты класс тогда ходила — в третий или в четвертый? Речь веду, небось догадалась, о запрете лопать мороженое на улице, на холоде. Не придирка! Нельзя же после ангины и воспаления легких. А ты посчиталась? По сей день видишься мне в том продувном переулке. Ветер, снег, на тебе красный вязаный шлем, цигейковая шубенка. Скользишь по ледовой дорожке и ловишь ртом эскимо. На эдакую вредность уходила вся мелочь, взятая у матери на буфет.

А мать из-за угла да навстречу!

Нехай моя швыдкая Машенька взялась улепетывать — не вышло! Поскользнулась и оземь, а коричневая улика — в сугроб, торчит, словно гриб, посреди белого снега. Тряханула я тебя за шкирку и клятву потребовала: более никакого обмана!

Сейчас мне срочно надо увериться, что ты, моя разумница, выполняешь, о чем было говорено на прощание. Насчет порядка в быту и, конечно, по линии школы. У нас тут все поголовно выхваляются своими оставленными дома детьми, мне тоже охота погордиться тобой».

Где это тут? Как понимать все поголовно?

Ох, мамочка, мама, ты находишься вовсе не у Насти Грачевой. На конверте, правда, обратный адрес сходится с тем, что всегда был выведен на обороте цветастых видов Настиного хваленого города. Но ведь не ради этих старинных домов и мостиков над каналами мама нежданно-негаданно сорвалась погостить в Ленинград. От дочери требует: не нарушай обещания, — а сама? Сказала, уезжает на день-другой, но что-то не спешит воротиться. В письме наставляет: не забывай размораживать холодильник. Нужно просить об этом, если гостить ей всего день-другой? А эти ее советы всегда — всегда! — иметь в заморозке хоть пачку пельменей, покупать регулярно в «Кулинарии» диетические котлеты, с мясорубкой на время экзаменов не возиться? На время экзаменов, к которым только еще идет подготовка, это же дольше, чем несколько дней.

Что-то с мамой неладно, она выдала себя вот этим письмом, проговорилась нечаянно. Подозрений хватало и так, вчера дядя Стась, не желая того, их окончательно подтвердил. Один его встрепанный вид чего стоил, очки два раза ронял. Наверняка поездка — тут уж подлинно день-другой — затеяна по серьезной причине. По уважительной. Без уважительной урок и тот нельзя пропустить. Почему дядя Стась решил махнуть в Ленинград, объяснений Маше дано не было, а сама не приставала с вопросами — не толкать же на лганье хорошего человека. Сама подоврала, свалила свое настроение на экзамены: дескать, боится их пуще чумы. О главном вопросе смолчала, он также его обошел. Она не так уж проста, он тоже непрост.

Придется Маше провентилировать ситуацию без него. Если мать и впрямь забрали в больницу, то ясно — к Полунину. Немедленно разузнать, какую болезнь определил в ней этот великий специалист; ясно, не ангина, не воспаление легких — хирурги здесь ни к чему.

Хирурги?! Этого еще не хватало…

Покуда не выяснишь обстановку, в рабочее состояние не придешь, не засадишь себя за долбежку. Коли мама в опасности, пропади они пропадом, эти экзамены, да и аттестат ни к чему…

Решено — сегодня все прояснить! Сегодня до всего допытаться. Маше достанет хитрости и смекалки выведать у добрых людей, по какой причине ее всегда занятая мать — ежечасно по горло в делах — взяла да сорвалась с места, все побросав и получив на это без проволочки разрешение администрации, которая помешана на укреплении дисциплины.

За окном с поставленными в ряд цветочными обливными горшками — надо бы взять себя в руки да полить гортензии, печально склонившие головки-шары, — за их с мамой окном сияет воскресное июньское утро. А в душе ни радости, ни сияния.

Маша затолкала письмо под справочник для поступающих в вузы и, стянув через голову коротковатое платье, ставшее узким в груди, достала из гардероба то, что повзрослей, попросторней. Бело-розовое, очень приличное, но скромное — без выкрутасов. Старательно причесалась, проверила наличие мелочи в кошельке и — во двор, на улицу, в путь!

Перед уходом, еще в прихожей сообразила созвониться с начальницей одной из станций метро. Там, как и следует, имеется заветная комнатка-кабинет, нависшая над платформой, или нет — над тоннелем, над рельсами, бегущими в таинственный полумрак. Хозяйкой кабинета сегодня Валуева Таисия Константиновна, которую мать зовет Тасей и которая не раз была у них дома и по дружбе, и потому, что еще в феврале их обеих провели единогласно в цехком.

Доехала, поднялась и вошла. Тесноватое помещение сумело вместить в числе прочей мебели даже кресло-диван. На стене с безыскусной отделкой «под дуб» висит портрет Ленина, пестреет схема линий метро, там же отпечатанный на белом картоне перечень правил, до которых Маше нет дела, особенно нынешним днем.

Стол как стол. Однако предметы, размещенные на нем, разом пришли в беспокойство, отозвались на движение поезда, зашумевшего внизу. Головной вагон, надо так понимать, успел вежливо оповестить весь состав, всех пассажиров: «Осторожно! Двери закрываются!» И закрыл, и, грохоча, устремился в тоннель.

Мелкой дрожью отреагировали лампа под матовым абажуром, перекидной календарь, пухлая тетрадь в дерматиновом переплете, авторучка с металлическим колпачком. Телефон и тот не прочь был заерзать — черный, не больно новенький аппарат, с которым Маша соединялась перед выходом из квартиры.

— Заходи, девочка, дай взгляну, какая ты есть, — привстала Валуева. — Ишь, вся в бело-розовом и щечки под цвет. — Хозяйка кабинета была облачена в темно-серое. Форма казенная, но шить ее, между прочим, приходится в ателье за свой счет. Плотная юбка-четырехклинка, полувоенный жакет. Споря со строгой одеждой, весело переливаются янтарем две сережки в ушах. Если верить шутникам из метро, Валуева так и появилась на свет с серьгами в ушах. При возникновении Маши янтарные капли вздрогнули, чуть ли не зазвенев. Дрожь получилась не от общей вибрации помещения, а от смятения чувств. Можно не сомневаться, Таисия Константиновна сообразила, с какой целью Маша напросилась на разговор. — Садись, мое золотко, — подвинула стул, обитый материалом в полоску. — Тебе не кажется, что здесь душновато? — И не давая себя перебить: — А уж зимой замерзаем, — кивнула на две железные печки, подвешенные к стене. — Утром их, бывало, включишь, а тепла дождешься лишь к концу смены. — Сыплет словами, стараясь отдалить предполагаемые вопросы, не зная, как выпутываться в ответ. — На ночь мы их включенными оставлять опасаемся. — Завелась насчет отопления, хотя в данный момент саму ее здорово разморило: тягостно быть по горло одетой в плотную ткань. И вообще при чем тут зима, когда возле календаря у края стола пол-литровая банка с золотистыми лютиками под стать янтарю, а на улице против здешнего наземного вестибюля наверняка вовсю зеленеют посаженные рядком деревца? — Смахивают наши печурки на почтовые ящики, а?

Печки-ящики? Да ну их совсем! Маша, собравшись с духом, прервала уводящую в сторону речь:

— Скажите мне, тетя Тася, про маму. Чистую правду, идет? — Разрубила воздух ладонью, как бы желая отсечь все посторонние темы. — Вроде бы на денек-другой собралась к Насте Грачевой. Вы такую не помните? Практикантка из Ленинграда.

— Эдакую грохотушу ввек не забыть, облазила у нас все объекты эксплуатации. — Валуева снова тянула время, деловито, хотя, похоже, без всякой необходимости, листая перекидной календарь. — Почему матери не погостить у нее?

— Погостила немного, а дальше? Не знаете? — Приходится брать на пушку эти хитрюгу Валуеву, самой заделаться грохотушей: больно оглушительно ведут себя поезда. — Не знаете, что попала в больницу? — уверенным тоном, чтобы Валуева не стала темнить. — Вы не в курсе, что ли?

Только Валуева собралась ответить, к ней, как нарочно, ввалилась сотрудница. Не в фуражке, не в установленной форме, а в платье из светлого штапеля, сплошь исчерченного оранжевыми зигзагами. Ей, видите ли, срочно понадобилось подписать листок нетрудоспособности, бюллетень, а Таисия Константиновна рада-радешенька подвернувшейся так кстати оттяжке. Не торопится оформлять документ, делится с ворвавшейся теткой новостью о чепе в Центральной диспетчерской. Маше служебные неполадки сейчас ни к чему, ее волнует другое. Оставшись с глазу на глаз с Таисией Константиновной, вернулась к начатой теме:

— На работе понятия не имеют, что мама в смертельной опасности?

— Паниковать погоди. Не могут доктора заранее определить. До… — Маша засекает «до» и «заранее».

— Кто тут главный начальник? — В кабинет вторгается солидный мужчина с потной бритой головой, выясняет, не найден ли посеянный на станции кошелек. «Главный начальник», опять же ради оттяжки, не против пуститься в подробные разъяснения, куда следует обращаться за ценностями, утерянными в радиусе их станции.

— Тут, гражданин, неподалеку, вас направят внизу. — Еще немного — и сбежит из кабинетика, готовая сама пойти проводить. Но гражданин без нее бросается к двери, так хлопнув ею, что громко щелкает тяжелый замок — точно такие принадлежат многим квартирам, и жильцы почему-то зовут их английскими.

Хлоп. Щелк. Грохот очередного состава.

— Понимаешь ли, Машенька…

— Все понимаю. К вам, тетя Тася, забежала разведать, какие о маме самые последние сведения. Она мне писала, но я хочу самые-самые!

— Сведения? — озадаченно бормочет Валуева, обращаясь не к Маше, а скорее к телефонному аппарату. — Ну хорошо… Ну оказалась в больнице… Да еще в онкологии… Так ведь взяли по блату. Что ему стоит, коли он ведущий хирург, прихватить к себе жену фронтового товарища! Взял, чтоб успокоить ее, раз уж вышла ошибка у наших врачей. Они же вечно страхуются.

Проболталась насчет онкологии. Убила, прикончила Машу на месте. А сама как ни в чем не бывало повернулась к вошедшей уборщице (косынка, синий халат). Отворила по ее просьбе узкую дверцу в хозяйственную кладовку, где никакого хлама, где весь инвентарь исключительно новый, не бывший в употреблении. Поворчала: не напасешься на вас! Маша не засекла, что той уборщице было отпущено — щетка, ведро или кусок мешковины. Чего интересоваться, коли ты в лихорадке и твой орган мышления должен переварить онкологию. Поневоле припомнились жуткие россказни Вадьки Арефьева из десятого «Б». У него, дылдушки с четверкой по поведению, двоюродная сестра специалистка по раку. Если Вадька не загибает, эта специалистка, поскольку должность ее патанатом, с утра до вечера режет и режет покойников.

— С чего ежишься, Машенька? Чуешь, подуло? Шальная у нас вентиляция, хотя и совместно с медпунктом. — Даже невинное словечко «медпункт», даже брошенное вскользь: «У нас на каждом радиусе имеется врач» — заставляют всю сжаться. Еще бы! Прояснилась картина. — Уже уходишь? Ступай. Только нос держи кверху! Не сердись, мое золотко, что ничего нового не сумела сказать.

— Да, да… — Маша ведет себя как ни в чем не бывало. — Нового ничего. До свидания, тетя Тася, иду.

