1
Декабрь — студень, на всю зиму землю остудит. С первых чисел основательно подморозил, однако и пожалел — укрыл, укутал столицу пухлой снежной периной.
Воскресенье выдалось безветренным, без проблеска солнца, с темного неба, если по-правильному, то с переохлажденного облака, неспешно валили белые пушистые хлопья; на уличном градуснике поутру минус семь. Воротившись из булочной, Маша влетает в комнату, не отряхнув снежинок с ушанки, не сбросив купленное в «Мосодежде» суконное на вате пальто (цигейка и красный вязаный шлем ушли в далекое прошлое). Едва отдышавшись, обращается к матери:
— Предлагаю вылазку в какой-нибудь парк.
Не ожидая согласия, оставляет на стуле капроновую авоську с торчащими оттуда пачкой быстрорастворимого сахара и двумя полукружиями бубликов в точечках мака. Поверх покупок легли пестрые рукавички.
— Ты, шальная, куда?
«Шальная» вместо ответа несет горчичного цвета пальто с нутриевым воротником и шапочку, тоже из нутрии. Мать приступила к работе, послушать ее — так вообще богатырь. Но беречь ее надо. И в коллективе, и дома.
— Замри. Не мешай получше укутать… — Маша навертывает поверх нутриевого головного убора клетчатую «старушечью» шаль.
— Теперь и ты меня норовишь одеть под пленного немца, — бунтует Оксана. — Настя Грачева, чуть дождичек, пеленала твою мать клеенкой в цветочек. Насмешки из всех окошек, которые в сад.
— Условились больницу не поминать.
— Это к слову, давно ее позабыла; нагуляла себе привычку на природу глядеть.
— Но, чур, не задумываться! Твердишь: забыто, забыто! А саму ведь что-то мучит, грызет.
Может, и мучит… Непросто изъять из памяти — и из сердца — облик того, кому нанесла незаслуженную обиду за этим вот овальным столом. Протестующее треньканье ложечки навек застряло в ушах.
— Одета. Какой ты, доченька, наметила парк?
Машу тянуло в сторону Речного вокзала, поехали прямо туда. Сугробы первозданной ослепительной белизны обступили каждую утоптанную дорожку. Деревья не кажут ни зелени хвои, ни черных сучков — ветви, все, какие ни есть, застланы снежным густым покровом, иные гнутся под ним. Припорошены снегом и причалы у порта, вода скована льдом.
— Мама, как ты думаешь, Волга замерзла?
— Кто ее знает.
— Неужели и в Астрахани бывает мороз?
— Астрахань, Астрахань… Она у тебя на особом счету.
— Возможно, и на особом!
Не сняв рукавичек, Маша быстро лепит снежок и целится в один из множества встрепанных силуэтов, чернеющих на усыпанной снегом сосне. Галка? Ворона? Вспугнутая птица взлетает, Маша за ней не следит. Она сама мысленно унеслась в самый южный пункт своего водного путешествия. В том городе в кинотеатре «Октябрь», который славится зимним садом, они с Михайлом вдвоем, поотстав от других экскурсантов, застряли под финиковой пальмой, стали что-то выяснять и перешли незаметно на «ты». Причем как-то одновременно. «Ты, Машенька, слушай, что я скажу…» — «Нет, ты меня слушай…» Маша, так уж к слову пришлось, похвастала своим — можно сказать, с колыбели — близким знакомством со специалистом по атмосферным явлениям. Ее сообразительный спутник тут же подвел ее к очень редкому дереву. У того дерева ползучие ветки и плотная лакированная листва, которая заменяет самый точный барометр. Про то сообщал пояснительный текст, составленный специалистами по линии дяди Стася. Всякий раз в предвестье дождя на листьях проступают капли-дождинки. Оба разом воскликнули: «Ты представляешь себе?!»
Теперь молодежь норовит с первого знакомства перейти на «ты», но у них, у двоих, вплоть до Астрахани разговор велся по-взрослому, по-серьезному.
На обратном пути только и слышалось: «Ах ты, моя…»
«Моя», да к тому ж «дорогая».
«Дорогая», а по расставании ни слуху ни духу. Мучил до Ноябрьских, и то отделался вежливым поздравлением. До той красивой открытки шли сплошные терзания. В мозговых извилинах Маши безжалостно возникала запавшая туда еще с прощального вечера самодеятельности чувствительная частушка.
Волга была тиха и спокойна, но корма шлюпочной палубы буквально трещала от битком набившихся пассажиров. Предстояло организованное прощание с плавучим домом, с обретенными здесь друзьями. Мероприятие проходило живо и весело, массовик был в ударе. И вдруг скромная щупленькая туристка, повязавшись платочком, взобралась на возвышение и заунывным тоненьким голоском возьми да исполни грустный-прегрустный куплет. Нашлись, наверное, девушки, которым то пение проникло в самое сердце. В Машино — нет! Не то было настроение!
