f) Это и есть подлинная социальная справедливость. Тут представлены все главнейшие добродетели. Прежде всего, такое государство мудро. Мудро оно знанием, и знанием не кузнецов, медников и т. д., но знанием философским, и след., не тем государство мудро, что в нем много разных рабочих, но — немногими философами. «Целый, согласно с природой устроенный, город может быть мудрым по малочисленнейшему сословию» (IV 428b — 429а). Равным образом, мужество идеального порядка представлено в государстве «воинами», которые получают такую выдержку, что их душевного строя не сломит никакая скорбь и никакое удовольствие (429b — 430с), а «благоразумие», которое есть «какой–то космос» и «воздержание от удовольствий и вожделений», нечто такое, что «выше себя», достаточно представлено рабочими и крестьянами, которые хотя сами–то и негодные люди, но зато повинуются монахам и полиции и тем самым становятся как бы выше себя в благоразумии и воздержании. Этим устанавливается благоразумие и в целом государстве. Благоразумие «устанавливается в целом городе и отзывается во всех его струнах, то слабейшими, то сильнейшими, то средними, но согласно поющими одно и то же звуками — хочешь умствованием, хочешь силою, хочешь многочисленностью, деньгами либо чем другим в этом роде, так что весьма правильно сказали бы мы, что благоразумие есть этого самое единомыслие, согласие худшего и лучшего по природе в том, кому должно начальствовать и в обществе, и в каждом человеке» (430d — 432b). Наконец, обрисованное государство монахов, солдат и цослуш–ников есть наивысшая справедливость. И тут платонический стиль достигает наивысшего пункта своей выразительности. Выше мы уже указывали на пластический и статуарный характер платоновской «справедливостиι». Теперь он выявляется с полной достоверностью. «Устрояя город, мы ведь с самого начала положили, что надобно действовать относительно ко всему и что это, или вид этого, как мне кажется, есть справедливость. Мы положили, значит, и, если помнишь, многократно говорили, что из дел в городе каждый гражданин должен производить одно то, к чему его природа наиболее способна… А что производить свое–то и не хвататься за многое есть именно справедливость — это слышали мы и от других и часто высказывали сами… Так это–то… делание своего, вероятно, и есть справедливость… Мне кажется, в исследуемых нами добродетелях города, т. е. в благоразумии, мужестве и мудрости, остальное есть то, что всем им доставляет силу внедряться в человека, и в кого они внедряются–то, тем служить к спасению, пока в ком это имеется. Но остальное в них, когда эти тут были найдены, мы назвали справедливостью» (433а — с). «Следовательно, сила каждого делать свое борется, как видно, за добродетель города с его мудростью, благоразумием и мужеством… Справедливость есть борьба с ними за добродетель» (433de). Справедливость «можем мы почитать удерживанием собственного и деланием своего» (433е — 434а). «Следовательно, при трех видах добродетели многоделание и взаимный обмен занятий причиняют городу величайший вред и весьма правильно могут быть названы злодеянием… А злодеяние не назовешь ли ты величайшею несправедливостью против своего города?» (434bc). В справедливости, таким образом, объединяются три основных вида добродетели и три основных общественных класса, к которым они относятся. Справедливость есть их равновесие и основная сила, ставящая в государстве все на свое место. Это–то и заставляет Платона сравнивать такие «справедливые» государства то с живописным произведением (VI 500е — 501с), то со скульптурным произведением (IV 420cd, VII 540с), то с музыкальным инструментом (IV 432а).
Три платоновских сословия — это какая–то холодная и безглазая статуя. Тут все живо, но какой–то особой, холодной и мраморной живостью; и тут, в сущности, все мертво, хотя и очень красиво, идеально, художественно мертво. Интересы «геометрии», симметрии, статуарного целого господствуют тут везде. Их легко заметить и в следующих мыслях, дополняющих общее устройство государства. Какая должна быть величина города? «Докуда может распространяться город, оставаясь единым, дотуда, чтобы он и распространялся, а не далее?» (IV 423b). «Пусть они [.правители,] всячески наблюдают, чтобы город с внешней стороны не был ни мал, ни велик, но достаточен сам для себя и един» (423с). «Если кто–нибудь из стражей окажется выродком, надобно отсылать его к другим, а кто между другими будет хорош, того переводить к стражам. Этим высказывалось, что и другие граждане, к какому делу кто способен, к тому одному исключительно, поодиночке и должны быть употребляемы, чтобы каждый, исполняя свое, был не множественен, а единичен и чтобы равным образом весь город стал одним, а не многими» (423cd) Это статуарное единство в пространстве соединяется и с неподвижностью во времени. Никакого прогресса и вообще никакой истории не может быть в платоническом государстве. Никаких изменений и нововведений не может быть там, где уже царит вечность и все уже подчинено вечным идеям. Особенно должны преследоваться всякие нововведения в области музыки и гимнастики — в этих двух главных сферах платоновского воспитания. «Не должно ни хвалить таких вещей, ни принимать их. От введения нового вида музыки действительно нужно беречься, так как оно вообще опасно, ибо формы ее не трогаются нигде помимо величайших законов гражданских» (424с). «Со стороны музыки и стражи должны построить крепость… И в самом деле… нарушение закона, входя этим путем, легко прячется… под видом увеселений, как бы не делая ничего худого. Да ведь и не делает ничего… кроме того, что понемногу вкрадывается, молча внедряется в нравы и занятия и отсюда уже более ощутимо переходит во взаимные отношения, а из отношений–то… с великою наглостью восстает на законы и правительства и оканчивает ниспровержением всего частно и общественно» (424cd).