2

Июнь уступил место июлю. У Маши не только экзамены, выпускной бал позади, отшумела ее школьная жизнь. А что впереди? Трудно загадывать. Но самое-самое главное — у мамы все обошлось! Все, все, все! К ее завтрашнему приезду комната прибрана, точно перед сбором гостей. Все начищено, вымыто, вылизано — конечно, тряпкой, не языком. Исправно выстираны и повешены белые занавески — полупрозрачные, с белой же выпуклой вышивкой. Обе половинки, почти до пола свисающие с карниза, задернуты не вплотную, между ними в широком просвете глухо темнеет небо, а посреди небосвода маняще лучится месяц — легкий, сквозной. «Корка», — улыбается Маша, перевоплощаясь на миг в дошколенка, ерзающего на крепком мужском плече, обтянутом гимнастеркой. Сморенная многоголосицей только что покинутой площади, девочка вскорости оживилась, воспрянула в ожидании огней победного салюта — разноцветного волшебного веера, взметнувшегося над крышами счастливой Москвы. А внизу где-то мама, ее молодое сияющее лицо.

Завтра утром дядя Стась, уже порядочно постаревший, снова окажется в их с мамой компании. Он давно не в военном, на груди нет малиновой планки — памятки о ранении, хотя главной памятке, хромоте, не исчезнуть, сколько ни проживи. Долгое время он пропадал, преданный их семье человек, но при первой тревоге немедленно явился. Теперь он доставит из Ленинграда мамочку, маму, благополучно идущую на поправку. Сдаст ее на руки Маше, вызволив навеки из рук живодеров — в смысле хирургов. Ой, сама понимает, очень даже нехорошо так бессовестно обзывать спасителей матери. К тому же неуважение к собственному отцу.

Узнала бы мама…

Отцовы товарищи — дядя Стась и Яков Арнольдович, — надо надеяться, сумели в два голоса избавить ее от страха, вернули ей прежний пересмешливый нрав. Великое счастье, что маме никто не сказал, какую чушь сдуру да по невежеству выдумала, накаркала московская поликлиника! Если бы дошло, поневоле пришлось бы жить в неуверенности, все мерещилось бы невесть что… Теперь не будет! Дядя Стась успокоил Машу, заверил: хирург Полунин выписывает больную Пылаеву абсолютно здоровой. Швы затянулись, самочувствие лучше не надо — забирайте домой!

А дома-то красота! Куда ни глянь, все слаженно, все опрятно. Здесь свежезастланная постель, там подоконник, уставленный обильно политыми гортензиями, земля в цветочных горшках пахнет словно после дождя. Зато на пропыленной улочке, хорошо просматриваемой из окошка первого этажа, невозможная сушь; к вечеру вовсе поникли усталые деревца; волна за волной вливается в комнату воздух, прогретый в течение знойного дня. Теплые струи овевают вперемежку с вечерней прохладой. Стоишь, наслаждаешься сумерками и ждешь — вот-вот нахлынет оно, знакомое сладостное волнение. Предчувствие, что ли? Светлый месяц, мудрое доброе существо, повернутое к тебе одной щекой, одним задумчивым глазом, понимающе подтверждает: сбудется, жди! И ты радостно веришь: если у тебя живая душа — а она живая, она трепещет, словно птица в полете, — если так, то вскорости сбудется.

У Маши перехватывает дыхание. А что, если сию минуту, сейчас, пусть далеко, пусть из совершенно неизвестной ей местности смотрит на этот же блистающий месяц тот, кого Маша еще не знает, но кто ей предназначен судьбой? Запрокинул голову, размечтался, силится представить, какая она?

Тоже ждет предназначенной встречи. Понятно, не среди отдаленных светил, а на самой родной планете — на Земле, по которой веселее шагать не порознь, а вдвоем.

Стук из коридора вспугнул Машины мысли. Дверь позади распахнулась, напустила в комнату света. Не больно-то ярко, но все же не темнота.

— Чтой-то на радостях сидишь без огня? — В проеме, почти загораживая его, возникла расплывшаяся фигура соседки, обтянутая платьем-хламидой, готовой в бедрах лопнуть по швам. Несуразное платье облегал клетчатый фартук с карманом поперек живота. Соседка была той самой Верой Лукиничной, из чьих натруженных рук Маша по возвращении из Кирова получила первый в своей коротенькой жизни арбуз. Понятно, не весь целиком, эдакий мяч бело-зеленого цвета — ишь чего захотела! — но щедро выхваченный из алой середки, усеянный черными косточками ломоть. Сейчас Лукинична заявилась в их комнату не с ломтиком, не с краюшкой. Она торжественно держала в больших и все еще сильных руках длинное блюдо с нетронутым, не разрезанным на куски пирогом. — Получай с пылу, с жару! С вишеньем, на Оксанин вкус в аккурат. — Включила лампу под потолком. Пирог залоснился румянцем, рыхлое лицо полнотелой стряпухи тоже, казалось, побывало в духовке. — Бери, становь вот тут, посередке. — Кисти рук, тяжелые с виду, но проворные в деле, расправили сегодня лишь постланную, любовно выбранную скатерку. — Мне, сама знаешь, чуть свет на завод, поприветствуешь мать за меня. Так и так, мол, с благополучным прибытием. Заодно угостишь и ее кавалера. Ах, простите, — ее провожатого. Вдобавок, глянь, настряпала для тебя по случаю окончания школы. — Из большого кармана, идущего поперек живота, был извлечен прозрачный мешочек с домашним печеньем. — Ешь, пока рот свеж, увянет, ни на что не глянет. Ну, пробуй. Вкусно?

— Ага.

— Ты, глупая, не пожелала запомнить рецепт, не заботишься о своей будущей жизни. Я бы всему тебя обучила. — Прижала мешочек к неохватной груди, не спешит отдавать. — Нет, ты вникни! Ровненько раскатываешь песочное тесто. Повторяю: песочное! С тебя не станет притащить для замеса желтого песку со двора?

— Не дурочка, — обиделась Маша.

— Малость есть. — Определенно намекнула на недавнюю стычку в связи с очередным хозяйственным указанием. В ларьке за углом подвернулась цветная капуста; Маша ополоснула кочан под краном и бросила в кастрюльку варить. Над ухом голос Лукиничны: «Листья, которые снизу, у кочерыжки, полагается обрезать, их не едят, к тому же под ними иной раз прячется гусеница». Маше осточертели постоянно даваемые советы, она возьми да и брякни: «Ну и отлично, в гусеницах полно витаминов». Сказать по правде, в следующий раз, будучи на кухне одна, Маша все же оборвала те ненужные листья. — Малость дури имеется. Однако запоминай: раскатала тесто честь честью, бери инструмент, в смысле тонкий стакан, — не граненый, не спутай. Им нарежешь кружочки да полумесяцы.

— Полумесяцы?! — живо отозвалась Маша и перевела взгляд на окно.

— Грызи печенье, чего ротозейничаешь! В честь твоих успехов спекла.

— Хороши успехи.

— Аттестат на руках? Для нынешней молодежи среднее образование вроде безделки.

— Очень уж среднее, тройка на тройке. Как я маме признаюсь?

— Твои тройки от нервных переживаний. Учителя хороши: могли бы не придираться, войти в положение.

— Придирок не было, сама кругом виновата. — Стиснула ладонями щеки. — Из головы все повылетело, поскольку прояснилась картина.

— Какая еще картина? Ошалела, убирамши весь день. — Сладко зевнула. — Да и я натопталась. Ладно, уговорились: заводим будильники и разом на боковую.

Маше, запарившейся, нахлопотавшейся в течение дня, следовало бы уснуть, едва коснувшись подушки. Но голова, пропади она пропадом, не желает угомониться. Ну и пусть! Ведь не с горя — от радости, что такой диагноз оказался ошибкой. Полунин под ножом ничего страшного не обнаружил. Аппендицит, правда, оказался запущенным, гнойным. Но обошлось, не зря он всем врачам врач. И то, несмотря на его золотые руки, осложнений оказалось полно. Отсюда длительное пребывание в больнице, отсюда долгая слабость: не сразу нашлись силы родной дочери написать. Дядя Стась — надо же назвать его кавалером! — от сочувствия и хлопот стал совсем не в себе. Говоря с Машей, путался, невесть чего плел. Тоже ведь нервы… В конце концов у матери не опухоль удаляли, а крохотный отросток, рудиментарный орган, который Фаина Давыдовна, анатомичка, помянула без интереса, мельком.

Вот как оно обернулось — у мамы порядок, непорядок у Маши. С ее никудышной подготовкой провалишься в любой институт. Ну и что? Можно и так поработать. Не будет отказа в отделе кадров метро.

3

Дома и стены помогают — из литературы известно, жизнью проверено. Среди стен, знакомых до единого пятнышка, оклеенных выбранными тобой неяркого рисунка обоями, жизнь протекает куда как отрадней, чем в окружении больничных, холодного мышиного цвета. После перенесенных неудобств и мучений по-новому ценишь обжитую, годами привычную обстановку. Самой себе неловко признаться, сколько раз в ожидании выписки накатывала боязнь возвращения, страх оказаться между здоровых беззаботных людей, ничего такого не испытавших. Частенько в голову лезло: проще бы оставаться со всеми на равных, вместе и пропадать.

Пропадать?! Не дай бог, прознает о ее мыслях Полунин. Выходит, она, Оксана, нечестная. Она же в беседах с ним согласно кивала: да, да, медицина вмешалась вовремя. И он говорил: да, да, радуйтесь, живите, работайте.

По приезде в Москву, возвращаясь к нормальной жизни, Оксана ежечасно напоминала себе про напутствие Якова Арнольдовича: гоните все на свете печали, не мешайте организму идти на поправку, ненужные мысли отбрасывайте. Она и отбрасывает. Поликлиника собирается закрыть бюллетень чуть не к осени, а там отпуск, направление в санаторий. Если… если все действительно обошлось.

Обойдется. После отдыха приступит к работе. Будет жить-поживать. Беспечно, согласно врачебному предписанию.

Совсем без оглядки все же не получается. Какой ты ни есть волевой человек — мнение товарищей по работе, — раз там побывал, столько испытал, навидался, не можешь ты вовсе не думать о сроке, не прикидывать, каков твой порог. Ручаться полностью за дальнейшее никому не дано. Оксану насчет этого достаточно просветили. Даже хирург, гордящийся проделанной операцией, не возьмется положа руку на сердце выдать стопроцентно верный прогноз, а если и преподнесет его непререкаемо бодрым тоном, не волен заставить больного начисто отбросить сомнения. Полунин заверил: сделано все. Не стал добавлять: насколько возможно.

Отдал приказ: не киснуть, не расслабляться — в этом, дескать, залог окончательного успеха. Просверлил ее взглядом: многое зависит от вас. Добро, по-отечески улыбнулся: не подведете меня?

Не такой он, между прочим, сухарь. Разудалая Лидочка Лоповок пожаловалась ему на однообразие больничного рациона. Обещал разобраться, а обещав, посмешил: «В мои школьные времена синеблузники, — просветлел, помянув этих блузников, — под музыку сетовали со сцены: «Фасоль с фасолью из фасоли, уж от нее в кишках мозоли». Вокруг засмеялись, лишь Зоя посмотрела волчонком и натянула одеяло вплоть до золотистой макушки. Полунин жестом попросил больных притихнуть и, подсев к ее изголовью, откинул край одеяла. На белой подушке белело все еще миловидное, но ставшее совсем прозрачным лицо.