Зато по возвращении в Москву, пока не извлекла из ящика, в куче других поздравлений, открытку со штампом «Забойск-Антрацит», тот тоскливый мотив извел Машу вконец. И мотив, и до слез прошибающие слова: «Зеленая могилка травою поросла, молоденькая девочка любовью померла».
Давно на московской земле не видно травинки или зеленого кустика. Давно у Маши пропал интерес к их почтовому, ящику. Без него обойдемся! Михайло про Оксану Тарасовну ни единого слова, никаких ей приветов и поздравлений с праздником не было. Случайно? Нет! Тем подтвердил предположение насчет инструкций, полученных им у теплоходного борта. Догадка зародилась на почве маминого отмалчивания, оттого что ни разу не проявила сочувствия, хотя видела, что Маша вся извелась.
Теперь не изводится.
Однажды на классном собрании староста ляпнул, что М. Пылаева страдает избытком инициативы. Правильно ляпнул. Именно от избытка она, отвечая на первую весть от Михайла, приказала: писать подробней, но не домой, а исключительно «до востребования».
С матерью не захотела выяснять отношения. Она бессердечная — мать!
К счастью, имеется человек, от которого Маша никогда не таилась. Есть добрейшая Вера Лукинична. Ей Маша излила свои страдания еще в октябре. Оказывается, бедной толстухе и не то пришлось испытать. Пока Маша с мамой пережидали войну в бревенчатом домике у Вятки-реки, в жизнь их соседки, оставшейся трудиться в Москве, вторглась жаркая незабываемая любовь. После Машиных откровенных признаний Лукинична, не чинясь, выдала ей, что у самой болело в душе. Он, ее милый, был хорош собой, как артист. Ценил ее заботу и сам умел позаботиться. Сильные к ней выказывал чувства, клялся в вечной любви.
Вечной не получилось. На поверку, когда эвакуированные возвращались домой, он оказался крепко женатым, поскольку имел двух детей. А обещания, клятвы? Они все такие — мужчины! Все? Все! Маша расчувствовалась, запела о зеленой могилке и добилась, что по рыхлому состарившемуся лицу — в войну оно, конечно, выглядело молоденьким! — покатились горошины слез. Бедная соседка вытерла те слезы фартуком и сразила Машу вопросом: «А твой не соврал? Тоже может, женат? Надул с перепиской, ведь так?» Довела своим соболезнующим тоном до того, что в Машиной голове застучало на манер судовых механизмов. Начинаешь как бы тонуть, захлебываешься в потоке домыслов, подозрений. Хоть хватайся за спасательный круг.
Теперь-то Маше нет надобности хвататься! Да и где они, спасательные, красные, висящие на бортах? Нет палубы, нет вздымающейся волны. Белым-бело и морозно.
Маша шагнула к ельнику при дороге, сбила снежный пласт с лапчатой ветки, не спеша отряхнула рукавичку о рукавичку.
— О чем задумалась, дочка?
— Да про Веру Лукиничну. Не удалась ее жизнь…
— Иди-ка ко мне! — Утоптанный путь был тесноват для двоих. Оксана притянула Машу к себе, ткнулась в дочернее плечо. — Такова судьба старшего поколения… Конечно, Веру Лукиничну жаль, женщина первостатейная, ей бы хозяйкой большой семьи быть… — И вдруг перемена тона: — А ну, признайся, не по ее ли подсказке тебя занесло на курсы кулинарии? Звали же в нашу техшколу.
— Будто я нуждаюсь в подсказках. У меня с детства склонность к поварскому искусству. Смейся, смейся! Вера Лукинична нисколько не подбивала, просто благословила по своей доброте. — Помолчала и поучающим тоном: — Всякому нужен обед да ужин. Чего мы, мама, стоим? — Двинулись. — Послушать тебя, ничего на свете нет важнее метро. Имей и к другим профессиям уважение. — Голос Маши посерьезнел, окреп. — Приготовление пищи очень важное дело. Шахтера не накорми, не отвали ему в сутки шесть тысяч калорий, уголька не выдаст сполна.
— A-а, шахтера! Хватило пустяковой открытки, чтобы снова о нем.
— Представь, веселит мне туфелька ножку.
— Туфелька?! На зимней прогулке?! Подтяни сапожок. Оглянись: целый выводок лыжных ботинок.
