Второй период Смуты:Разрушение государственного порядка
IТретий момент Смуты – начало открытой общественной борьбы. Обстоятельства воцарения В. И. Шуйского и характер его правительства. Подкрестная запись царя Василия не есть ограничительная. Ее настоящее значение. Отношение правительства Шуйского к другим кругам московского боярства, и в частности к Романовым. Вопрос о наречении Филарета Никитича в патриархи. Заговор в пользу князя Ф. И. Мстиславского и ссылка Симеона Бекбулатовича. Отношение правительства царя Василия к населению Москвы. Политическое значение московской толпы. Перенесение мощей царевича Димитрия. Грамоты и литературные произведения, направленные к успокоению умов
Воцарение князя В. И. Шуйского и обстоятельства, которыми оно сопровождалось в столице и во всем государстве, представляют любопытнейший и вместе с тем сложнейший момент в истории Смуты. Новому царю необходимо было по возможности скорее и точнее определить свои отношения к московской знати, с которой ему предстояло править делами, к московскому населению, которое скорее попустило, чем одобрило его воцарение, и, наконец, ко всей прочей стране, которой еще надобно было объявить и объяснить происшедший в Москве переворот. Несмотря на то что царь Василий обнаружил в первое время своей власти большую энергию и ловкость, его отношения к московскому обществу сложились в общем дурно.
Известно, как «обрали» царя Василия на престол: его провозгласили царем советники и сотрудники его в борьбе с «расстригой» и поляками. Они приехали в Кремль, «взяли» князя Василия на Лобное место, нарекли его там царем и пошли с ним в Успенский собор, где он тотчас же стал «целовать всей земле крест» на том, что не будет злоупотреблять поручаемой ему властью. Совершенно очевиден во всем этом церемониале предварительный уговор, главным исполнителем которого называют Михалка Татищева, наиболее дерзкого и грубого во всей тогдашней думе человека. Сохранилось предание, что в уговоре участвовали из больших бояр, кроме самого Шуйского с братьями, князья В. В. Голицын с братьями, Иван Семенович Куракин и Иван Михайлович Воротынский. Они положили по убиении Самозванца «общим советом Российское царство управлять», тому же из них, кто будет царем, не мстить никому за прежние досады. Царство досталось Шуйскому потому, что Воротынский будто бы склонился в его пользу против Голицына. Если это предание и не вполне точно передает факты, то оно вполне правильно указывает лиц, образовавших княжеско-боярскую реакционную партию. Шуйские и Воротынский, Голицыны и Куракин – это как раз те фамилии, которым в то время принадлежало родословное первенство и которые необходимо должны были выйти в первые ряды при всяком княжеско-боярском движении. Оставшись после Годуновых и Самозванца распорядителями дел и не успев предупредить общего избиения поляков в Москве, эти князья отложили мысль о приглашении на московский престол польского королевича (если только они эту мысль серьезно когда-нибудь имели) и решили дать Москве царя из своей среды. Шуйский и был таким государем. Он получал власть из рук кружка, считавшего за собой право распоряжаться царством «по великой породе своей». В то же самое время власть передавалась именно ему, потому что он всего ближе был к ней опять-таки по своей породе. Аристократический принцип руководил кружком и получил свое выражение прежде всего в тех манифестах, с которыми Шуйский тотчас по воцарении обратился к стране. В них он неизменно указывал на свое происхождение от Рюрика, «иже бе от римского кесаря», и называл московский престол «отчиной прародителей наших». То обстоятельство, что на царстве он учинился по праву рождения, он даже объявлял ранее народного «прошения», говоря, что он «за помочию великого Бога принял скипетр Российского царствия по прародительской нашей царской степени и по моленью» всех людей Московского государства. Тот же аристократический принцип отразился косвенно и в знаменитой «записи, по которой сам царь целовал крест» и которую иногда называют «ограничительной» записью. Взглянем на ее содержание[93].