— От меня, моя милая, негоже скрываться. Сейчас заставлю выпить жизненный эликсир. — Снял с тумбочки стакан с нетронутым молоком, подложил под Зоин затылок свою крепкую руку. — Ну-ка, хлебнем! А мне разрешите досказать свою шутку. Синяя блуза, — проговорил это так, что можно было не сомневаться: «блуза» ученических лет была ему кровно мила, — синяя блуза высмеивала наш юный энтузиазм, с которым мы после уроков неслись в полуподвал на обед: «Девочки-прелестницы, не ломайте лестницы! Мальчики-соколики, берегите столики!». Любит человек свое детство, уважает его.

К чему это вспомнилось? К тому, что совестно подвести Полунина. Себя, между прочим, тоже не стоит. Она и не подведет! Она держится, как должен держаться боец, мечтающий после госпиталя вернуться на фронт. Есть у нее бесстрашие, а паники нет! Выздоровление движется по отлаженному рельсовому пути. Шов перестал беспокоить, боль внутри день за днем утихает, ей и не полагалось так уж сразу исчезнуть. На аппетит, спасибо Вере Лукиничне, не имеется жалоб, даже неуклюжую Машенькину стряпню и ту подбирает. Организм, одним словом, прошел исправный капитальный ремонт. Все реже тянет прилечь, все охотней принимается за дела. Понемногу тускнеют картины печального учреждения, отпугивающего даже вывеской у наружных дверей.

Жить с жадностью, с интересом — вот что необходимо. Радоваться. Посиживать у окошка и ждать Станислава. Он вряд ли рискнет первым приступить к разговору, зато Оксана решится! Теперь ее очередь.

В мысли невольно проникла встреча Нового года. Сорок шестого. Взблеснула первая послевоенная елка, убранная с помощью Стася. Когда праздничный блеск был пригашен и лишь мерцала серебристая канитель, а Маша сладко спала в обнимку с картонным слоником, состоялось первое объяснение. Для Стася оно было как первый парашютный прыжок.

Сейчас Оксане трудно понять, что заставило ее поступить так, по сути, нелепо, безжалостно в отношении их обоих. Посчитала своей обязанностью напомнить ему (и себе) о самоотверженно погибшем Петре. Не с легким сердцем отрезала путь себе (и ему). Отказ отказом, но мало того: посоветовала, даже велела сникшему «жениху» поскорей завести собственную семью.

Ах так? Ищи ветра в поле.

Искать не пришлось. Известил в письменном виде, что приказ ее выполнен.

Поспешил «поплавок»…

Грустновато протекало ее одиночество, неважно обернулась его скоропалительная женитьба.

Не следует это бередить. Следует понимать, что ты все же везучая. Теперь пойдет хорошая полоса. Страшная болезнь и та отступила. Ты дома, ты выстояла, тебя успели спасти. Забудь о нескончаемом дне, не знающем сумерек, забудь обо всем, что связано с городом, который ты повидала мельком. Выкинь из головы опостылевший двор с бездействующим фонтаном, с заевшимися ленивыми воробьями. Перед тобой нигде не маячат согнутые горем фигуры в серых халатах. Переходи в настоящее, переключись на все, что вокруг: на идущих вразвалку или, наоборот, спешащих к подъезду жильцов; на вкопанные в землю стойки и перекладину, через которую перекинут вытоптанный ковер — быть ему битым! Гляди на изрытую малышами песочницу, обведенную ярко-желтой приземистой оградкой — не скучным бетонным кольцом. Сама поутру спускалась к свежеобструганной лавочке в палисаднике, огороженном не сплошным суровым забором, а живой трепещущей изгородью, которую в компании с другими жильцами сажали Оксана и Машенька, тогда еще семиклассница.

Позади зеленого подстриженного бордюра пролегает уютная тихая улочка. Как ни высовывайся, как ни выглядывай из окошка, в поле зрения попадает лишь отрезок нечетной ее стороны, несколько разнотипных строений. Есть здания, возведенные с незапамятных, возможно, с дореволюционных времен, есть новоиспеченный дом, выросший на глазах у Оксаны. Заселяли его, пока она маялась за сотни километров отсюда. Немало понаехало новоселов!

Пока в подступающих сумерках рассматривала фасад, во многих окнах, за дверями балконов поочередно вспыхивали огни различных оттенков. Не всюду зашторено, есть возможность увериться, сколь по-разному каждый обставил полученное жилье. В середке второго этажа гостеприимный хозяин включает свет подряд во всех помещениях, демонстрирует заглянувшим гостям обретенную его семьей благодать. На виду большой календарь, осветительные приборы нашли свое место, против окошка приколочен пейзаж — зеленое с голубым, книги на полках выставили свои корешки. Обустраивается домина… Сам-то он не великий памятник архитектуры. Блочный, пятиэтажный, без лифтов — точно такие, в большинстве светлой окраски, строят, возводят за последние годы во всех районах Москвы. Счастливчики, получившие ордера, не пеняли на низкие потолки и малоудобную планировку. Отдельная квартира! Отдельная! Наслаждайся после опостылевшей коммуналки. Здесь обязательны краны с горячей водой, здесь балконы, приданные даже вторым этажам!

К своей не отдельной Оксана привыкла, соседка — лучше не надо. Но разве не диво, что и Пылаевых ожидает переселение, как и многих ветеранов метро? О том недавно и всенародно, как сказывали, объявлено на собрании. Наберитесь терпения, товарищи, событие не за горами.

Не за горами? Но и не завтра же… Оксане надо дождаться. Она и дождется — не подводить же хирурга. А с чего подводить — на выручку спешат и спешат положительные эмоции.

Пора бы Станиславу прийти.

Отойдя от окошка и включив электричество, метнулась вместе с собственной тенью к чисто протертому зеркалу на стене. А стена-то в рисуночках! Слава богу, не мышиных тонов! Расправила кружевцо, настроченное на блузку, провела гребенкой по темным густым волосам, успевшим, к счастью, несколько подрасти. Как ни отбивалась от прошлого, всплыл призрак окраинной парикмахерской, той, что расположена за «Кулинарией», аптекой, за углом кирпичного шестиэтажного дома. Бьющие в нос духота и приторный аромат парфюмерии; сонное гудение сушилок; громкое звучание радиорупора; искреннее возмущение мастера Томы: такие чудные волосы под мальчика стричь! А ее же выкрик: неужто добровольно под нож?! За освещенной витриной с бюстами-манекенами проходили не знающие горя прохожие, мелькали автомашины с невключенными фарами, излишними при отсутствии тьмы.

Милое дело — воротиться под привычно темные небеса, иметь возможность в ожидании желанного гостя вытянуться на собственной удобной постели. Устроила себе передышку, прикрыла глаза. Затылок уперся не в грубую бязь, а в белоснежное полотно, в наволочку, не помеченную штампом больницы. Отовсюду веет спокойствием, располагающей чистотой. Сегодня Оксана навела в своей комнате окончательный лоск, а потом выпроводила дочку на вечер, пожелав ей счастливой прогулки. Не без тайного умысла Маша отправлена на экскурсию по каналу, конечно с учетом ее девчоночьих интересов. Отчалить от Речного вокзала, выкроить местечко на палубе — более положительных эмоций для Машеньки не найдешь. Удачно, что и Вере Лукиничне сегодня подвалил интерес — хлопочет на свадьбе у кого-то из своих заводских.

Судьба порешила оставить Оксану со Станиславом вдвоем.

…Длинный отрезок жизни провели они врозь. Так бы и шло, если б Оксану не оглушила тревога, поднятая поликлиникой. Шло бы и шло… Хотя в конце концов убедилась, до чего непросто управляться с собой, со своими мыслями и чувствами. Что говорить, Станислава подчас отчаянно не хватало. Иной день вернешься с дежурства… Или взять выходные… По молодому своему неразумию, по склонности решать все раз-раз не сумела взвесить, предвидеть, чем для нее обернется ею же порожденный разрыв.

Больно было в ясное осеннее утро первого сентября, когда она повела свою Машеньку в первый класс в соседнюю школу. Белый фартучек, купленный на рынке букет, настороженно сияющие глазенки. Поводырями первоклашек были не только бабушки да мамаши — нередко с важностью шествовали отцы. Помнится, сердце заныло: быть бы и с ними третьему, переживать бы торжественное событие вместе, втроем.

4

«Поступите как следует, по-мужски. Вы найдете, что ей сказать».

Памятуя о напутствии Полунина, Стась начал объяснение вскоре, как был встречен Оксаной и усажен ею за накрытый для чаепития стол. Самой ей не дал проговорить и словечка. Боясь утратить накопленную решимость, твердо — по-мужски! — выложил годами лелеемую мечту о совместной с ней жизни.

Выложил, а в ответ тишина. Оксане тоже, наверно, нужно набраться решимости.

Тишину нарушает сам Станислав, нервно позвякивая ложечкой о стакан со стынущим чаем. Губы наглухо сжаты, ноздри не расширяются — какой там юмор в решающий час. Минутами Станислав весь нетерпение, весь надежда; минутами выглядит так, как выглядел бы, попав к тем же онкологам на обследование. Своей беззащитностью, безыскусным своим поведением он Оксане особенно мил. Больше, чем мил. Что-то помешало ей первой начать объяснение. Она бы могла, ей всегда было свойственно действовать напрямик. Иной раз не рассчитаешь удара, иной раз нанесешь его заодно и себе. Перед внутренним взором опять оживает давний полуночный час, памятный полусумраком этой их комнатенки, морозными узорами на окне, хвойным смолистым духом. Стась тем вечером, не предвидя категорического отказа, выплеснул, что скопилось в душе, и замер, ожидая ответа. Но ответа тогда еще быть не могло, слишком поторопился. То есть ответ получил. Получив, покорился. И, не затягивая, можно сказать, с кондачка, выполнил ее суровый наказ — взял да обзавелся семьей.

Что и как у него получилось, пока покрыто туманом. Станислав еще в мае в зале ожидания, вернее, пережидания ливня отделался шуткой: выбился в отцы-одиночки.

Нынешним вечером ему не до шуток. С ее стороны бессовестно так долго молчать, самой непонятно, почему онемела, никак не подыщет подобающих слов.

Безмолвие нарушается неустанным ходом будильника, его ритмичное тикание напоминает: время движется, движется и прогулочный катер, вспенивая водную гладь, торопится доставить Машу назад, к Речному вокзалу. Договаривайтесь быстрее — время не ждет.

Время не ждет, понимает Оксана. Надо отозваться, ответить. Пусть знает, что лишь в нем, в его доброй надежной улыбке она видит свое спасение. При чем тут спасение? Счастье. Настоящее счастье возможно только со Станиславом. Не может она без него! Одно его присутствие и успокаивает, и придает обыденной обстановке неуловимую праздничность, особый настрой. Самой себе неловко признаться в сладостно-пронзительном чувстве, вызываемом нечаянным прикосновением, рукопожатием или хотя бы взглядом, всегда несмелым.

Но бесчувственным — никогда!

А сама она разве бесчувственна? Ну и решайся. Говори, тебя ждут. И не давай своему сердцу так громко стучать.

Сквозь растворенное окошко струится медленно остывающий ветерок; он еще несет в себе следы дневного тепла, но сидящим в комнате и при зное было бы знобко. Оксана непроизвольно поворачивается к окну. Там посреди беззвездного, однотонно синеющего пространства лимонно светится круг луны, безразличной к смятению, охватившему одновременно двоих.

— Стась, укажите мне на этом светиле Море Кризисов или Озеро Сновидений. Видите, кое-что усвоила из ваших рассказов.

