На допросе лейтенант сообщил, что танковый полк, где он служил, истрепанный в боях под Ельней, был оттянут в тыл на отдых и для пополнения, что русские войска сопротивляются жестоко, контратаки их беспощадны. Но генерал Гудериан заявил солдатам, что русские силы все равно будут разгромлены, что по пути к Москве он потеряет много танков, возможно все танки, но на последнем въедет в древний московский Кремль.
Показания пленных ободрили нас: фронт дальше Ельни не продвинулся, это было нам на руку.
Я отвел Щукина в сторонку.
- Кого мы пошлем в разведку, Алексей Петрович?
Щукин снял каску и, задумчиво, хитровато улыбаясь, расчесал свои жесткие желто-белые полосы, - удачный бой, приближение к цели воодушевили его.
- Кого? - переспросил он. - Политрука Щукина. Он уж к этому делу теперь привык. Кого же еще? Пойду-ка я сам, Митя…
- Что ты, Алексей Петрович! - запротестовал я.
Да, да, командир, пойду сам, - сказал он уже серьезно, твердо, - видимо, продумал нее до конца. - Это, пожалуй, самое ответственное задание из всех, которые мы с тобой выполняли. Я никому не могу его доверить.
Я посмотрел в его синие глаза - от беспокойств и тревог они запали в глубину, под защиту рыжеватых бровей, - и мне показалось, что я знаю его давным-давно, всю жизнь. Мне было тяжело расставаться с ним, но в то же время я понимал, что именно он, Щукин, осторожный, выносливый и упорный, может связаться с войсками. Мне хотелось выказать ему сваю преданность. Я повернулся, - за плечом у меня стоял Прокофий.
- Возьми с собой Чертыханова, - сказал я; Щукин знал, что, отдавая Чертыханова, я отдавал ему половину себя.
Прокофий шагнул вперед, с недоумением посмотрел на Щукина, потом на меня, хмыкнул:
- Вы что, товарищ лейтенант, рехнулись? Никуда я не пойду от вас.
- Прокофий! - воскликнул я. - Да ты что, струсил?!
Ефрейтор, обидчиво наморщив нос, произнес глухо и осуждающе:
- Если бы не такая вот критическая обстановка, то я вызвал бы вас на дуэль за такой выпад. На минометах. И вы могли бы заранее оплакивать свою жизнь, - вам бы не поздоровилось. Струсил! Поворачивается же язык такие слова выговаривать… Да, если надо, я в самое фашистское логово, в Берлин пройду. А тут - к своим! Эка сложность… Не могу оставить вас одного. Прикокошат вас без меня, как по нотам… А хорошо это для дела, товарищ политрук? - Он уже искал поддержки у политрука.
Мы со Щукиным переглянулись и рассмеялись.
- Действительно, куда ты без него? - сказал мне Щукин, смеясь. - Пусть уж остается с тобой. Я возьму Гривастова и Кочетовского. Они под стать твоему Чертыханову. - Щукин надел свою тяжелую каску, и на синие глаза упала суровая тень.
5
Пятые сутки отсиживались мы в лесном массиве в пятнадцати километрах от фронта, - семь батальонов пехоты с шестью пушками разного калибра. Противник знал, что за спиной у него группа наших войск, но, должно быть, считал ее незначительной, а скорее всего, ему было не до нас, - он прочно завяз в районе Ельни, старинного русского городка.
Но фашисты о нас не забывали и всячески пытались выкурить из леса. Танки подползали к нашему расположению то с одной стороны, то с другой. Гудя моторами, они огибали массив, мяли молоденькие березки и осинки на опушках, но дальше пятидесяти метров в глубину не шли, - привыкли катить по равнинам, по гладеньким дорожкам. Танки и подтянутые поближе минометы били по лесу наугад, снаряды и мины, разрываясь, с корнем выхватывали празднично распушенные елочки, расщепляли вершины старых сосен, но почти не поражали людей, - бойцы зарылись в землю. Лес стонал от трескучих, надсадных разрывов, стволы деревьев тонули в желтоватом пороховом тумане, - удушливое пощипыванье и кислый привкус дыма не покидал нас до самой ночи. На узких, заросших травой дорогах наши артиллеристы установили свои пушки и скупо, но грозно палили в ответ. Один вражеский танк, отважившийся проникнуть в наше расположение, подорвался на мине, искусно заложенной на дороге нашими - саперами… Налетали и самолеты, и тоже беспорядочно кидали бомбы. Убитых хоронили тут же, под березами, раненых отправляли в «тыл» - в центр круговой обороны, в обоз, под присмотр Раисы Филипповны и Они Свидлера…
К вечеру танки уходили - подальше от греха, - чтобы утром снова появиться и патрулировать. Ночь по-прежнему принадлежала нам. Ночь дарила нам пищу, боеприпасы, оружие. Только не отдых…
Свиней и уцелевших во время перегона коз, а также захваченное в Лусосе продовольствие съели. Осталось немногое: у кого сухарики, у кого банка консервов, у кого сахар в кармане.
Сильней всего бойцы страдали без курева и без соли, - мясо казалось пресным до отвращения. Оня Свидлер, еще более похудевший и от этого еще более вытянувшийся, возбужденно жестикулируя, чертил перед моим лицом зигзаги подвижными, высовывавшимися из расстегнутых рукавов руками, кричал, опаляя меня сухим, лихорадочным блеском глаз:
- Вы назовете меня сентиментальным, конечно, если я скажу, что у меня душа давно разбилась на части, как хрустальная ваза, оттого что я вижу, как страдают люди, как они выплескивают суп, выбрасывают кашу. Они просто тают на моих глазах. Раньше они смотрели на меня, как на благодетеля, - я не так уж плохо кормил! Теперь они на меня косятся, будто у меня за плечами озеро Баскунчак, а я нарочно не даю соли, как скупой рыцарь. А я сам сделался пресным, словно судак. Что вы думаете, нет? Конечно! Даже анекдоты мои утеряли соль, стали пресными.