2
По пролегающей неподалеку свежей лыжне гуськом скользила ярко, на спортивный лад разодетая молодежь. Крику! Веселья! У одного вихрастого с пылающей физиономией съехала на затылок бордовая вязаная шапчонка, копия той, что была неразлучна с лысеющей головой теплоходного массовика. Мысли Маши завитали над летним Поволжьем, мысли матери были устремлены на другое.
— В наступающем новом станем с тобой новое гнездышко вить. Славно устроимся! — Подтолкнула под локоть. — Не вздумай, птенчик, на сторону улетать.
Маша насторожилась. Оксана развивала свое:
— Будем раскатывать на эскалаторе, тьфу, конечно, на лифте. Миг — и пятый этаж!
— Уже точно на пятый?
— Ордер, считай, на руках.
— И впрямь отвалили две комнаты на двоих?
— С учетом материнских заслуг, да и болезнь дает мне права.
— Аппендицит? Скажите пожалуйста.
— Дает. Коли случай был тяжелый, запущенный. Насчет этого есть закон, выполняют его честь по чести. Администрация обязана думать о пользе больных, блюсти интересы трудящихся. К примеру, были у меня расходы, пока лежала в больнице? Самая малость. А по выписке бухгалтерия каждый день, что провалялась на койке, оплатила сполна: «Приходи, Пылаева, получай,». Дома тоже пробездельничала за милую душу, а за чей счет? Солдат спит — служба идет. — В памяти всплыло, как белой бессонной ночью посчитала себя в роли солдата. А что? Сражение выиграно. — Ты, Машенька, на кого загляделась?
— На весь белый свет.
Стоило матери похвастаться лифтом, у дочери в воображении шахтоподъемник, черная просторная клеть, по-скоростному летящая в «преисподнюю». Маша явственно ощутила всем своим существом плавное покачивание подъемника при остановке против нужного горизонта. Вырисовалась картина: спецовка, тяжелые сапоги, твердая каска и лампочка, прорезающая потемки острым лучом.
Шахтоподъемники, тесные лавы, вагонетки, они же «козы», увесистые отбойные молотки — всего не упомнишь, особенно если сама не видела, а все с чужих слов. В устном виде и в письменном. Опять слепила снежок, опять спугнула им черную птицу. Все с чужих слов? Так и понимать, что чужие? Мать сказала: на сторону улетать, а сторона та все родней и родней… Но как же оставить мать?
— Постоим, мама, с минутку, послушаем тишину. — Галочьи крики и карканье воронья были не в счет. Снежок не падал, отсеялся, небо местами совсем посветлело. — Мама, стой и дыши. Глубже, тебе говорят. На работе того не получишь. Какая у вас ни есть вентиляция, все равно под землей.
Тема не отпускает. Перед глазами опять «преисподняя» — вместилище «чумазых чертей». Машу распирает избыток инициативы.
— Пригласим к нам на Новый год одного с Украины. Не терпится ему побывать в Третьяковке.
Оксана не спрашивает, кого приглашать. Она хватает Машу за локти:
— Договорились за спиной у противника?
— Хорошо бы, противник сдался.
— Ну и хитра! Ладно, поворачиваем до дому. Время подзакусить. Каждому нужен обед и ужин. Правильно усвоила, так?
«Привет тебе, моя донюшка!
Пускай ты замужняя, для меня все едино ребенок, дитя. Перекрестные у нас, Машенька, судьбы. Меня в твоем возрасте занесло с Украины в Москву, тебя, наоборот, на родину матери.
Осталась я в доме одна-одинешенька. Не помысли, что жалюсь, просто сказано к слову. Не вздумай виниться, переживать за меня. Виноватая — я. Не удержала себя, вмешалась в вашу молодую любовь, но знала я, Машенька, ведь доказано — истинным чувствам урону не нанесешь. Вы с Михайлом правильные ребята. Не упрекнули меня, на свадьбе я получилась вроде как почетная гостья. А мне у вас, пролетариев, все было в охотку, все мило. Пир, считай, среди голой степи, столы простецкие со стругаными скамейками, ложки да плошки, собранные с миру по нитке, со всех жилых вагонов да домиков. На мой взгляд, для счастья шикарная сервировка не обязательна. Верно я говорю?
А невеста на том пиру была расшикарная: щечки румяные, наливные, наряд весь воздушный, белый. Сижу да горжусь — какую яблоньку вырастила, взора не оторвешь!
Нам с тобой в суматохе толком поговорить не пришлось, разъясняю в письменном виде: беспокоишься понапрасну, никого ко мне не подселят, ведь комнаты смежные. Вот ты действительно лишилась московской прописки, теперь где муж, там и ты. Обживай, молодая хозяюшка, предоставленную вам комнатенку. С милым должен быть рай, даже если жилплощадь и впрямь как шалаш. Я прикинула — ваша горенка поменее троллейбусного салона.