— Кризисов? Не терпится посмотреть?

— Машеньке повезло: может с палубы наблюдать одновременно луну и ее отражение.

Господи, куда ее все время заносит? Надо прямо, как есть: нельзя нам больше быть врозь, остаток жизни проведем, не зная разлуки. Ей заранее представляется: он, ее дорогой Станислав, за каждым семейным их чаепитием будет в память сегодняшних напряженных минут так же позвякивать ложечкой о стакан. Но не хмуриться, не робеть, а счастливо улыбаться. Сейчас она его вызволит из недвижности, заставит вскинуть голову, положит руки ему на плечи. Можно без слов — и без них все станет ясным. Все. Навсегда. До конца.

«До конца?» — врезалось в мысли и сразу затормозило, точно кто-то дернул стоп-кран. Этим стоп-краном было сверкнувшее молнией: сколько ей до конца? Онкологи в таких случаях предпочитают не отвечать.

— Так и будем молчать? — чайная ложечка со звоном падает на пол, отлетает под застланный скатертью стол.

Оксана тем временем разобралась, откуда взялся стоп-кран, по какой причине застопорило, заело. Она поняла. Она не вправе принять предложение Станислава. Выложить ему все о себе? Зачем? Зачем заставлять его жить в постоянной тревоге? Ему, как и Маше, как и всем на работе и в доме, выдана безобидная версия — острый аппендицит. Все, товарищи, позади! Несомненно, Яков Арнольдович не счел себя вправе посвятить постороннего — все-таки постороннего? — в суть операции, врачебную тайну держал при себе. Истинную правду, коль дело касается онкологии, выкладывают только родным.

В памяти всплыло кукольное личико Зои, сумевшее утратить свою привлекательность, пока она читала и перечитывала послание свекрови. Безжалостное письмо, доставленное в палату не ее слабохарактерным мужем, дотоле преданно рыбачившим ради нее, а нянечкой в желтых новеньких босоножках. «Оставь моего сына в покое… Ловко ты его окрутила…»

Окрутила?! Состояние здоровья Оксаны вовсе не безнадежно. Как больная она — кажется, так у врачей принято говорить? — вполне перспективна. Но все-таки… все-таки рак!

В воздухе продолжает висеть тяжкая немота. Станислав делает вид, будто занят поисками оброненной ложки. Делает вид. Лицо его скрыто, мысли припрятаны. А мысли такие: опять чего-то недоучел, снова без оснований занесся. Это Полунин сбил, не иначе, когда его большая натренированная ладонь легла на снимок, где он рядом с Кориной. Он сдержанный, а тут вдруг засветился лицом: поступите как следует, по-мужски; здесь нужен решительный прямой разговор.

Конечно, нужен! А если в ответ опять мучительное молчание?

И тогда — по-мужски! Утешаться тем, что в грозной, почти немыслимой ситуации он был ей поддержкой, хоть какой-то опорой — сама позвала! Знала о его вечной преданности и… любви.

Да, любви! Любовь остается любовью, даже если она безответна, — об этом думает Стась.

Полунин не скрыл от него, друга Петра, что гистология подтвердила первоначальный диагноз. Не давая Стасю впадать в отчаяние, заверил: много шансов на благополучный исход (стало быть, можно и худшего ожидать…). Про благополучный прогноз сказал не раз и не два. Особенно, добавил, если сама нам поможет. Опыт онкологов говорит: колоссальную роль играет душевное состояние. Чем ярче положительные эмоции, тем вероятней полное выздоровление. Ни в коем случае не опускаться, не довести себя до хандры. Оптимизм, радость, сумевшая пересилить уныние, действеннее фармацевтических средств.

Вот и взялись бы вместе радоваться. Оно вернее — вдвоем.

Мысли Станислава вновь обратились к Полунину. То, что он сейчас скажет, должно прозвучать твердо, именно по-мужски.

— Нам с вами, Оксана, одна в жизни дорога: всегда безотлучно вместе. Сами знаете, нет мне от вас избавления. Значит, вместе? Идет?

— Нет, нет! — по-женски моляще сказала Оксана и вскинула руки, словно защищая себя. Ладони отвергающе повернуты к гостю. — Нет! Это окончательно, Стась.

Было такое? Стасю уже выпадало ощутить сходное чувство? Было. В войну. Совсем еще не обстрелянный лаборант, он выскочил из основного здания сразу после бомбежки. Очумело осматривается, вертит в руках ключ от входа в лабораторию. А лаборатории нет!

— Не желаю я всю жизнь мириться с судьбой! Постоянно против меня.

— Кто там против? — раздался веселый девичий голос. Маша без стука влетела в комнату. — Что тут за споры? — Взрослые невозмутимо, как бы подчеркивая спокойную атмосферу чаепития, поднесли свои стаканы к губам. — Я сейчас на канале додумалась знаете до чего? Как только маму начнут направлять в санаторий, я пойду к тете Тасе и все объясню. Ей же осточертела больница, а санаторий будет напоминать. Пускай схлопочут путевку на теплоход, и мы вдвоем отправимся в плавание. Странствие среди природы — это же полное обновление. Здорово, а? Поддержите меня, дядя Стась.

— Поддерживаю. Конечно, вдвоем. — Встал рывком. — А теперь я прощаюсь. — От двери сказал, обращаясь к Оксане: — Спасибо за честный ответ. — Маше кивнул, но улыбка не получилась. — Спокойной ночи обеим.

5

К черному фибровому чемодану добавлен коричневый, узорчатой кошелке в пару взята пузатая сумка. Путь предстоит подлинней, чем до Ленинграда, и пойдет он не посуху, а по каналу, по Волге-реке.

Оксане много пожитков не требуется. Зато Маша нарядов прихватила с лихвой. Матери только посмеиваться. Да и полюбоваться. Крепкие ноги одной из лучших на всю школу бегуний быстро пружинят по дорожке, вписанной в зеленый массив. Просторный химкинский парк успел поддаться осеннему увяданию, на его сочную зелень довольно густо наложены мазки теплых тонов. Не замедляя хода, Маша фиксирует глазом окрестную пестроту. Дуновение прохлады подтверждает близость водохранилища — оно само нет-нет да и блеснет между стройных, а то и корявых стволов. Мать немного отстала. Не потому, что идти тяжело — оба чемодана у дочки, — а потому, что Оксану ничто изнутри не подхлестывает, а Машу распирает от радости. Идет и поет:

И я туда приду,

И ты туда придешь,

И я тебя найду,

И ты меня найдешь.

Ожидание радости — это и есть наивысшая радость. Чего только не повидаешь за долгий маршрут, чего только не может случиться… Плыть без конца и без края. От Северного порта Москвы до Астрахани, где нижнее течение Волги. На всем протяжении тебя будут сопровождать красивейшие пейзажи, тебе встретятся самые интересные русские города. Замечательные путевки для семейства Пылаевых достала Валуева Таисия Константиновна. «Это, — говорит, — цехком расстарался, это из уважения к материнским заслугам. У тебя, Мария, бесценная мать, она пример нашему коллективу», — и пошла толковать про мужество, стойкость, умение не падать духом в самой лихой беде. Маша согласно кивала в ответ, но порой настораживалась. Весной в ее памятное посещение Таисии Константиновны — возле календаря на столе золотились под стать янтарю свежие лютики — та проговорилась насчет онкологии и сейчас не пытается опровергнуть… Аппендицит не помянут, хотя в цехкоме конечно же знают, что за диагноз стоял в больничном листе, или как его… в листке нетрудоспособности. Валуева ответила на чей-то телефонный звонок, огладила на своем полувоенном жакете нашивку (шпала и молоточек), бодро тряхнула серьгами из янтаря и сказала: «Не так страшен черт, как его малюют». Что за черт, стало абсолютно понятно, отсюда и уважительность к мужеству и стойкости мамы.

Она такая — Машина мать, ничуть не киснет, ничего не страшится: задумала долго-предолго жить и много-премного работать. Она в действительности такая! Ей веришь. Как сказала, так и поступит.

Протягивая Маше путевки на теплоход, тетя Тася напутствовала: «Набирайтесь сил, поправляйтесь. Передавайте приветы от московской подземной дороги голубому пути — Волге-матушке».

Дома, собирая чемоданы и сумки, мама весело приговаривала: «Все плохое позади, все благое впереди». Каждой вещице, отобранной Машей, давала наказ: «Пригодись моей доченьке в ее веселой дороженьке». И вот путь-дороженька началась…

Во внутренний кармашек кошелки сунуты туристские книжки. В них указан номер двухместной каюты — девяносто один, объявлено, что осматривать приволжские города — четырнадцать штук — они станут с экскурсионной группой за номером шесть.

Интересно, из кого та группа будет укомплектована? А вдруг сплошь из старух? Это и у мамы не получится поднятие тонуса. Питание во вторую смену? Дело не в смене, а в том, что навалят в тарелки. Хорошо бы нашлась повариха вроде Веры Лукиничны! Хотя, кто круглые сутки на воздухе, на воде, тому любая пища сойдет. Особенно если за столом не скучное общество. Иные старые люди умеют увлекательно порассказать.

Но молодые ведь тоже найдутся, иначе для кого намечены танцы на палубе? А они очень даже планируются, если Валуева не подзагнула, набивая цену своим трудам по выколачиванию профсоюзных путевок. Еще она напирала на кислород при показе кинофильмов на палубе. Приятное совместится с полезным.

На последней страничке книжки оттиснуты правила поведения, имеется информация о почасовом распорядке теплоходного дня. Обещаны исключительно интересные вечера под названием «культмассовая работа».

И я туда приду,

И ты туда придешь…

Вот и пристань, мостки. От вспененной бурлящей воды зарябило в глазах. Вдоль причала плещутся волны; не менее рьяно колышется нетерпеливая толпа пассажиров. Первыми по трапу восходят два пожилых экскурсанта — по Машиному разумению, жутко древние деды. Оба для пущего интереса покряхтывают: каково им во цвете лет брать такие препятствия. Матрос, играющий роль судового оркестра, вдохновенно растягивает аккордеон, исполняя марш из «Веселых ребят». Музыку перекрывают возгласы провожающих:

— Я все передам!

— Пошефствуем, не оставим!

— Все твоей половине до тютельки освещу!

Почуяв ступнями, податливыми подметками туфелек подрагивание палубного настила — отчаливаем, ура! — Маша бросает прощальный взгляд на знакомое с детства здание Речного вокзала. Архитектор так его и задумал — водным, речным. Очертание вокзала повторяет контуры того самого теплохода, где Пылаевым в каюте номер девяносто один предназначены обе койки. Надо бы по случаю торжественного отплытия помахать шпилю с пятиконечной звездой, венчающему вокзал, да разве в толкучке сообразишь, куда девать свой немалый багаж; приходится отделываться незаметным кивком.

Задолго до ужина чей-то голос пророкотал на все палубы, салоны, каюты — что-что, а радиоточки распихали с избытком, — оповестил «всех-всех», что эти «все-все» приглашаются на вечер знакомств.

И я тебя найду,

И ты меня найдешь…

Наспех поужинав, единым махом одолев коридор с вереницей однотонных дверей, Маша поспешила достать белое платье с голубой оторочкой и голубым кушаком — новенькое, надеванное всего один раз по случаю школьного выпуска. Наряжалась сосредоточенно, каждой складочке уделила внимание. Зеркало в каюте над умывальником с нескрываемым удовольствием отразило темнокудрую девушку во всей ее неоспоримой красе. Вошла мама, сполоснула пальцы под краном, чтобы всплеснуть не липкими после еды, а чисто вымытыми руками. Известная аккуратистка.

