– А вы почитайте историю, – посоветовал Кратов. – Первая техногенная катастрофа, вторая техногенная катастрофа… все это, кажется, приключилось за время вашего отсутствия.
– Я читал, – поморщился Тиссандье. – Эти ваши катастрофы, вопреки грозным своим названиям, в наше время не пробились бы даже на вторые полосы газет.
– Тогда поговорите с живыми историками. Никто вам не откажет… Уверяю, вам нарисуют весьма экспрессивные картины возникших в ту пору перед человечеством вызовов и угроз. Может быть, именно эти обстоятельства и породили на свет некий глобальный инстинкт самосохранения, отсутствие которого так мешало человечеству. То есть иногда тормозило, а иногда и подстрекало к самоубийственным решениям.
– Да, да, я помню, – саркастически промолвил Тиссандье. – Наука и религия заключили пакт о ненападении. Учреждена была Академия Человека. Странная, кстати, организация. Без реальных рычагов управления человеческим Сообществом. И в то же время авторитет ее неоспорим, а к рекомендациям все отчего-то внимательно и благоговейно прислушиваются.
– Это потому, – пояснил Кратов значительным голосом, для весомости воздев указательный палец, – что рекомендации сии разумны и направлены на достижение всеобщего блага. Выспренно звучит, не так ли?
– Еще и как! – подтвердил Тиссандье.
– Но когда-то же у человечества должно было появиться разумное управление! Не все же время ему массово сходить с ума и пожирать себя изнутри. Хотя для этого понадобилось несколько раз кряду его как следует напугать.
Тиссандье задумчиво припал к своей кружке.
– А еще, – объявил он вне всякой связи с прежней темой, – некоторые ваши новомодные словечки меня сильно раздражают!
– Это какие? – полюбопытствовал Кратов.
– Ну, эти самые… гравитр, когитр…
– Странно, – сказал Кратов. – Слова как слова.
– Все правильно: в вашей артикуляции они звучат естественно. Все же несколько веков минуло… Но у меня и у всех нас, апохроников, язык за зубы заплетается. Тр… гр… хр… А возьмем вашу письменность!
– Возьмем, – с удовольствием сказал Кратов. – Чем вам на сей раз не угодила наша письменность?
– Я не понимаю этой дурацкой системы интонационных ударений, – признался Тиссандье. – То есть я сердцем чувствую, что таким образом вы можете посредством пера и бумаги… хотя у вас и бумаги-то нормальной уже нет… да и перья какие-то странные… передать не только смысл, но и интонацию, а через это опять-таки смысл той же прямой речи. Но умом охватить никак не получается.
– Ничего нового здесь нет, – сказал Кратов добродушно. – Однажды человечество решило творчески обобщить накопленный опыт и реформировать письменность. При этом решено было не ограничиваться одними лишь большими языковыми системами вроде латиницы или, там, кириллицы, а бросить неравнодушный взгляд на альтернативные языковые системы, как японская или вьетнамская… Кстати, реформа все еще идет. И, между прочим, никто не запрещает вам вовсе обходиться без интонационных ударений. В конце концов, берете обычный мемограф и диктуете ему, а он уж сам расставит все как надо.
– Что тут непонятного? – бухтел Хельмут, задумчиво возюкая пальцем по стойке бара перед собой. – Пишем: «пошел ты»… вот так и так… будто бы задумчиво глядим тебе вслед и отмечаем тот безотрадный факт, что мол, только что ты был здесь, и вот тебя уже нет с нами, и мы опечалены. Или, наоборот, пишем: «пошел ты»… так, так и так… и сразу ясно, что это не ты пошел, а мы тебя куда-то и зачем-то отправляем. А добавить еще пару собачек, и понятно становится, что мы тебя не просто отправляем, а довольно-таки далеко…
– А как вы разговариваете! – всплеснул руками Тиссандье.
– Что здесь-то вам неладно?! – засмеялся Кратов.
– Дело не в том, ладно или нет. Вы разговариваете иначе. Я долго не мог понять, в чем тут дело, почему ваша речь кажется мне похожей на непрерывную и достаточно заунывную песенку. А потом пообщался с одной умной дамой и все понял.
– Очень любопытно, – сказал Кратов. – Должно быть, ее песенка показалась вам не в пример более бравурной!
– Оказывается, вы говорите не только на выдохе, но и на вдохе.
– Ну да, – подтвердил Кратов, непроизвольно прислушавшись к самому себе. В полном соответствии с историей о сороконожке, вздумавшей анализировать движение собственных лапок, он тотчас же слегка задохнулся. – Что же, прикажете всякий раз молча ждать, пока легкие наполнятся воздухом?
– А вот я так не умею! – воскликнул Тиссандье с огорчением. – Если я попытаюсь говорить на вдохе, то у меня получится что-то вроде жалкого всхлипа. А у вас это выглядит… довольно музыкально.
– Стало быть, помимо сложностей с произношением и письмом – полная адаптация? – уточнил Кратов.
– Ну, не совсем… Скажем, я еще не привык к отсутствию в вашем мире расовых проблем. Я даже пробовал экспериментировать! Как-то, не скрою, в сердцах сказал одному очень черному негру что-то вроде: «Ну до чего же ты темный!» И он не обиделся, не пошел бить витрины и переворачивать автомобили…
– Это еще зачем? – с подозрением спросил Хельмут, подплывая поближе.
– Так было принято в мое время, – усмехнулся Тиссандье.
