х сапожищах со шпорами, перепоясанные патронными лентами, пьяные, небритые и жаждущие неприятностей… это необязательно подразумевается традициями местного гостеприимства или, что одно и то же, правилами функционирования концепта, но Призрачный Мир мог неверно интерпретировать прихоти подсознания… кто ведает, вдруг на базовом уровне мышления Кратов прямо сейчас мечтает с кем-нибудь разобраться простым, незатейливым способом за все перипетии безумно затянувшегося странствия… или таким дивным образом Призрачный Мир возжелает продемонстрировать свое чувство прекрасного, которое, по утверждению девы Надежды, у него есть… а может быть, и чувство юмора, о каковом никто вроде бы напрямую не упоминал, но если оно и существует, то наверняка парадоксальное…
Он вздохнул и, сознавая себя игрушкой в руках судьбы, направился в сторону корыта. Немного теплой воды, вот что было ему сейчас нужнее всего. В крайнем случае, сгодилась бы и холодная.
За те несколько шагов, что отделяли его от вожделенной цели, все в очередной раз переменилось.
Никаких сомнительных емкостей за шторкой не обнаружилось, да и сама шторка сгинула, стоило только мигнуть. Теперь это была вполне цивилизованная, хотя и немного архаичной конструкции, душевая кабина с регуляторами температуры и напора, с эмиттерами для волнового массажа, флаконом шампуня «Поцелуй сиамской кошки» и мягким белым полотенцем на подставке.
Кратов буквально содрал с себя несвежие одежды. К черту все задние мысли, равно как и передние. К черту подозрения. Реальность или иллюзия – да будь что будет. Скорее смыть с себя грязь и пот. Наконец-то вернуть ощущение телесной чистоты, от которой один шаг до внутренней гармонии. Ничто так не помогает в минуты сомнений, как чистота и гармония. Мысленно ухнув, он стал под жесткие ледяные струи, сосчитал до полусотни и повысил температуру воды. Шампунь выглядел как настоящий и, хотелось бы верить, обладал теми же полезными свойствами. Смыть, все смыть к чертовой бабушке… Потом он стоял под душем просто так, зажмурившись, пока внутренний хронометр не начал подавать тревожные сигналы. И только тогда потянулся за полотенцем.
Ничего так не хотелось, как плюхнуться на кровать, разметать конечности и выкинуть из головы все накопившиеся за эти дни сомнения, подозрения и прочий мусор. И ни при каком раскладе не влезать сызнова в нечистое тряпье…
По той же рассохшейся лестнице он вернулся в совершенно иной мир. От старомодного салуна не осталось и следа. Теперь это было парижское кафе с маленькими столиками, светлое и задушевное. Окна выходили на узкую улочку с фонарями, а по ту сторону мостовой, конечно же, располагался цветочный магазин. За барной стойкой энергично орудовал миксером молодой бармен, прилизанный, с усиками, в жилетке и при бабочке. Похоже, он делал это с единственной целью – развлечь себя и, самую малость, юную красотку-гимназистку за дальним столиком.
– Теперь к вам следует обращаться «Эсперанс», не так ли? – спросил Кратов, подсаживаясь к столику.
– Для вас я всегда останусь Надеждой, – сказала красотка не без кокетства, сообразного ее новому облику.
– Кстати, почему Надежда?
– Это не имя, а смысл. То, что ему есть аналог в вашем человеческом ономастиконе, всего лишь удачное совпадение. Надежда, Хоуп, Эсперанс… И не только в вашем. То, что ты оказался в этом месте, не случайно. Это дарует надежду и тебе и тем, кто тебя пригласил.
– Надежду – на что? На благополучное разрешение всех конфликтов?
– А вот этого мне знать не дано. Я всего лишь твой проводник и посредник.
– И долго еще мы будем играть в эти ваши игры с иллюзиями и смыслами?
– Потерпи еще чуть-чуть, – сказала Надежда. – И это не игра. То, что для тебя выглядит как игра, на самом деле форма существования самоорганизующегося конструкта Агьяхаттагль-Адарвакха. В какой-то степени можно считать ее жизнью. Мы так живем. А ты, как и все посетители Призрачного Мира, путаешь понятия. Это вы со своими непродуманными и порой бессмысленными поступками ведете какие-то нелепые игры. Устанавливаете себе правила, которые сами же не соблюдаете. И огорчаетесь, когда кто-нибудь, глядя со стороны, указывает вам на нелепость такого положения.
– Хорошо, не сердись, – сказал Кратов умиротворяюще. – Я буду абсолютно серьезен в этом рассаднике абсурда.
– А я и не сержусь, – сказала Надежда. – Разве на детей можно сердиться?
– О! – воскликнул Кратов. – Давненько вы здесь не видывали настоящих живых детей! Погрязли в комбинировании абстракций. А дети – это реальность. Порой данная нам в очень болезненных ощущениях.
– Ну, возможно, – сказала Надежда. – Хотя я не имела в виду человеческое потомство на ранней стадии формирования личности, а всего лишь пыталась обозначить дистанцию между концептом Агьяхаттагль-Адарвакха и человеческой цивилизацией на временной шкале.
– В том, что ты и сама выглядишь, как… гм… квант человеческого потомства, тоже заложен некий смысл?