— Принарядилась, невеста, — смеется, опускаясь на нижнюю койку, над которой нависла вторая, отведенная Маше: ей-то проще простого забираться под потолок.

— Ты тоже собралась? — тянет Маша, видя, что мать набрасывает на плечи теплую кофту. В глубине души «невеста» предпочла бы поблистать среди молодежного общества подальше от материнской опеки. — Ты же устанешь. Там ветрено на корме. Полежала бы, а?

— Ветрено и прохладно. — Оксана достает из кошелки плотную клетчатую, по определению Маши, «старушечью» шаль. — Накинь, я прошу.

— Эту? Чтоб я? — ужасается Маша и стремительно роется в куче вещей. Слава богу, сообразила взять в дорогу связанный на манер кружева, весь в зубчиках шарф.

— Чистое решето! — пробует шарф на ощупь Оксана, но, убедившись в бесполезности спора, соглашается. — Ладно, пошли. Отбою не будет от кавалеров.

Сглазила. Как бы не так! Шлюпочная палуба, ее конечная часть, отведенная под культмассовую работу, смахивала на трамвай в часы пик. И деликатные дамы и любезные кавалеры имели единую цель — отхватить, каждый себе, получше местечко. Стулья и скамьи, наставленные рядами, вмиг оказались расхватанными. Оксана Тарасовна не робкого десятка товарищ, но в первую же минуту дала себя оттереть, еле протиснулась к боковой, плохо освещенной скамье. Ну и Маше пришлось туда же пойти.

Какая ты ни есть нарядная интересная пассажирка семнадцати лет, оставайся весь вечер в тени. Матери хорошо, она свое смолоду получила. Ей на вечере знакомств никакие встречи, никакие приключения совсем ни к чему. А ты пропадай, притулившись к брезентовой огородке, вся пригасшая, неприметная, не нужная никому.

Поднималась сюда, на корму, в предвкушении праздника, чего-то нежданного, неизвестного. Было сладостно на душе. Крутая узкая лесенка, застланная ворсистой дорожкой, обещающе манила наверх.

«Туфелька веселила ножку» — сразу не вспомнишь, где такое прочла. Просто так или по школьной программе? Маша не шла по ступенькам, она как бы взлетала по ним. Голос из радиорупора дружески подгонял: спешите, спешите на вечер знакомств! Первое знакомство завязалось с массовиком; дюжий дядька улыбался, как солнце, нарисованное детской рукой: воображение Маши само вывело непременные лучики, расходящиеся в стороны от круглящегося лица. Массовик умел привлечь внимание публики тщательно отработанным простодушием, ролью безотказного остряка.

— Разрешите представиться. Зовусь Осипом Борисычем. Запомнили? — С напускной строгостью переспросил: — Все как один?

На его крупную голову, несмотря на теплынь, была натянута бордовая шапочка с лохматым помпоном. Лыжная? Детская? С чего это он без нужды нацепил вязаную шапочку? Оксана шепнула Маше:

— Лысину маскирует. — Посочувствовала: — Брюшко упрятать трудней.

— Повторяю: Осип Борисыч. Несу ответственность на всем протяжении маршрута за ваш драгоценный досуг. Попробуйте у меня, — пригрозил пальцем-сарделькой, — хоть часок поскучать! Веселимся по дороге туда, — указал в сторону теплоходного носа, — веселимся обратно, — жест, повторяющий очертания кормы. — Внимание! Приступаем! Начнем с совместного «ля-ля-ля». А ну, дружнее лялякайте!

Присутствующие, не чинясь, подхватили, встречный ветер отнес к взрыхленной килем воде споро пропетое «ля-ля-ля». Тот же ветер не давал покоя выцветшему красному флагу — завершению кормы; поперек ее конечного края светлела длинная шлюпка, бело-голубая, как Машино никого не пленившее платье. Не замечают — не надо! Еще не наступила прохлада, однако Маша сердито набросила поверх платья прихваченный по настоянию матери зубчатый шарф. Часть кормы заменяла сцену, подмостки; декорацией служил изменчивый, не знающий повтора пейзаж. С бокового места, с которым Маша успела смириться, получился отличный обзор проплывающих берегов, вернее, одного, видного с ее стороны. Не надо приподниматься или тянуть шею. Откидывай голову, упираясь в брезент, шатром раскинувшийся над посадочными рядами, вглядывайся в густой лесной покров, а то и в одиноко растущее дерево, лови их дрожащее повторение в неумолчной воде.

Белая громадина, плывущая со скоростью двадцать пять километров в час, пульсировала, постукивала, насыщала воздух диковинным духом, не свойственным ни самолетам, ни поездам. Что входит в смесь судовых особенных запахов — смола? машинное масло? замутненная речная вода? Машу будоражит донесшаяся из недр теплохода команда: «Боцману пройти на бак!» Между прочим, неплохая идея — пойти учиться на речника. Одновременно с обдумыванием мелькнувшей идеи до сознания доходят шутки «со сцены», долетает частушка:

Мне милый изменил на четыре месяца,

А я ему изменила — он хотел повеситься.

— Аплодируйте, смейтесь! — подзадоривал массовик. — Я понимаю, вынудить аплодисменты, как и ответную любовь, невозможно. Но вы, мои милые, поднатужьтесь. Ну-ну, без опаски, все это входит в стоимость путевки. — Покладистая публика не скупилась на смех и хлопки. — Назовите мне женские русские имена, чтоб не кончались ни на «а», ни на «я».

Аудитория зашумела, задачка казалась неразрешимой. Осип Борисович выдержал паузу и, подмигнув, довольным тоном провозгласил:

— Одно имечко найдется… Я вам его подскажу, а вы с пониманием повторите: Любовь! — Повторили охотно.

Любовь… Пригашенные краски вечернего неба сгущались у горизонта, таяли в вышине. Вдоль берега замерцали огни поселка, а там пошла темнота. Вскоре ее прорезал высокий жаркий костер, сыпавший искрами и взбрасывавший дымок. «Ночное!» — чуть не вскрикнула Маша. Развернувшаяся картина связалась в ее восприятии с сочинением Тургенева, по которому дядя Стась осваивал свою послевоенную специальность. Сюжет не захватывающий, сплошь описания, но в памяти все-таки отпечатались белобрысые ребятишки, стерегущие конский табун. А кто сейчас на берегу, интересно, поддерживает огонь? Не разобрала, что за фигуры, — по вине излучины с глаз долой и пламя, и дым. Сгинул кустистый пейзаж, просторно раскинулась луговина, затем зачернел таинственный лес… зазевалась и проморгала, с чего пошло движение по корме.

Ага, массовик дал команду сдвигать стулья.

— Милые девушки, приглашайте мужчин. Пойти он обязан, у нас корабельная дисциплина. Непривычен к танцу? Какое имеет значение! — Прищелкнул толстыми пальцами, прищурился с хитрецой. — Главное, правильно выбрать!

— Ступай и не ошибись, — поддразнила дочку Оксана, забирая у нее на хранение зубчатый шарф.

Покуда Маша выкарабкивалась из своего закутка, «кавалеры» были разобраны. Оставалось одно — сесть поближе к «бальному залу» и удовольствоваться ролью бесстрастного наблюдателя.

Танцевали под звуки оркестра (матросик с аккордеоном). Оксана тоже, причем с большим удовольствием, занялась наблюдением. Могла ли она, маясь в больничной палате, окруженная постылыми койками, имея перед глазами лица воскового оттенка, фигуры в серых халатах, могла ли она представить себе, какого рода зрелища у нее впереди! День протекал в обрамлении прекрасных пейзажей, вечер — в гуще веселящейся молодежи. Полунин строго-настрого приказал как можно скорей изгнать из памяти пребывание в его отделении. Велел включаться в радости жизни. А что? Оксана включается!

Музыка гремела вовсю. Пары взялись за дело с энтузиазмом. Иные избранники хватали своих дам двумя руками за талии, другие прижимали ладони к дамским лопаткам, прижимали не просто, а с шиком оттопырив мизинцы. Скученность вынуждала толкаться на месте, но толкались в такт музыке, с блаженным выражением лиц. Девушки ухитрялись, невзирая на тесноту, изгибаться всем телом, не считаясь с тем, платья на них или плащи. Плащ плащом, а ноги, как правило, без чулок. Какая ни есть, а все же участница бала. Массовик — простите, церемониймейстер — не давал себе передышки. Его неумолчные реплики тоже, как видно, включались в стоимость туристской путевки.

— Молодцы! — Осип Борисович поддавал жару. — Чудесная смесь камаринской с шейком!

В среде «болельщиков» вспыхивают аплодисменты и смех. Смеется и Маша, готовая поддаться общему настроению, готовая пожалеть, что не находится в общем кругу, оторвалась от масс, не сумела сыскать себе танцора под пару.

Под пару… Впала в задумчивость, а там пошла витать в небесах. Не обязательно в небесной выси — от раздолья широченной реки, от текучей красы вот этого берега непрестанно перехватывает дыхание. А тут еще наползает туман — клочкастый, густой, вот-вот все окутает — тоже ведь волшебство! Казалось, все уже застлано, сизая завеса опустилась на мир. Но нет… опять по-волшебному! Откуда-то вынырнула, засияла луна, преобразив все окрест. Луна была не полной, а несколько на ущербе. На обратном пути Машу должен приветствовать уже полумесяц, он непременно уставится на нее раздумчиво-вопрошающим взглядом: «Обманул я тебя или нет? Сбылось мое предсказание?»

6

Волга величаво течет по своему извечному руслу. Покорно терпит возмутителей своего речного спокойствия, безропотно несет и несет на поблескивающей волнистой спине неисчислимую рать белых праздничных теплоходов. Плывут трехпалубные красавцы от причала к причалу, выплескивая на время стоянки шумливую толпу пассажиров. Оксана старается экскурсий не пропускать. Всего разок или, кажется, два отлеживалась в каюте — отдала дань несколько повышенной утомляемости. Но вообще-то она не меньше других охоча до зрелищ, до знакомства с населенными пунктами. Интерес, как у всех, а польза, считайте, двойная.

Скромный, редкостной прелести Плес, издавна чарующий живописцев, совсем вытеснил из памяти, заслонил собой невеселый двор с бездействующим фонтаном и раскормленными воробьями.

Заинтересовала столица Татарии, с университетом которой связаны имена Лобачевского, Ленина, Льва Толстого — всех великих не перечесть. По казанским улицам молодой Горький-Пешков, постигавший здесь свои премудрые университеты, разносил из пекарни горячие булки, пряча на дне корзины революционные прокламации. Тогда же он, по словам гида, безответно влюбился и сочинил перед несбывшимся самоубийством записку, ссылаясь на «зубную боль в сердце». Маша чуть не перекрыла своим голоском объяснения дотошного гида: «Что за боль? Мама, ты слышала про такое? Зачем человеку доходить до страдания? Любовь же для радости! — припала к материнскому дрогнувшему плечу. — Тебе-то этого уже не понять».