Вася Ежик, с состраданием слушавший Оню, сбегал за своим мешком-наволочкой, пошарил в нем и вынул маленький, с луковицу, узелок, развязал его, - это была соль, положенная еще матерью, - и подал Свидлеру.
- Возьмите, - сказал мальчик взволнованно, ему хотелось облегчить участь старшины. - Мне она не нужна, я все без соли ем. Честное слово. - И тут же вздрогнул, отдернул руку - услыхал предостерегающий окрик стоящего у шалаша Чертыханова:
- Вася, возьми свои слова назад. Вместе с солью.
- Ты благородный юноша! - воскликнул Оня Свидлер, обнимая Ежика. - Спасибо. Но это не соль, это слезы. Слезы бойцу не к лицу, - Он повернулся ко мне и настойчиво попросил: - Вышлите людей на большую дорогу. С моей задачей: за солью.
Ночью красноармейцы совершали набеги на обозы, захватывали все, что нужно и не нужно. Но соли не привозили. Один раз ходил даже сам старшина Свидлер и тоже впустую.
- Не знаю, что и делать, товарищ лейтенант, - произнес Оня уныло. - Хоть иди по деревням с сумой и собирай по щепотке с каждого двора…
А может быть, фашист, вроде людоеда, жри без соли, - заметил Прокофий спокойно и с сарказмом; он сидел у шалаша на пеньке, босиком, курил увесистую вонючую сигару и чистил трофейные автоматы, мой и полковника Казаринова. - Ты должен это выяснить, раз умеешь брехать по-ихнему.
- Ты наговоришь, - бросил Оня осуждающе.
- Ага, значит, все-таки с солью едят! - Прокофий отложил автоматы и приблизился к старшине. - Выходит, грош цена тебе и твоему отряду, если не можешь достать соли. Какие вы бойцы! Одно название. Нюха у вас нет. - И утешил: - Ладно, выручу я тебя, Оня. Так и быть… - Ефрейтор понизил голос - Но за особую плату: чтобы я в куреве не нуждался…
- Да я тебя завалю сигаретами и сигарами! - быстро согласился Свидлер; в его черных глазах вспыхнул лучик надежды, - от этого черта, Чертыханова, всего можно ожидать. Прокофий, взглянув на меня, потом на полковника Казаринова, сидевшего в шалаше, тяжко и как-то жертвенно вздохнул, - неохота, мол, оставлять вас, а надо.
- Теперь пойду я, товарищ лейтенант. Не может быть, чтобы у целой вражеской армии не нашлось в тылах соли…
Прокофий собирался в свой «соляной» поход долго и тщательно. Он взял автомат, пистолет, гранаты, сухари, зачем-то бинокль, фонарик, наточил финский нож. Вася отдал ему свой компас; перед самым отходом Прокофий вымыл ноги, все на себе прочно увязал, - закрепил.
- Давайте посидим на дорожку, - попросил он нас и с важностью замер на пенечке. Полковник Казаринов сидел на своей лежанке, мы с Васей Ежиком опустились прямо на землю. - Товарищ комиссар, посидите с нами на удачу, - сказал ефрейтор подошедшему к нам Сергею Петровичу Дубровину.
Комиссар, поискав, куда бы пристроиться, и не найдя подходящего места, тоже опустился на землю, строгий, обеспокоенный, исхудавший. Встали все разом.
- Никогда не думал, что беда подкрадется с такой неожиданной стороны, - проговорил комиссар Дубровин. - На людей больно смотреть, - вялые, сонные, раздражительные… Измучились вконец ребята, обессилели. Вы понимаете, ефрейтор, как важно досыта накормить бойцов? Хоть один раз!
- Так точно, понимаю, товарищ комиссар! - гаркнул Прокофий, вытянулся, пристукнув каблуками ботинок; в сумерках трудно было разглядеть выражение его лица. - Разрешите идти?..
Чертыханов ушел, прихватив с собой шестерых бойцов. Я был уверен в том, что Чертыханов вернется целым и невредимым и, возможно, с солью. Такой парень не пропадет. И вообще меня не столько беспокоили авиационные налеты, минометная стрельба, патрулирование танков, - мы не сидели сложа руки, закапывались глубоко в землю, строили окопы, оплели почти весь участок обороны отбитой у врага колючей проволокой, заминировали наиболее опасные участки и могли долго отбиваться, если бы немцы задумали взяться за нас всерьез. И отсутствие соли и других продуктов я считал делом хоть и неприятным, но временным.
Меня угнетало чувство тревоги за разведчиков. С каждым вечером тревога сдавливала сердце все крепче и мучительней, горькие думы даже близко не подпускали сон.
- Где же твой Щукин? - проводив Чертыханова, спросил меня комиссар Дубровин. - Ты его хорошо знаешь?
Я обиделся за Щукина, сказал с горячностью:
- Я в нем уверен больше, чем в себе, товарищ комиссар. Он из тех людей, которые не возвращаются лишь в том случае, если погибнут. Щукин, даже раненный, приползет, доложит…
- Подождем еще ночь - две, - сказал полковник Казаринов. - Не придут - пошлем другую партию. По всей видимости, погибли. - Полковник выполз из шалаша, устроился возле меня, вытянув раненую ногу.