– Разумеется. Даже несколько. Таким способом Призрачный Мир пытается вытащить тебя из защитной психологической скорлупы, в которую ты забился в ожидании встречи с тектонами. Раскачать твое восприятие, разрушить стереотипы, А еще мы пытаемся тебя подготовить к изменениям в твоей собственной жизни.
– Да-да, – сказал Кратов немного раздраженно. – Я знаю, что скоро у меня родится дочь. Меня предупредили…
– И не только дочь, – сказала Надежда, со значением воздев указательный пальчик.
– Это я тоже знаю.
– И мы с грустью замечаем, что ни фига ты к переменам не готов.
Официантка, которую когда-то звали Джинни, а сейчас наверняка Жанетт, с застывшей улыбкой на веснушчатом личике подкатила сервировочный столик, в три этажа уставленный судками, тарелками и бокалами. Над архитектурной композицией витали невозможно аппетитные запахи.
– Это мне, – сказала Надежда, забирая высокий бокал с темно-красным вязким содержимым. – Остальное твое.
– Надеюсь, хотя бы мясо и овощи реальны, – проворчал Кратов, разбираясь с приборами.
– Ты невыносим, – сказала Надежда.
– А детишкам такое можно? – подколол девицу Кратов, показывая на бокал в ее руке.
– Это брусничный кисель, папочка! – незамедлительно парировала та.
За стойкой франтоватый бармен меланхолично жонглировал пустыми хрустальными стаканами. Надежда сосала свой кисель, аккуратно слизывая розовые усы. Кратов живенько убирал бифштекс с гарниром из молодого картофеля, спаржи, артишоков и мелких луковиц непонятного происхождения, запивая ледяным темным пивом из громадной кружки с вензелями. Одним глазом он следил за барменом с его манипуляциями, а основное внимание уделял происходившему за окном. Собственно, именно за окном ничего и не происходило. Цветочный магазин так и не открылся, ни один экипаж не протрюхал по мостовой, никаких иных жизненных проявлений не наблюдалось. «А было бы стильно, – подумал Кратов, – если бы вдруг распахнулась дверь и вошел тектон с тросточкой, в крылатке и цилиндре, спарашютировал бы за соседний столик и гаркнул что-нибудь вроде: гарсон! мозельского!..» Он живо представил себе картинку и, отвернувшись от греха подальше, утопил непрошеные эмоции в кружке.
По ту сторону барной стойки раздался грохот и звон бьющегося стекла.
– Nom d'une pipe![46] – с сердцем произнес бармен.
В его руках, как по волшебству, появились веник и совок. Смущенно приговаривая: «Je suis desole… Toutes mes excuses…»,[47] он принялся сгребать осколки посуды. На него никто не обращал внимания.
– Казалось бы, простая вещь, – заметила Надежда, облизываясь. – А многие не понимают. Чем более развита цивилизация, чем большей энергией она способна распоряжаться, тем с меньшей серьезностью она относится к жизни. Взгляни на виавов. Чем они заняты? Всем на свете и ничем всерьез. Они развлекаются. Играют в жизнь. Очертя голову лезут в самое пекло. Потому что им не страшно. Это их заводит, дарит им остроту ощущений. При этом они сами порой забывают, что это игра… что вовсе не делает их менее веселыми. И не они одни такие! Кто там еще у тебя на слуху – ркарра? Что, казалось бы, они потеряли на всеми позабытой станции посреди глухой галактической периферии? Не поверишь – новизну впечатлений. Уж какую есть. Иовуаарп, с их непрестанными шпионскими играми, с покерфейсами, фальшивыми личинами и придуманными биографиями? Да то же самое.
– Ты забыла про тахамауков, – ввернул Кратов, переходя к десерту, слоеному пирожному размером с детскую голову.
– О тахамауках мы скромно промолчим, – сказала Надежда. – Но, быть может, они еще не вступили в пору зрелости по собственным меркам, хотя всем кажутся невозможно древними и могущественными. Кто знает, вдруг через какую-то тысячу лет они станут главными затейниками и авантюристами в Галактике! Ведь чем мощнее цивилизация, тем проще ей отвечать на вызовы мироздания. Эстетика героизма становится нелепым архаизмом. Понятие подвига девальвируется. Надсадные порывы, запредельные усилия – все это делается ненужным и даже потешным. Вся эта седая древность сменяется бесконечной игрой, только с другой стороны игровой доски находится вселенная со всей своей физикой и механикой… А теперь представь, что существует кто-то, кто начал игру еще до Большого Взрыва.
– Так вы и есть космиурги? – недоверчиво спросил Кратов.
– Ах, если бы, – вздохнула Надежда. – Стали бы мы тогда отвлекаться на всякие мелочи, как то: собрать вместе одного своенравного неоантропа и нескольких чрезвычайно тяжких на подъем гиперсуществ. Если угодно, можешь думать, будто Агьяхаттагль-Адарвакха – это наследие космиургов. Что не совсем соответствует истине, но весьма повышает нашу самооценку…
Она с сожалением отстранила пустой бокал и, привстав со своего стула, выглянула в окно.
– Цветочник поменял горшки местами? – с усмешкой полюбопытствовал Кратов.
– Нет там никакого цветочника, – сказала Надежда. – Ах да, это какая-то аллюзия на шпионскую литературу… Тектоны уже здесь. Ты готов?