Оксана, понурясь, плелась, замыкая экскурсионную группу. Как это ей не понять? Будто «зубная боль» никогда не тревожит ее сердце? Кинув прощальный взгляд на казанскую улицу, названия которой так и не запомнила, она выпрямилась и сказала себе: от больного зуба надо избавиться, удалить вместе с корнем. Вот и весь разговор…

Ночью Оксана уснула не сразу. Хорошо думается, когда лежишь и смотришь в окошко, вглядываешься в таинственные очертания берега. То тьма, то поселковые тепло мерцающие огни. Забыты, Яков Арнольдович, палатные окна, за которыми ровное белое небо, каким его воспел Пушкин. Забыты, чтобы не помнить тяжелые вздохи и стоны внутри помещения.

Так славно, так хорошо, когда рядышком, а точней — над тобой родная веселая дочка. Уж ей-то наверняка не с чего стонать да метаться. Сейчас небось Машеньке видятся самые сладкие сны.

А Маше, между прочим, не спится. Тишина и покачивание располагают к мечтам. К каким? Это Машино личное дело. Она впервые отдыхает по-взрослому. Она вроде как на серьезном концерте. Это же настоящая музыка — обступающая тебя непрестанная красота. Музыка. Цветное кино.

Вчера после ужина на шлюпочной палубе крутили кинокартину. Фильм, сказать по правде, занудливый, тем более занудлив неустойчивый шаткий экран. Чуть налетит ветерок, экранное полотно вздувается наподобие паруса. Правда, один пассажир — определенно студент, не красавец, но видный собой, в деле усердный, — сумел его в два счета укротить, прочно натянул полотно, не дал больше пузыриться. Но фильм от подмоги того искусника интересней не стал, к тому же непрерывно мешали чужие затылки, а могли бы вести себя поуважительней по отношению к задним рядам.

Рассердившись на всех, почему-то и на старательного студента, наладившего экран, Маша последние кадры не досмотрела, пересела в сторонку от публики, чтобы вслушаться, как вскипает прорезаемая килем вода, вбирать глухое постукивание судовых механизмов, запрятанных в нутро плывущей белой громадины. Теплоход беспрестанно подрагивает, ну и ты заодно.

Так и ночью сейчас. Улеглись, и смешно, что тебя на койке убаюкивают, ровно дитя. Мать уже убаюкало, можно потихоньку спуститься, встать у окошка и смотреть на оживший под луною пейзаж, поразиться глубине небесного свода, мигающего множеством звезд. Подобное над Москвой не увидишь, она заслоняется собственными огнями. А население, как хотите, и звездами неплохо бы оделять.

На утренней зорьке Маша очнулась не сама по себе, а от толчка, тряхнувшего теплоход. Сон начисто отлетел. Зато маму, видно, крепко сморило. Надо ее поберечь, не ворочаться зря.

Рассвет. Рождение нового дня. Нежная окраска берегов и реки породила в душе волнующее предчувствие. Волшебство ежеминутно сменяющихся живописных картин любого разбередит. Поневоле размечтаешься о повороте в своей девчачьей судьбе.

Поворот — это вроде излучины на реке; минуешь изгиб — меняется направление пути. Разве не так?

После завтрака в ожидании Куйбышева — автобусно-пешеходный осмотр — пассажиры расползлись кто куда. Оксана начала с библиотеки, оттуда заглянула в музыкальный салон, где вчера развернули выставку художественных ремесел. Все перечесть! Все, что можно, пересмотреть! Не оглядываться назад! Не мешать жизни, с таким трудом отвоеванной, закипать все круче, шумней, горячей.

Маше тоже не сидится на месте, она решает использовать свободное время, чтобы облазить палубы одну за другой.

Отступив от борта, приближается к оконцам кают. Те вперемежку с салонами жадно ловят чисто промытыми стеклами яркий солнечный блеск. Резвые зайчики слепят вышедших подышать пассажиров; играет бликами металлическая оснастка, те ее части, что судостроители оставили неокрашенными, а команда обязана постоянно надраивать, вроде как пуговицы кителя в торжественный день.

Поутру волжские берега утрачивают таинственность, вид у них трудовой. Вот промчался грузовик, наполненный желтыми кирпичами, поднял облачко пыли; прошли две женщины, повязанные ситцевыми платками, держа по бидону в каждой руке. Жестянки, сразу видать, порожние — болтаются у женщин в руках. Кто бы ни шел, идет своим путем, без всякого внимания к плывущему теплоходу. Что значит привычка! Ужель и Маше могли бы приесться все эти красавцы молочно-белого цвета с нанесенными на выпуклые бока именами и фамилиями, которые каждому положено знать, даже кто учился на тройки?

Название ходко плывущего дома, приютившего Машу в одной из комнат-кают, нанесено не только снаружи, для всеобщего обозрения. Буковки, составляющие название, обтекают к тому же и округлую яростно начищенную поверхность медного колокола. Маша только что, находясь на носу, тот сияющий колокол осмотрела заново. А до него задержалась внизу против киоска с самодельной вывеской «Предметы дорожной необходимости». Мама вчера купила для дома полдюжины чайных ложек, выточенных из легкого дерева затейником-ложкарем. Ложечка напоминает цветок. Черная вогнутая головка вся в красных ягодах с золотыми листочками, ручка — золотой стройный стебель. Мама оценила те ложки за отсутствие звяканья. А что плохого, если ложка звенит?

В куче «дорожной необходимости» не только практические предметы — ложки да плошки, крытые лаком. Есть весьма милые сувениры. Маша найдет, чем порадовать Веру Лукиничну. Дяде Стасю нечего припасать, поскольку он напрочь исчез.

Итак, обозреваются палубы. Все они уставлены креслами и шезлонгами, которые сплошь захватили туристы из пожилых. До слуха долетают обрывки доверительных разговоров:

— Такая у него ручища, как безмен.

У кого — у него? У мужа? У зятя? У кого-то, кто «в ладу со спиртным».

Одна женщина провозгласила:

— С хорошим мужичком я и на камушке проживу, а с поганым дурачком последнее проживу. — Вид цветущий, укутана, обряжена не хуже других. Можно не беспокоиться: «мужичок» ей достался заботливый, да и профорганизация, подбросившая путевку, не оставляет вниманием.

Поднимешься по лесенке на следующий этаж, снова кресла-шезлонги, снова взрослые разговоры:

— Подлечили меня в профилактории, стало легче болеть.

Кому-кому, а Маше хватит лечения да хвороб! Она направилась к борту, увешанному красными спасательными кругами, взялась за перильца, свесила голову вниз. Шелестели волны бутылочно-зеленого цвета, бойко взвивались белые гребешки.

— Любуетесь забортной водичкой?

Зычный голос массовика был неотделим от бордовой трикотажной шапочки, нахлобученной на плешь.

— Утопиться, девушка, не спешите. Меня, сироту, пожалейте, я в ответе за каждого пассажира. За пассажирок, да еще симпатичненьких, отвечаю вдвойне.

Обернувшись и смерив взглядом неуемного остряка, Маша отыскала свободный шезлонг и уставилась уже не на волжские волны, а в лазурную высь. Там важно парила длиннокрылая чайка, вообразившая о себе невесть что. Будто в курсе, какие о ней сложили песни-романсы, будто разведала про пьесу, про занавес МХАТа, на котором эмблемой чайка. Мхатовская чайка всего лишь аппликация, нашитая на полотнище, она и движется лишь вместе с ним. А эта, приволжская, взмывает, куда ее гонит желание.

Здесь, над рекой, она вольная птица, живая до единого перышка. Здесь у нее свободный полет. Следишь за взмахами раскидистых крыльев и сама готова взвиться, взлететь. Стоп! Длиннокрылая на что-то нацелилась — не рыбину ли высматривает в воде? Пусть нелюбопытный народ нежится в шезлонгах, Маше до зарезу охота узнать, что за штуковина приманчиво мелькает в волнах. Вскочила и немедленно к борту, голову вниз. Что такое? Свесилась, никому не мешая, а чьи-то ручищи, не ручищи, а клещи, ухватили ее за витой кушачок, не считаясь, что шелковая блузка может измяться.

— В чем дело?

— За вами нужен глаз да глаз, девочка. Смотрите, бултыхнетесь.

— Я не девочка, — отрезала Маша, с трудом высвобождаясь из непрошено объявившихся рук. — Я все же окончила десятилетку. — Вот именно: все же! — Не бойтесь, не утону. — Глянула на того, с кем собиралась обойтись как можно суровей, но смягчилась неожиданно для себя. Выпрямилась, руки за спину и провозгласила, заливаясь румянцем: — Не утону. Я водоплавающая. Я — чайка!

7

— Я — чайка!

Тут бы медному колоколу в самую пору разгудеться на весь приволжский простор. По причине того… того самого, что человек, которого Маша собиралась одернуть, решительно отличался от всех встреченных доселе людей.

— Ах, водоплавающая! Простите, вышла ошибка. Ухожу, ухожу! — Сам, конечно, ни с места. — Я, между прочим, вас еще у Калязина заприметил. В семь пятнадцать утра. Глянул одновременно на часы и на вас. А надо бы памятник архитектуры повнимательней изучить, тот, который наполовину затоплен. Вы на сей факт отреагировали ну чисто как дитя. Виноват, виноват! Я же тогда не был в курсе десятилетки.

— Между прочим, улыбки здесь ни к чему.

— Улыбаться, конечно, нехорошо, здоровью вредит. Виной та самая колоколенка: вот кто, подумалось, истинно водоплавающая.

— Да ну вас!

— Гоните? Мне еще в Калязине стало обидно: если ты не памятник, никакого интереса к тебе. — Вид оскорбленный, голова повернута в профиль, руки с закатанными рукавами скрещены на груди. Голубая рубашка с отложным воротником оттеняет напрягшуюся крепкую шею. — Эх, не сообразил я колокольней родиться, может, кто бы внимание обратил.

— Да ну вас! — снова отрезала Маша и вдруг, вопреки решению держаться недоступно и строго, не удержалась и бросила через плечо: — Вы все-таки одушевленный предмет. — Дальше совсем помягчела. — Вчера на сеансе случайно в вашу сторону глянула, отметила, как ловко управляетесь с киноэкраном. Мигом определила: студент. Из этих… из технарей.

— Смотрите-ка, наблюдательная! Студент… Вношу предложение устроить привал. — Указал на свободный шезлонг, подтащил к нему плетеное кресло, извлек из кармана горсть «мишек» в голубых приметных обертках. Видно, только что куплены — интересно, для кого? — перемешались с монетками и смятым рублем. Технарь, а учуял, какая Маша сластена, конфеты его сами собой разместились у нее на коленках, на вискозной коротенькой юбке, подол которой потребовалось срочно придержать. Деньги по неловкости их смешавшегося владельца врассыпную покатились по палубному настилу. Иные сгинули куда-то, иные удалось собрать. Снова уселся в кресло и тоном приказа: — Скушать все до единой! За то, что названы в мою честь.

— Вы, стало быть, Михаил? Надо так понимать?

— Быстренько сообразили! Хотя в наших краях правильнее Михайло. А вы… — потер переносицу, как бы прикидывая в уме. — Вы, я думаю, Машенька. По лицу угадал.

— Точно. Как это вас угораздило? Правда, моя беспокойная мама с утра до вечера кличет: «Машенька, Маша!» На всю окрестность слыхать.

— Про окрестность не знаю, а тут, на посудине, мой слух не срабатывал. — Отсмеялись. — Не брезгуйте угощением, иначе все наличное продовольствие чайкам скормлю. — Подтянул кресло вплотную к шезлонгу, высвободил шоколадину из обертки, сунул в виде кляпа в Машин приоткрывшийся рот. — Вижу, Машенька, по вкусу пришлось.