Растолкуй своим забойцам, что о троллейбусном сообщении рано заводить разговор, лучше вы на автобусы найдите управу. Хороши порядки, коли интервалы зависят исключительно от блажи водителей. Добивайтесь точного графика. За нашим, подземным, сама понимаю, никому не угнаться, где там на воле требовать секунда в секунду. Но можно и без халтуры.
Подруливаю обратно к вашему шалашу. Вы с Михайлом везучие, строители вроде как специально для вас ввели в строй общежитие молодоженов. Холостежь пока пережидает в вагончиках, счастливым парочкам достался семейный уют. Мне лично ни в каких домиках на колесах жить не пришлось, дядя Микита, поскольку он из первых метропроходчиков, выбил для моей милости койку на Поклонной горе. Поклонная в ту пору считалась далекой окраиной. И стала та окраина, та Извозчичья улица второй родиной Оксане Клименко. Как у тебя вторая родина — улица Винницкая, город Забойск-Антрацит.
Только не беспокойся, мать твоя не одинока ничуть, уж тебе-то известно, до чего у нас замечательный коллектив. Я на свадьбе наслышалась о вашем товариществе. Шахтерскую дружбу равняют по крепости с антрацитом — не дает ни чаду, ни дыму. Сплоченно поселок свой поднимаете, озеленение от строек не отстает. Жаль, не в сказке живете, не то бы могучие деревья повыросли за одну ночь. Ничего не попишешь, придется вам пока дышать в придачу к кислороду пылью, приправленной цементом, щебенкой, песком. Затем зеленые посадки на помощь придут. Ты между прочим своим подскажи: гектар можжевельника может очистить атмосферу целого города, у вас же всего городок. Ему, однако, расти и расти, поскольку новые шахты вводите в строй.
Валуева Таисия (тебе она, получается, сваха) подкинула на днях выраженьице: «У тещи зятек — любимый сынок». Кланяйся ему первым долгом от тещи, а следом от всего Московского метрополитена имени В. И. Ленина. А уж тебе персонально сколько на схеме станций-кружочков, столько велено передать пожеланий крепкого счастья.
На том, мои дорогие, прощайте. Теперь я обоим вам мать. Учтите, у матерей всякий день интерес к почтовому ящику».
«Мамочка, мама!
Он меня по-прежнему чайкой зовет и вообще уважает. И подбивает на высшее образование. По-твоему, обязательно? От меня и без того большая польза шахтерам: навострилась готовить первые блюда почище Веры Лукиничны. Нас обучали на курсах кулинарии: хороший повар стоит доктора. Сама небось говорила, докторам нету цены.
Для Михайла просто повар немногого стоит, надо так понимать. Не успел жениться, велит поступать на заочный в Донецк, на факультет технологии и организации общественного питания, чтобы жить интересами не одной столовки, а нескольких, чтобы сумела наладить подземные микростоловые. Я не спорю — шахтерам вредно всю смену держаться на сухих «тормозках». «Тормозок» — по-местному бутерброд, сухомятка. Переиначили слова, а ты разбирайся. Про пруд, где плещется ребятня, выражайся — «садок», про горы — такие громадные конусы, отвалы пустой породы, — говори на иностранный манер — «терриконы». Ну и вообще привыкай.
Ты послушай, какой у нас перед свадьбой был смешной разговор.
Я ему: «Ты не врешь, что с первого взгляда в меня влюбился?» Он: «Было. Исключительно из ревности к колоколенке». Ты, мама, помнишь такую стройную у Калязина, утопленную по пояс? Мы против нее задержались в семь пятнадцать утра. Я стояла, любовалась тем памятником архитектуры и его отражением в зеркале розовой от восхода воды. А Михайло взамен колокольни уставился на меня. Отсюда и получилось.
Впоследствии я выспросила, с чего он взялся переживать о питании. Узнала, как его закадычный дружок машинист Павло Усенко получил неприятность на первом году работы. С кормежкой тогда было туго, но и не голодали — Павло тут прибедняется в защиту себя. Однажды его вагонетка возьми да сорвись вниз по уклону. Директор начал его при всем народе нетактично срамить: «Ты что, голуба, опять мне орла пустил?» Павло вскинулся да и брякни в ответ: «А что мне, при таком питании тебе жар-птицу пускать?»