– Странное было времечко, – заметил Хельмут раздумчиво.
– Что же сделал этот черный-пречерный негр? – весело спросил Кратов.
– Он озабоченно посмотрелся в зеркало: «Где, где темный?.. Испачкался?! А, это такая шутка, ну и шутник вы, док…» А знали бы вы, что я сказал Хельмуту при первом знакомстве!
– Да, знали бы вы! – загоготал бармен.
– Я увидел его и в ужасе закричал: «Вызовите полицию, горилла на свободе!»
– Вначале ему пришлось долго объяснять посетителям, что такое «полиция», – покатывался Хельмут, возложив страховидную десницу на хрупкое плечо дока Тиссандье. Сквозь тугую шерсть виднелась многоцветная надпись готическим шрифтом: «Бананы – зеленая смерть». – Потом посетители, со своей стороны, объяснили ему, что гориллы не живут на орбитальных станциях. Хотя, казалось бы, отчего им там и не жить?.. А уж под самый конец, когда он заказал выпивку, чтобы очухаться, я объяснил ему, кто я такой есть на самом деле.
– Еще меня очень раздражает отсутствие политики, – продолжал Тиссандье. – Как же так: шестнадцать миллиардов человек – и ни одной партии! Ни одного выразителя интересов какой-нибудь социальной группы. И даже ни одной социальной группы, нуждающейся в защите своих интересов. Какие-то невнятные, дилетантские общественные движения вроде «метарасистов» или «новых пуритан», которые сами путаются в своих программах… Куда, к примеру, исчезли борцы за права женщин?!
– Они победили, – кротко сказал Кратов, – и, насладившись победой, вымерли. Так часто случается с победителями. Слава богу, сами женщины остались и вовсю пользуются плодами этой победы.
– А сексуальные меньшинства?
– Это еще что такое? – насторожился Хельмут.
– Это когда естественные отверстия в организме, природой предназначенные для одной цели… – начал Тиссандье.
– Жопа, что ли? – усомнился Хельмут.
– …употребляются для цели совершенно иной.
– Ага, – сказал понимающе Хельмут. – Теперь знаю, о ком вы говорите, встречал. Та еще нежить… И как же они чудили в ваше время?
– Очень разнообразно. К примеру, объявляется, что это хорошо, не в пример лучше и гораздо изысканнее, нежели просто мужчина и женщина. Коль скоро это безусловно хорошо, то нельзя это порицать, осмеивать или лечить. А напротив, надлежит это пропагандировать, приумножать и делать предметом особой гордости. Во всяком случае, в мое время за права сексуальных меньшинств боролись. Активно и самозабвенно.
– Они проиграли, – благодушно сообщил Кратов. – Все решили, что мужчина и женщина – это замечательно.
Хельмут озадаченно высморкался в платок.
– Я тоже думаю, что проиграли, – сказал он. – Недавно я был в Праге. Там на улицах полно детишек. Вряд ли они появились на свет из пробирок.
– И не только в Праге, – подтвердил Кратов. – На самом деле, вы не совсем правы, док. Политика в нашем обществе существует, наравне с сексуальными меньшинствами… Послушайте, – вдруг встрепенулся он, – уж не морочите ли вы мне голову? Ведь вы достаточно давно вернулись, чтобы кто-нибудь неглупый вам все уже растолковал!
– Если и морочу, то самую малость, – признал Тиссандье. – Конечно, мне уже излагали основы вашего общественного устройства, и не раз. И всякий раз – по-другому. Считайте, что я коллекционирую мнения.
– Вы уверены, что мое мнение вас и впрямь интересует?
– Абсолютно!
Кратов помолчал.
– А мнение Хельмута вы уже поместили в свою коллекцию? – спросил он осторожно.
– А как же! – вскричал Тиссандье. – Точка зрения за номером пятьсот семьдесят пять: «Все эти ваши заморочки – дерьмо!»
Хельмут заржал.
– Ладно, – сказал Кратов. – Учтите только, что вы спрашиваете мнение не у специалиста, и не в момент его интеллектуального подъема… Борьба социальных интересов, несомненно, никуда не исчезла. Интересы земных экологов, так же несомненно, не совпадают с интересами технологов-терраформистов. И тем и другим не нравится отвлечение значительных ресурсов на освоение Галактики.
– Это не социальные интересы, – деликатно поправил Тиссандье, – а скорее корпоративные, цеховые.
– Ну, в случае с Землей я всегда путаюсь… Так вот: возможно, изменились сами интересы. Наверняка изменилась технология борьбы. Между прочим, я могу сравнивать: я бывал в мирах, где активно используется та модель, о которой вы сожалеете.
– Ни боже упаси! – замахал руками Тиссандье. – Чтобы я сожалел об этих сволочах?! Я ведь тоже могу сравнивать! Возьмем, к примеру, вашего директора Департамента глобальных экономических программ, госпожу Мари-Люс де Шарасс, и того же, нашей эпохи, президента Европейского Союза мсье Бертрана Бонифасси, Господь да упокоит его прах. Степень общественного влияния у них примерно сопоставима. Но если первая – само очарование во плоти, не говоря уже об уровне интеллекта, то последний, когда мы улетали, отплевывался от очередной комиссии по импичменту за казнокрадство, разврат в служебных апартаментах, многократную ложь под присягой, измену, заговор и едва ли не убийство второй степени. И, как мы узнали из анналов по возвращении, таки отплевался… Посему считайте, что я просто выразил легкое недоумение.