— Мне здесь многое, представьте, по вкусу. — Облизнув губы, Маша блаженно зажмурилась. — До того мне по вкусу… — Широко раскинула руки, как бы стремясь обнять все Поволжье, а то и весь мир. — Больно уж хорошо!

— Не хорошо, а отлично. — Сгреб в кучу «мишки», готовые сползти со скользкой вискозы на палубу, отдраенную по-флотски. — Что же вам нравится больше всего?

— Одно к одному. И она! — кивнула на блистающую водную гладь. — И оно! — запрокинула голову к небу в легком уборе из перистых облачков. — И еще… глядите туда! — На необъятной пашне вдоль крутого берега мерно колыхались высокие всходы. — Всего больше землю люблю! Что, не так?

— По мне, и под землей бывает неплохо.

— Сказано к месту. Еще бы неплохо: мрамор, колонны, светильники…

— А если вместо мрамора уголек? — Букву «г» произнес похоже на «х», словно подражал Машиной маме. — Не статуи, не колонны, а простые деревянные крепи? Вместо светильников лампочки. Есть в руках, есть на касках наподобие фар.

— Что-о?

— Не пассажиры с портфельчиками, а чумазые черти.

— Что-что?

— Придется представиться. Я, Машенька, не студент. Я донбасский шахтер.

…В музыкальном салоне собрался новоиспеченный «Клуб любителей вкусно поесть». Обитателям теплохода не обязательно тесниться в салоне, многие из желающих усвоить секреты самобытной стряпни предпочли остаться в каютах — к их услугам радиоточки, передающие выступления специалистов по части кулинарии. В каюте номер девяносто один, где на пустующую верхнюю койку небрежно брошен пестрый халатик, нижняя койка занята, и надолго. Оксана, решив набраться терпения, вооружилась авторучкой и дорожным блокнотом, чтобы зафиксировать на бумаге неизведанные рецепты для ублажения Веры Лукиничны. Как ни велика осведомленность их милой соседки в кулинарии, почему бы не расширить ее кругозор?

Радио заговорило, авторучка задвигалась. Так, вероятно, во многих каютах, да и на палубах так. Обмен опытом великое дело!

Но все ли в это дело вовлечены?

Двое высмотрели себе прибежище неподалеку от медного колокола. Молча сели. Плечо одного ощущает плечо другого. Продолжают молчать. Возможно, обоим мерещится, будто чуткая медь при их появлении понимающе зазвучала, ее приветственный гул не предназначен более ни единой душе. Так и должно быть по справедливости: ведь никто во всем мире ведать не ведает, сколь возвышенной может быть радость — одна на двоих.

И я туда пришла,

И ты туда придешь,

И я тебя нашла,

И ты меня найдешь.

Доходит ли до этих пришельцев что-либо, кроме тайного колокольного звона и учащенного биения сердец? Правда, что касается сердца, пока еще каждому дано услышать только свое.

А теплоходное радио, оккупированное лишь вчера народившимся клубом, знай себе вещает без умолку. Из рупора, ближайшего к медному колоколу, выплескиваются, сменяя друг друга, бесхитростные советы:

— Научу вас готовить рябиновое желе…

— Запомните остренькое блюдо… Фарш в виде гнезда на фольге, а брынза внутри дает сок, ей только расплавиться…

— Маринад… Крышечка, горлышко прикрывается марлечкой…

Не всегда можно вывести человека из счастливого оцепенения. Не каждый способен, увлекшись хозяйственными советами, перестать любоваться вскипанием гребешков, изменчивыми бликами на зыбкой волне.

— Бутерброды с икрой… Манка, лук, томатная паста… Перемешать, дать застыть в холодильнике… Ручаюсь, вам эта икорка понравится, меня на заводе все спрашивают: «Галя, где ты этому научилась?»

Голос неведомой Гали затих. Медный колокол неслышно гудел. Девичья рука, расслабленно лежащая на колене, на юбке вискозного шелка, оказалась накрытой большой горячей ладонью. Маша не шелохнется, не роняет ни звука, а опомнившись, неуловимым движением отодвигается, мягко высвобождает пальцы, всю кисть; обращает внимание Михаила на свежо зеленеющий берег, где вдоль серого, омытого дождями забора развешаны рыбацкие сети.

Сети сетями, но в уши вторгается:

— Начиночка… лимончик… на сковородочку… Такое, миленькие, получите блюдо, что не стыдно подать кому хошь…

Передачу заглушает рокотанье моторного катера, несущегося в обгон громоздкого теплохода. Михаил-Михайло поднялся, помахал вслед суденышку — дескать, резвись! — затем шагнул к колоколу, огладил его медные, нагретые солнцем бока, снова сел в кресло и вроде бы ни с того ни с сего заговорил про казанский музей. Историко-краеведческий. Маша перебила его:

— У шахтеров все до единой экскурсии по порядку откладываются в уме? Про себя не скажу, жуткая неразбериха. Памятники, музеи, соборы…

— Предлагаю выделить из этой неразберихи казанский музей, там чучела соболей, ну такие коричневые. Ценный, между прочим, зверек в плане пушных заготовок. Я, например, на табличке высмотрел кое-что интересное для кулинарок; разборчивы соболя, прихотливы в еде. Особенно по весне. Мясо, если не путаю, не вправе залежаться и часу.

— Помню! Весной этих приверед приходится подпитывать коньяком. И… — хитро улыбнулась. — И шоколадно-вафельной крошкой. — Чуть не добавила: вроде «мишек в лесу»; этими шоколадно-вафельными конфетами кое-кто частенько ее «подпитывает» в виде заботы. Интересно, о чем он задумался? Смотрите-ка, за руку не берет, ноль внимания на поселок с трансформаторной вышкой. Нет, за руку все-таки взял!

— Непростое это дело — кормежка. У нас на шахтах не больно налажено. — С деловым видом начал перебирать Машины пальцы. — Бьюсь об заклад, они у вас весьма способны к стряпне. Ошибка? Ну хоть немножко готовите, хотя бы в теории? — Завладел ее левым мизинцем, не собирается отпускать.

— П-по-чему хоть нем-нож-ко? В т-теор-рии? — довел, что стала языком спотыкаться. — Думаете, обхожусь сухомяткой? Ничего, кроме диетических котлет да пачки пельменей? Да я, представьте… — Проводила взглядом тронутые осенью заросли над песчаной косой, соображая тем временем, как бы не упасть в глазах собеседника. — Я к хозяйству с малолетства приучена. Любите, к примеру, цветную капусту? Если по правилам, то, покуда вода закипит, надо обработать вилок (кажется, безошибочно повторяет наставления Веры Лукиничны?), срезать с вилка ненужные нижние листья, чтоб гусеница не угодила в кастрюлю.

— Лично я до гусениц не охоч.

— Охочи поддразнивать?

— Вас?! Не имею желания. Исправной хозяюшке мое великое уважение.

— Даже великое? — Маше остается одно — еще более набить себе цену. — Жаль, не взяла в дорогу печенье собственного изготовления. Рассыпчатое, тает во рту… Сказать, как готовлю? — Стала лихорадочно припоминать советы Веры Лукиничны, которыми до сих пор не воспользовалась. — Значит, так… Это самое… Тоненько раскатываю песочное тесто. — Ухватила взором растянувшуюся вдоль берега отмель, назидательно отчеканила: — Песочное не значит песчаное. В общем, раскатываю и стаканом, ни в коем случае не граненым, нарезаю круги, полумесяцы.

— Полумесяцы? — Вскинул брови, непонятно с чего просиял. Мало ему Машиного мизинчика, все пальцы в горсть прихватил. — У нас над Забойском, над всей округой иной раз такой засветится серп, что уставишься на него и вроде не дышишь.

— И у нас. Взойдет, повиснет над крышами, и тоже не оторвешься, и тоже нету дыхания.

8

Солнце не торопясь поднимается над линией горизонта, все более оживляя расцветку широченной реки.

Оксана прошлась туда-обратно по палубе, насладилась утренней свежестью и решила дать себе передышку, благо обнаружился свободный шезлонг. Хоронясь от прохлады, не ощущаемой на ходу, накинула на плечи прихваченную на случай плотную шаль, ту самую клетчатую, которую Маша неуважительно называет старушечьей.

Села. Сидит.

Дышится в полную силу. Смотрится в любую сторону до отказа, не поспеваешь толком окрестности обозреть. Что ни говори, Машенька молодец: поданная ею мудрая мысль заменить полагающийся матери санаторий путешествием по Волге-реке полностью себя оправдала.

Валуева, протягивая обеим Пылаевым путевки на теплоход, весело подмигнула, тряхнув янтарными серьгами: главный спрос будет с дочки как с сопровождающей единицы.

«Сопровождающая единица» в восторге от водной прогулки. Оксана тем более: разве ей удалось бы в других условиях столь быстро, с таким успехом стряхнуть с себя гнетущие впечатления минувшего лета? Вольготное многодневное плавание выветрило из памяти устойчивые палатные запахи, истребило безотрадные картины и сцены, застрявшие там, казалось бы, навсегда.

Кто-кто, а Яков Арнольдович в этих тонкостях разбирался, он уверенно толковал о полной внутренней перестройке как о первооснове надежного исцеления. Пусть оно, пережитое, сгинет, пусть уйдет совсем! Залог выздоровления в этом. Полунин знал, о чем говорил.

Оксана честно выполняла наказ. Взяла да забыла наводящие тоску кабинеты, где специалисты беззастенчиво исследуют твой организм. Выкинута из головы перевязочная, или, как ее, процедурная — вместилище страха перед неизбежным страданием. Неласковые холодные блики, непременные спутники медицинского оборудования, перестали тревожить воображение — все заслонило мягкое свечение волжской воды. Мышиный колер палатных стен давно перекрыт ярким живым окаймлением изменчивых берегов. Сколько теплоход ни плывет, пассажиру каждый отрезок пути в диковинку. Нельзя не наслаждаться пестрой осенней красой, щедро одаряющей всех положительными эмоциями.

Тайна обновления организма не только в непрестанной отраде для глаз. Рецепт восстановления сил, необходимых для включения в работу — а начало ее у Оксаны не за горами, — главная тайна отнюдь не в блаженной лености, не в бездействии. Экскурсия за экскурсией, ознакомление с неведомыми досель городами — это ли не существеннее всего? Это ли не активный отдых? Необходимость в активности — закон теперешней медицины.

Все правильно, все преотлично.

А впрочем, не все. Подводит «сопровождающая единица». Так ли уж ладно, так ли уж безопасно оборачивается их путешествие для той, кого обязали быть на отдыхе материнской опорой? Хороша опора, за которой необходим неусыпный присмотр!

Он что, не понимает, этот напористый тип, что Машенька еще дите, несмышленыш?

Вчера заманил девочку в неосвещенный угол кормы, полночи чего-то нашептывал, плел. Проводил до дому, вернее, к каюте номер девяносто один, когда почти рассвело. А она — гулена, ослушница — раз-раз, взобралась к себе на самую верхотуру и, ничуть не стесняясь, не собираясь просить разрешения или согласия, объявила оттуда свои превеликие новости. Судьба ее, видите ли, окончательно решена. «Выхожу замуж. Бесповоротно». Материнских возражений слушать не стала. Ее, понимаете, сон одолел. «С завтраком не приставай. Ни в коем случае не буди. Дай наконец отоспаться».