По справедливости, мама, скажу: мой Михайло потактичней директора, особенно в отношении жены. Это факт. Пошли прогуляться, глядим — никакого разнообразия. Девчат полно, да оттого, что в универмаг завезли товар одинаковой расцветки на любые номера и фасоны, все подряд одеты в сиреневое. То ли завидки взяли, что на мне сине-белое платье, из дому взятое, то ли от невоспитанности, от недостаточного комсомольского руководства, но эти, в сиреневом, показали свой нрав. Переживают, что мы с мужем дружная парочка, и поют нам навстречу дурацкими писклявыми голосами: «Миленький, хорошенький, ты меня завлеки, брось жену законную, люби свою знакомую».
Ничего они ему не знакомые. Михайло во всю глотку им вслед: «На одно лицо, тарахтелки!»
Даже надшахтные здания не на одно лицо, пускай и похожи. Над каждой крышей выступает копер, над копрами по паре колес. Иные крутятся, коли подъемник в ходу, иные застыли. Густо пропылено все. Спасибо, пыль не сиреневая. Состоялся у нас разговор из-за двух старушенций. Две дряхлые шахты, единственные свидетельницы дореволюционных времен, Луиза и Леонтина. Мосье Дюкар, их владелец, дал им имена своих дочерей.
Я говорю: «Капиталист, а детей всем сердцем любил». Михайло: «Своих. Не горняцких».
Тогда я интересуюсь: «Ты-то собираешься наших с тобой горняцких любить?» Он не понимает вопроса. «Ты, — говорю, — соображаешь, каково материнство совмещать с институтом?» Он надулся: «У тебя, мне кажется, найдется верный помощник. Шахтерские ручищи не подведут». Я его целую для поощрения и объявляю: «Если мальчик, называем Сергеем. Если девочка — Кирой». Разъяснять не пришлось. Он сразу: «Идет!»
Тебе, мама, от зятя горячий привет, от дочки тем более.
«Дорогая уважаемая Оксана Тарасовна!
Супруга моя пока что в роддоме. Спешу порадовать Вас. Отличный парень: весу четыре кило, а ростом, считайте, с полметра. Марийка пишет — красавец! А сама, красавица, мне всю душу вымотала. Кто в семье ответственный? Я! Кого в консультацию вызывали? Меня! «Не давайте ей ворочать большие кастрюли, нельзя ей таскать полные ведра воды». А она ерепенится. Весь кухонный состав за ней, под моей командой, приглядывал. Сошло. Да еще здорово как! Получили мы с вами богатыря. Одним словом, поздравляю. Прозвали Сергеем.
Бабушке от Сергуньки первый привет. От родителей, конечно, тем более. Приезжайте скорей. Не имеют права к родному внуку не отпустить.
Ваши Гнатюки: Михайло, Марийка и их ударник-горняк. Уж мы-то его воспитаем!»
3
Как сложилось дальше житье-бытье забойской семьи, известно по началу повествования. Потекли годы, применим к ним расхожее выражение: «Терпение и труд все перетрут». Так оно и шло. Сергей пошел служить в армию. Затопала по донбасской земле девочка с льняной головенкой, завелась у нее безмолвная подружка по прозвищу Крышка. Крепкий панцирь, куцые медлительные конечности. Эту черепашку, доставленную в Москву на Майские праздники, мы знаем из первых глав. К ним, к тому вечеру, сейчас и вернемся, заключая рассказанное.
Итак, второе мая, отмеченное застольем у Оксаны Тарасовны.
Родители Киры покинули квартиру вскоре после ухода гостей. В маленькой спальне замер, уставившись на спящую девочку, Станислав. Хозяйка дома в белом нарядном платье выросла на пороге.
— Вспомнилось, как баюкали Машу на сундуке?
Ему ли забыть тот громоздкий сундук, огороженный невесть какой занавеской, забыть бледное личико Маши и, главное, ее совсем прозрачную мать, с худеньких плеч которой свисала мешком толстая фуфайка Петра!
— Всех проводили? — И решительным тоном: — Пошли прибираться! — Последовал за Оксаной в соседнюю комнату.
— Нам с вами досталась небольшая задача, — сказала Оксана, взявшись за угол раздвинутого стола. Вдвоем вернули ему форму квадрата. — Сядем, мой друг, на тахту. Имеем право на отдых.
Снова — «мой друг»…
Используя право на передышку после напряженного вечера, прибегла к услугам широкой тахты, вдоль которой расположились валики и думки — подушечки, составившие выставку рукоделий на украинский лад.
Оксана поначалу, как бы робея, села не рядышком, а на максимально отдаленной дистанции. Станислав дерзнул придвинуться ближе. Что дальше? Гость, вроде бы ища поддержки, глянул в угол, где посреди небольшого письменного стола, водруженное на справочник фельдшера, высилось фото Петра. Бобриковая ушанка с пятиконечной звездой, белый несвежий халат, натянутый поверх стеганки. Твердый, однако вовсе не осуждающий взгляд.