g) Не нужно особенно увлекаться и законами. Совершенно не нужны законы о рабочих сделках, о ссорах, обидах и пр. Не нужны и особые судебные законы, никакие торговые законы. Нужно, чтобы были хорошие люди. «Ведь большую часть того, что надобно определить законом, они, конечно, и сами легко откроют» (425cd). Врачи тоже едва ли нужны. Они только размножают болезни (425е — 426b). Никакой закон не исправит людей, если они не исправятся сами. В особенности это касается обычных законов, соответствующих, главным образом, демократическим вкусам. «Истинный законодатель не должен трудиться над таким родом законов и управления, будет ли город устрояться хорошо или худо[828], потому что в первом случае такие законы бесполезны и ни к чему не служат, а в последнем они частью могут быть найдены каждым самим по себе, частью вытекают из прежних постановлений» (427а). «Величайшие, прекраснейшие и первые из законоположений» суть религиозные. К оракулу и надо прибегать с важнейшими вопросами. И эти величайшие, прекраснейшие и первые законы «относятся к сооружению храмов, к жертвам и иному чествованию богов, гениев и героев, также и к гробницам умерших и ко всему, что должно .совершать, чтобы боги были нашими заступниками, ибо таких–то вещей мы сами не знаем… да не обратимся и ни к какому иному истолкователю, кроме единственного бога» (427bс).
h) Подводя итог характеристике трех классов в платоновском государстве, мы должны, таким образом, сказать, что растворение личности в идеально–общем проводится здесь до крайней степени, причем в этом подчинении общему видится максимальная социальная справедливость. Социальный строй — вечен, неподвижен. В нем нет не только революций и переворотов, но нет и вообще истории. Платонизм диалектически противен революции. История не может быть платоничной. Платоническое социальное бытие — это только монастырь, и его политическая экономия не выходит за рамки монастырского устава. Платонику понятен только монастырь, и только монах для него ясный и последовательный человек. Все прочее темно и основано на компромиссе. В особенности приятно платонику диалектически вывести бесполезность и вред множества законов и всякой политики. Политика, дипломатия, политические выступления, речи, обсуждения, заседания, учреждения, общества — все это противно платонику, все это неполезно, все это отвлекает от монашеского делания и созерцания. Платонизм отрицает экономический прогресс, и монашество ненавидит экономическую науку. Да и нет никакого прогресса, никакой науки, никакой революции или эволюции. Это все — либеральные мечтания.
Вот что такое истинно платоническое, единственно допустимое с точки зрения платонической диалектики социальное бытие.
9. «Мифология». Мы рассмотрели общее свойство социального бытия по Платону — диалектическое равновесие идеи и материи и фактическое уничтожение всего личного, индивидуального и частично–материального в жертву общему, идеальному и целому. Мы рассмотрели также и ту конкретную форму, в которой воплощается это идеал–реальное тождество в социальном бытии. Теперь мы должны перейти к дальнейшим деталям. И они так же интересны, а главное, так же диалектически необходимы, как и обрисованная только что общая социальная структура. Одним из важнейших вопросов в этом отношении является вопрос о мифологии и об искусстве. Посмотрим, что значит решить этот вопрос платонически–социально.
а) Платоническое социальное бытие есть торжество идеи в материи. Идея должна быть воплощена целиком. Не может быть ничего не–идеального. Материя нужна только для осуществления идеального. Чем является с такой точки зрения вся греческая мифология? Вот вопрос, который ставит Платон в обрисовке цикла знаний своих идеальных граждан, и вот какое дает ему неумолимое решение. Знание должно быть идеальным, тем более о богах. Питаться все граждане, а в особенности воспитанники, должны