Зато у самого баламута ни в одном глазу. Бредет по палубному настилу вразвалку, тая в уголках губ уверенную улыбочку. А как же! За две недели знакомства решил судьбу твоей дочери окончательно и бесповоротно. Ишь занесся, соколик! Напялил полотняную кремовую рубаху, глядит женихом. Не чует, что в следующую минуту ему предстоит убедиться, что за сила такая — материнский характер.

Оксана выразительным жестом приказала молодому человеку остановиться, занять соседнее с ней плетеное кресло. Не сказать, что очень уж стушевался или выказал удивление. Сел, куда велено, упер в плетеные подлокотники здоровущие пятерни, вежливо молчит.

Оксане тоже свойственна вежливость. Начала издалека:

— Мы с вами, кажется, земляки?

— Вы с Украины?

Мать «невесты», задавая вопрос, прекрасно знала, что этого любителя кружить головы неразумным девчатам звать не Михаил, а Михайло. Михайло ей даже больше с руки, согласно ее собственному месту рождения. Известно было и то, что сей тип появился на свет, да и вырос, да и продолжает расти на донецкой земле. С годами приохотился к добыче угля в Забойск-Антраците. Ничего не скажешь, дело достойное, вкалывай в свое удовольствие. А умыкать чужих дочерей — эдак вот на ходу, на плаву! — остерегись, дорогой.

«Дорогой», справляясь у Машиной матери, не украинка ли она, был безошибочно информирован, что родина Оксаны Тарасовны — хата, яблоньки и речушка — невдалеке от Казатина. Винницкая область — чего же еще!

Обменявшись вопросами, в данном случае не требующими ответов, оба притихли, исподволь разглядывая друг друга. Впервые оказались бок о бок, впритирку, можно сказать.

Михаил-Михайло с первых дней их маршрута оценил подтянутость Машиной матери, ее независимую повадку, манеру гордо вскидывать голову, причесанную волосок к волоску. Чертам лица не отказал в привлекательности, но предпочел бы видеть их не такими уж строгими. Хотя, возможно, его, Михайла, персона — вот именно, что его, — вызывала особое неодобрение. Да, пришлось отнести выказываемую ею суровость на свой счет. На чей же еще?

Оксана, в свою очередь, не могла не признать внешних достоинств не ко времени объявившегося у дочери кавалера. Сказать, что очень пригож, будет неверно, однако ж и не урод. Никак не объявишь его малоприметным. Если по справедливости, статен, широкоплеч. А уж голос певуч на тот же манер, как было и будет в их родимых краях.

«Однако, земляк, каков ты ни есть, дочку за тебя отдавать не спешу. Грех ее, малую, от матери отрывать. Так уж сразу и полюбила навек? Так уж, не разобравшись, и замуж?»

Эдаких дурочек лишь помани, не скупись на конфеты, на разлюбезные речи — сердечко и дрогнет. Уперлись взглядом в гладкий палубный пол, стянув на груди концы шали, Оксана разрешила себе покостить современную молодежь. Сама не стара, но все же… Нынешним неведомо, каким чудом способна быть годами выстраданная любовь. Представляют ли они, легковерные, до чего умоляюще может вдруг раззвенеться ложечка, опущенная в стакан, каким выразительным бывает звяканье той же ложечки при падении на паркет, подправленный суконкой в ожидании гостя?..

Как она его в тот вечер ждала! Сколько ожидала от встречи!

И все же опомнилась. Вовремя вмешался «стоп-кран». Справилась, затормозила, покончила. Но жить продолжает, существует с неотступной болью тут вот под шалью — в глуби. В ушах звучат сказанные с не меньшей болью слова: «Нет мне от вас избавления».

Тебе, Машенька, далеко еще до настоящей любви.

Михайло сидел и прикидывал, с какими намерениями его подозвала к себе Машина мать, почему так долго манежит. Наконец послышался голос:

— Ближе к обеду я ее все-таки подниму. — Кинула на напрягшегося соседа не слишком ласковый взгляд. — Разбужу и отчитаю как следует. Прежде не позволяла себе без предупреждения невесть когда заявляться домой. А сейчас напоследок… Порядок, по-вашему? Усилю надзор. Из столовой без задержки на пристань. Не удастся ей увильнуть от прогулки по Ярославлю. — Продолжила, осердясь: — Город подревнее Москвы.

— Я его пытался рассмотреть, когда мы проезжали в первую ночь после Москвы. Было темно, как в забое. В Ярославле картинная галерея, говорят, что твоя Третьяковка.

— Что вы особо уважаете в Третьяковке?

— Подряд всю продукцию. Открытки, какие оттуда к нам завозили, все приобрел. К зиме обещали художественные альбомы.

— В натуральном виде с картинами не знакомы?

— В Москве пока не бывал. — Помедлил и с вызовом: — Теперь уж не миновать.

«Не миновать» Оксана предпочла не услышать. Важно было поточней разузнать, как он — жених! — живет-поживает в своем горняцком краю. При всей своей прямоте и открытости она, изображая полное равнодушие, пустилась в разведку:

— Давно вы, земляк, в этом самом… в Забойске?

— Я старожил. Можно сказать — ветеран. Прибыли мы бригадой по комсомольским путевкам почти что в голую степь. Первое задание — колышки забивать.

— Как вас там разместили среди голой степи?

— Обосновались. Не неженки. Лично я обитаю в вагончике по сей день.

— В вагончике?

— Ну и что?

Негоже будет хвастать перед этим героем, что их с Машенькой вскорости ожидает двухкомнатная квартира с водяным отоплением, с горячей водой, с лифтом, балконом…

— Ну и что? — повторил Михайло. — Наш первый поселок, куда я попал, прозвали «жилье на колесах». Отлично живем. Имеем передвижную столовую на сто пятьдесят посадочных мест. Горячая пища подъезжает по рельсам в эдаких бидонах да термосах.

Высокие, объемистые, отнюдь не домашней емкости термосы, бидоны и чайники знакомы Оксане по ее пребыванию на Каменном острове. Только и это не тема для разговора. Ни посуда, ни постылое казенное варево.

Хватит! Сейчас ты туристка, каждый твой вдох вбирает внутрь всего твоего существа бодрящие теплоходные запахи, незагрязненный ничем кислород. К тому же ты получаешь совсем неплохое трехразовое питание.

— Значит, довольны Забойском?

— Забойск-Антрацит становится богатырем. — Уселся удобней, развернул крепкие плечи. — Достраивается Дворец молодежи. Это покамест комсомольские вечера да всякие викторины проводим прямо под небом, конечно, в теплый сезон. А что? Под небом оно размашистей. Закинешь голову, а в вышине разные там созвездия, глядишь, и месяц усмехнется тебе.

— Мама, пляши!

Откуда ни возьмись — Машенька! Успела пройтись утюгом по костюмчику, гребенкой по волосам. Розовая, умытая, сна ни в одном глазу. В руке веером два почтовых конверта. Стало быть, перебрала груду корреспонденции на столике при изгибе лестницы. Минуют пристань, матрос несет туда свежую почту на смену живо расхватанной пассажирами.

— Пляши, говорят! Мне написали девчонки, тебе от Насти Грачевой. Когда успела ей маршрут сообщить?

— Давай, не тяни. Знаю, скуластенькая извертится, но наскребет мне в дорогу побольше положительных фактов.

— Эмоций?

— Эмоций. — Уткнулась в письмо, выведенное затейливым почерком.

Маша была усажена в плетеное кресло, а кавалер ее пристроился сзади. Нагнулся над спинкой кресла, по-хозяйски его приобняв. С разрешения Маши уставился в развернутое послание, полное девчоночьих тайн.

Настины тайны постигала Оксана; заключались они в том, что жизнь моряцкой жены, как всегда, хороша. Оксане с ее «сопровождающей единицей» пожелала удачного плавания и благополучного возвращения в столицу нашей Родины — привычное приветствие на всех видах транспорта, подъезжающего к Москве.

Что дальше? Неуемная Настенька, оказывается, в силу своей бескрайней отзывчивости несколько раз навестила Ангелину Самсоновну, поводила ее мимо голубых садовых скамеек, получив в награду гору премудростей. В день выписки помогла Ангелининому внуку доставить бабку домой. А дом старинный! Если внук — он не маленький, еще с какой бородой! — если он не напутал, дом их — строение петровских времен. Стены внутри заставлены книгами от пола до потолка, и каждая древнее другой. И все подряд перечитаны. Обеденный стол у них сороконожка, тоже пустым не стоял. Открыли шампанское, чтобы день возвращения получился приветственный, праздничный, даже флажков понатыкали в люстры и бра. Старуха того заслужила — смело прожила свой длительный век. На тот свет и не думает торопиться.

К концу отчета Настенька приберегла грустное сообщение. Строго выведенные строки отличались от тех, что бойко вились выше них. Написала о Зое, что чахла и чахла; какое там красавица, ангелочек… Скончалась еще при Ангелине Самсоновне. Лежала за ширмой, мучилась не особо. За этим Яков Арнольдович даже в свой выходной зорко следил. На болеутоляющих не экономили, вводили минута в минуту. Как умерла, Настя первой позаботилась о цветах (муженек покойной так и не заявился). Сирень, конечно, давно отошла, но есть ведь георгины, астры…

Ох уж эта невеличка Грачева! Ох большеротая! Начнет что-либо выкладывать, сама себя перебьет. После рассказа о Зое перекинулась без заминки на бодрый напутственный тон: «Счастливого плавания, Оксана Тарасовна! Ты везучая, ты обязана радоваться, что жизнь замечательна».

Никто, не спорит — жизнь прекрасна, надо обязательно радоваться.

А если ты мать? А если тебе есть с чего огорчаться?!

У Оксаны пристрастие к внезапным решениям и поступкам. Стремительно оттолкнула шезлонг, оторопевшего Михайла оттащила от плетеного кресла — вцепился в него до конца своих дней.

— Вы мне, простите, нужны на минутку.

— Мама, а я? Ты что, погоди…

— Сиди, смиренница, тебя не касается. — Оксана умела взять категорический тон. Умела и голову приподнять эдак по-королевски. — Украинцы проходят к борту. Понятно?

Считанные секунды, и двое — он и она — свесились через бортовые перила, словно задавшись целью поймать свои сердитые физиономии, отраженные зеркалом вод.

— Слушаю вас.

— Стану высказываться, тогда и послушаете. И надеюсь, — голос окреп, — послушаетесь. Я худого совета не дам. Хотя, был грех, давала. — Затянула на груди концы клетчатой шали. — Есть дела, в которых скоропалительные решения до добра не доводят.

— У нас не скоропалительное. Продумано, взвешено.

— Да не проверено. Сейчас скажу главное. Близится конец путешествия. Расставание. Разлука. Вот где проверка! Дайте моей девочке разобраться. Не договаривайтесь даже о переписке.

— Ну знаете… Совсем ни письма?

— Хорошо. Поздравьте с Ноябрьскими. Да покороче.

— Словечка три разрешается?

— Ухмылка здесь ни к чему.

— Пожениться мы все же поженимся.

— Поразмыслим серьезно. На основании опыта говорю: горе, коли брак — скороспелка. Не приведи господь ошибиться. Себе и ей сломаете жизнь. Зато обещаю со своей стороны: стоит мне убедиться, что чувства у нее и у вас глубоки, что здесь не случайность, первая помогу.

— Спасибо.

— Но пока, милый мой, послушание проявите и в том, что для Маши смысл наших переговоров остается под грифом «Совершенно секретно».

— Так все запутается…

— Распутаем.

— Мама!

— Сейчас. — Протянула Михайлу руку. — Условились: до Ноябрьских!

Часть четвертая