Мысленно обратился к Полунину, сознавая, что именно сейчас пора приступить к серьезному разговору. Откашлялся. А Оксана опередила. Прижав к груди думочку, вышитую крестом, произнесла виноватым голосом:
— Расскажите мне все о себе. Все, что, конечно, можете.
Стал рассказывать не чинясь. О работе, по которой продвинулся. Давно уже считает ее своей. Никакой он не «поплавок». Мытарства дочери не утаил, изложил слово в слово, что было в полученном сегодня письме, менее всего похожем на поздравительное. Задержался на неслухе Димке: никогда бы мальчик не разболтался, сложись его с матерью жизнь по-иному.
Что еще? Вроде бы отчитался. Не распространяться же о незатухающей тоске по Оксане. Велено было: расскажите, что можете. Что мог, рассказал.
— Стась, я тогда… по приезде… после Ленинграда… Я тогда, понимаете…
— Слушаю вас.
— Я тогда самой себе воспротивилась, волевым образом себя повела. — Далась ей эта вышитая подушечка: то взобьет ее, то принимается разглаживать, расправлять. — Но время работало на меня, не стояло на месте. Порог давно позади.
— Как вы сказали? Порог?
— Ну, рубеж. Считайте, снято заклятие. Я давным-давно вправе…
Поднялась с тахты, подошла к письменному столу, поправила, вроде бы погладила снимок Петра. Станислав следил, как отодвигала в сторону кипу первомайских открыток, как тянула на себя средний ящик. Выдвинула его, порылась в бумагах, достала конверт, где понизу лиловел штампованный текст. Тут он живо привстал, принял из рук Оксаны официального вида письмо. Лиловые буковки цветом напомнили ту, рыночную, сирень.
«Ордена Трудового Красного Знамени НИИ онкологии им. проф. Н. Н. Петрова. МЗ СССР». Далее почтовый индекс и адрес.
— Не Каменный, не Березовая, — раздумчиво сказал Станислав. — В котором году перебросили на Песочную?
— Уточнять не берусь. Как-то вдруг обратила внимание: обратный адрес не тот. Дайте письмо! Сейчас мы спокойно сядем, вскроем его и прочтем. Это я от молодежи таюсь.
На тахту из конверта выпала незаполненная, никак уж не поздравительная открытка, на обороте которой повторение штампа — тот же индекс, тот же адрес, научно-организационный отдел.
— Запросы шлют регулярно, нынче угораздило прямо к празднику. С ответом волынить не полагается: науке интересны отдаленные результаты, у них же статистика.
Внутри конверта, кроме открытки, притаился бледно-зеленый листок, схожий с квитанцией, с повесткой, пожалуй и с билетом в кино. Верхняя строка отпечатана крупно: УВАЖАЕМЫЙ ТОВАРИЩ! Под вежливым обращением: «НИИ… просит Вас или Ваших родных сообщить о состоянии Вашего здоровья в настоящее время».
— «Или Ваших родных»… Поначалу я всякий раз по получении столь деликатной формулировки внутренне холодела, — призналась Оксана. — Однако с годами обращение к родным — не ко мне, поскольку неизвестно, выжила или нет, — стала воспринимать как проформу.
— Вам, не вашим родным, надо бы именно для проформы, не откладывая заполнить открытку.
— Успеется. Куда нам на ночь глядя спешить.
Сидят вдвоем на тахте. Совсем не на отдаленной дистанции. О многом переговорено, о многом поведают друг другу потом. Постепенно за окном истаяли праздничные огни, забрезжил рассвет.
— Тихо, Стась, дай мне сказать. Все уладим, за своих не волнуйся. Метрострой как раз набирает штукатуров и маляров, раздобудем твоей Женечке общежитие, получит прописку. Мальчика не упустим, у нас он не пропадет.
— Заполни открытку, пока твои не пришли. Открытка все же не первомайская… Молодым действительно ни к чему… Дашь ее мне, я скоро пойду и опущу по дороге.
— Почему скоро? Все вместе сядем за утренний кофеек.
— Баба Ксана! — сонно захныкала за дверью Кира. — Небо стало пустым.
— Оно уснуло. И детям еще полагается спать.
— Зря его погасили. Мама считает, если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно.
— Им тоже надо иногда отдохнуть. Сказано — спи! — Улыбнулась Стасю. — Смотри-ка, пошло по цепочке. Мне — та ученая ленинградка; я — Маше; и вот, здравствуйте, еще одно поколение. Закрой к ней дверь поплотней.
На письменном столе лежала в ожидании открытка, белея незаполненной стороной. Взяв у Станислава шариковую, треугольного сечения авторучку «Союз» (произведена в Ленинграде), Оксана готовится вывести ставшие стандартом два слова: «Спасибо. Здорова». Вывела, покосилась на того, с кем больше никогда не расстанется, и озорно, вразрез с требуемым порядком, размашисто дописала: «Значит — это кому-нибудь нужно!»
4
Свернутое фантиком и сунутое на школьной лестнице в дрогнувшую девичью руку письмо давно стало древностью, памяткой далекого прошлого. Понадобилось полвека, чтобы его сменило другое, из Ленинграда, врученное письмоносцем в ту же руку, но с сеткой морщин, с распухшими суставами пальцев. В углу конверта проставлено: «Заказное». Казенный вид придает ему лиловеющий штамп: «НИИ онкологии имени Н. Н. Петрова».
Обещанное при отходе «Стрелы» в полночь со второго на третье мая и прибывшее двенадцатого послание Я. А. Полунина изучает, откинувшись в кресле, «высохший стебелек», понятия не имеющий о прозвище, заработанном на старости лет.
Все на свете меняется, но этот почерк остался таким, каким был. Отчетливый, ровный.
В расписании школьных уроков места чистописанию не нашлось: мы вам не гимназистики! Однако Зубрила, верный своим жизненным правилам, отработал нужные навыки самолично — каждая буква чеканна, без неряшества, без завитушек.
Корина не без волнения разглядывает аккуратно заполненную страницу. Содержание письма утратило сверхактуальность. Не дожидаясь его, за тот срок, что оно составлялось и шло своим почтовым путем, Корина сумела воздействовать на великовозрастного «ребенка», надавить на него авторитетом Полунина («Мой друг детства — пойми!»), и тот поплелся, отдал себя «на растерзание врачам» и получил благополучное заключение, однако же и совет «для порядка» через некий определенный срок пройти еще раз проверку. Вернувшись домой, он рассказал матери о плакате, висящем в регистратуре: «Ранняя диагностика рака — спасение жизни». И преспокойно уселся за чай.
Значит, хотя бы для нервов надо было не откладывать!
Значит, теперь заживем без паники.
Дома Корина одна. Сына отправила, как всегда к девяти, в конструкторское бюро, сама собралась заняться хозяйственными делами. Однако не до хозяйства: налаженный распорядок нарушили два рукописных листка. Читаешь их, а в ушах невольно звучит энергичный, на днях заново после бесконечной разлуки услышанный голос. Голосам, как и почеркам, не обязательно с годами меняться. «Милая Корина» прозвучало по-прежнему.
Удалось засесть за письмо лишь в часы ночного дежурства. Один в своем кабинете, разве что «Анна Каренина» рядом со мной. Надеюсь, сумею закончить письмо, не вижу оснований понадобиться какой-нибудь из палат, на этаже нет признаков суеты. Хотя она часто бывает обманчивой — больничная тишина…»
«Ее, тишины, вообще не бывает», — сказала себе Корина и мысленно вернулась в облюбованные «ненашенской» парочкой глухие, беззвучные переулки в районе школьного интерната с его шестикоечным лазаретом, куда Корина угодила, окончательно убедившись, что те восхитительные прогулки исчерпали себя. Да, восхитительные!
Восхитительно было в свободные от общественных дел вечера шагать нога в ногу, вести захватывающие душу беседы, предаваться мечтам — что в них было чуждого и «ненашенского», до сих пор не понять.
Так вот, насчет обманчивой тишины. В любой мощенный булыжником закоулок в любую минуту могли ворваться то перебранка, то смех. Чья-то игра на расстроенном пианино — что было в те времена исправным и не расстроенным? — заставляла застывать у чужого окна. Все-таки музыка! А вылетавшие из стареньких граммофонов душещипательные романсы или фокстроты да танго, входившие в моду? Все эти «ненашенские» мотивы тоже ведь хотелось послушать. Наслаждались поочередно то невесть какими мелодиями, то спустившейся на мир тишиной. Спутник Корины, отойдя от стены, от распахнутого окна, за которым ревностно музицировали, позволял себе помечтать о всеобщей радиофикации, Корина старалась воспринимать его рассуждения всерьез, не мешала фантазировать даже о телевидении.
В далекие времена их дружбы-влюбленности они не раз удивлялись внезапному совпадению мыслей, передаваемых друг другу непонятным путем. Будущий членкор не чуждался таких мудреных определений, как телепатия.
Подумать только! Она и сейчас проявилась — та их особенность. Мысли определенно совпали. Он пишет:
«Даже в тихих наших детских прогулках не было долго длящейся тишины. Где-то тащится поздний извозчик, копыта цокают, колеса скрипят. А если где по-особому загудит, мы в один голос: хотя бы разок прокатиться в автомобиле! Задумайся, какие непредсказуемые скорости набрал наш двадцатый век и продолжает безостановочно набирать. Как ни силишься, не охватишь умом тьму изобретений и открытий, тьму поразительных перемен во всех отраслях знаний!
В медицине новшества рождаются теми же темпами.
Сам не заметил, как подвел тебя к проблеме «болезни века». Теория и практика онкологии тоже непрестанно обогащаются. За последние 20–30 лет сделано больше, чем за всю предыдущую историю этой науки, — сие установлено в точности. Еще полвека назад статистика смертности от рака являлась, по существу, статистикой заболеваемости — редко кого из заболевших удавалось спасти.
Теперь, Корина, спасают! Не всех, далеко не каждого. Но многих и многих. Подкреплю свое утверждение книгой, которую утром после дежурства вышлю тебе. «Легенды и правда о раке». Только что начала у нас продаваться. Авторы — опытные онкологи, сотрудники Московского НИИ имени Герцена, старейшего учреждения по нашей части в стране. Не того Герцена, которого мы вместе читали, а его, тоже великого, внука.
Бандероль, мне кажется, ползет медленнее письма. Поэтому, чтобы вас подстегнуть, заставить действовать без оттяжки, перебелю оттуда абзац:
«…Ситуация сложилась парадоксальная. В нашем окружении сегодня живет и трудится большое число людей — бывших онкологических больных, полностью излеченных от рака… Но они, в силу гуманных законов нашей медицины, не могут служить целям пропаганды успехов современной онкологии: от них самих и их друзей, соседей, сослуживцев самым тщательным образом скрывается диагноз болезни, от которой они избавлены навсегда. А многочисленные больные, поздно обратившиеся за помощью и медленно погибающие у всех на глазах, создают впечатление полного бессилия медицины в борьбе с этим недугом. Вот уж поистине реклама наоборот!»
Дочитав послание — подпись «Я. Полунин», в скобках мелко «Зубрила», Корина загорелась желанием как-то откликнуться на него. Получила, спасибо? И все? Меленькое «Зубрила» приглашало вспомнить давно прошедшую юность, перекинуться в те, очень даже нашенские, свои времена.
Хорошо, она отзовется на вызов!
В старинной, то ли бабушкиной, то ли прабабушкиной, шкатулке хранилась пожелтевшая групповая фотография — рядовой субботник их подростковых лет. Школьный двор, наваленные на снег, присланные Наркомпросом дрова. Для плиты, чтобы в огромных чанах бесперебойно булькали фасолевый суп да пшенная каша, а в духовку заталкивались противни с духовитыми форшмаками. Для котла отопления, обязанного хоть как-то обогревать помещение. Дрова интернату — тот же продукт питания! Бревнышки, видно, только что завезли, свалили с телеги на густо выпавший снег. По сигналу-свистку все, кто был в здании, считали себя мобилизованными, одевались и мигом во двор. Выстроившись цепочкой, передавали друг другу — руки и головы вправо — драгоценные стволы, разные по толщине и длине, — их еще предстояло пилить и колоть. На всех энтузиастах самодельные рукавицы — спецодежда для трудов на морозе.
Фотография невелика, тускловата, снята неважным аппаратом. А уж знакома, изучена… В рабочей цепи Корина всегда первым делом выделяет две устроившиеся рядом фигурки. Его голова в облегающей кожаной шапке-«финке». Сама она повязана, по его настоянию, одолженным им у кого-то теплым деревенским платком. Всякий раз, как глянешь на дружную парочку, сжимается сердце. Парочка… Он и она…
Жаль расставаться с любимым снимком, не догадалась отдать переснять. Все равно немедля пошлет! В те счастливые незабвенные времена ей ничего не было жаль для него, отдала бы последний ломтик хлеба. Последний он никогда бы не взял, но от фото — исторический документ! — вряд ли откажется. Свой экземпляр, конечно, давным-давно потерял. Зато сейчас, хочет — не хочет, займется узнаванием всех, кто на школьном дворе. Затем обнаружит на обороте четыре неровные строки, выведенные кем-то из однокашников. Четверостишие из репертуара их «Синей блузы»:
Это мы разбирали поленья,
По колени погружены в снег.
Это мы, это мы поколение
Рвущихся к новой весне.
Разве Яша Полунин, вырвавшийся на передовую линию столь боевой, столь необходимой науки, не заслужил такого подарка? Корина тоже сегодня отошлет его заказным.
На этом можно и закончить.