Сам царь Василий в первой своей грамоте о вступлении на престол говорит об этой записи в таких словах: «Хотим держати Московское государство по тому же, как прародители наши великие государи российские цари, а вас хотим жаловати и любити свыше прежнего и смотря по вашей службе, на том на всем яз царь… целовал животворящий крест всем людем Московского государства… а по которой записи целовал яз, царь и великий князь, и по которой записи целовали бояре и вся земля, и мы те записи послали к вам». Здесь нет ни слова об ограничении власти, да еще в пользу бояр; напротив, царь указывает, что он целовал крест на том, чтобы править, как правили его полновластные «прародители», цари XVI века, и целовал он крест не боярам, а «всем людям». И в самой записи не найдем чего-либо похожего на ограничение верховных прав, если не будем умышленно ударять на слова «не осудя истинным судом с бояры своими» и думать, что упоминание о боярах значит здесь отказ царя от прав в пользу его бояр. В записи царь говорит: «Божиею милостию я вступил на прародительский престол по желанию духовенства и народа и по праву родового старшинства. Ныне я желаю, чтобы под моей властью «православное христианство» пользовалось тишиной, покоем и благоденствием. И потому «поволил есми яз… целовати крест на том, что мне, великому государю, (1) всякого человека, не осудя истинным судом с бояры своими, смерти не предати; (2) и вотчин и дворов и животов у братьи их и у жен и у детей не отымати, будет которые с ними в мысли не были; (3) также у гостей и у торговых и у черных людей, хоти который по суду и по сыску дойдет и до смертные вины, и после их у жен и у детей дворов и лавок и животов не отымати, будет с ними они в той вине невинны; (4) да и доводов ложных мне, великому государю, не слушати, а сыскивати всякими сыски накрепко и ставити с очей на очи… а кто на кого скажет, и, сыскав, того казнити, смотря по вине его». На всем на том, на чем царь «поволил» крест целовать, он его и целовал, повторив вкратце изложенные «условия»: «Целую крест всем православным христианом, что мне их, жалуя, (1) судити истинным праведным судом, (2–3) и без вины ни на кого опалы своей не класти, и (4) недругом никому никого в неправде не подавати и ото всякого насильства оберегати». В этом резюме нет упоминания о суде «с бояры», хотя очень точно передается сущность всех четырех пунктов ранее выраженных обещаний, между тем в окончательной формуле присяги упоминание об ограничении в пользу именно бояр по существу дела было бы совершенно необходимо. Но не боярам, а «всем православным христианам» обещается здесь «праведный суд», уничтожение опал без вины, отмена групповой ответственности и искоренение «ложных доводов», то есть клеветнических доносов и наушничества. Во всем этом очень трудно найти действительное ограничение царского полновластия, а можно видеть только отказ этого полновластия от недостойных способов его проявления. Здесь царь не поступается своими правами, так как сам говорит, что будет «держать царство» по образцу «своих прародителей», московских самодержцев старой династии; он обещает лишь воздерживаться от причуд личного произвола и действовать посредством суда бояр, который существовал одинаково во все времена Московского государства и был всегда правоохранительным и правообразовательным учреждением, не ограничивающим, однако, власти царя.
Одним словом, в «записи» царя Василия нельзя найти ничего такого, что по существу ограничивало бы его власть и было бы для него юридически обязательно; только слова «с бояры своими» да необычный факт царской присяги на этой записи заставляют видеть в ней «политический договор» царя с боярами. Скудость его содержания ведет к тому, что договор этот считают неразвитым и направленным исключительно «к ограждению личной и имущественной безопасности от произвола сверху». Это было так, говорят, потому, что боярство «не понимало необходимости обеспечивать подробными условиями свое общее участие в управлении, и без того освященное вековым обычаем». Но в таком случае обязательство царя судить с боярами в правду, наказывать сообразно действительной вине и не слушать клеветников было также излишне, потому что и без этого обязательства, по вековому народному воззрению, царь должен был, по Писанию, «рассуждать люди божьи в правду». Это очень хорошо толковал царь Алексей Михайлович, размышляя в письмах к князю Н. И. Одоевскому, «как жить мне государю и вам бояром». Он никому креста не целовал и властью не поступался, а между тем, совсем как Шуйский, говорил, что блюсти правосудие даровано Богом государю и его боярам: Бог «даровал нам, великому государю, и вам, боляром, с нами единодушно люди Его Световы рассудити в правду, всем равно». Именно потому, что Шуйский хотел присягой обязать себя к тому, к чему обязан был и без присяги, народ в церкви пробовал протестовать против намерения нового царя. «Бояре и всякие люди ему говорили чтоб он в том креста не целовал, потому что в Московском государстве того не повелося; он же никого не послуша, – рассказывает летопись, – и поцелова крест на том всем». Между новым царем и его подданными выходило недоразумение: царь предлагал обязательства в пользу подданных, а они не только стеснялись их принять, но и не совсем их уразумели. Летописец впоследствии не умел даже точно передать того, что говорил царь в соборе; он записал его слова несогласно с текстом подлинной подкрестной записи и не вполне вразумительно[94].
Дело разъяснится, если мы станем на ту точку зрения, что «запись» царя Василия есть не договор царя с боярами, а торжественный манифест нового правительства, скрепленный публичной присягой его главы и представителя. Царь Василий говорил и думал, что восстановляет старую династию и старый порядок своих прародителей «великих государей». Старый порядок он понимал так, как понимали люди его круга – родовитая знать, княжата, задавленные опричниной и теперь поднявшие свою голову. Это был порядок, существовавший именно до опричнины, до того периода опал, когда московские государи стали «всеродно» губить знать, отнимать родовые земли, налагать опалы по подозрениям и доносам на целые группы княжеско-боярских семей и вместо великородных людей на их степени возводить людей худородных. Со смертью Бориса и его семьи окончился этот период унижения знати и торжества дворцовых временщиков с их родней. Старая знать опять заняла первое место в стране. Устами своего царя в его записи она торжественно отрекалась от только что действовавшей системы и обещала «истинный суд» и избавление от «всякого насильства» и неправды, в которых обвиняла предшествовавшие правительства. Вот каков, кажется нам, истинный смысл записи Шуйского: она возвещала не новый политический порядок, а новый правительственный режим, не умаление царской власти, а ее возвращение на прежнюю нравственную высоту, утраченную будто бы благодаря господству во дворе недостойных «рабов». Недаром Шуйский, по словам летописи, упоминал в Успенском соборе о «грубости», бывшей при царе Борисе; удобнее было связать ненавистный порядок с именем этого «рабоцаря», чем с именем Ивана Васильевича Грозного, род которого собирался продолжать царь Василий Иванович.
Так в записи царя Василия выразилось настроение аристократического кружка, владевшего тогда Москвой и думавшего править государством. Желая возвратить дворец и государство к давно утраченным аристократическим тенденциям, этот кружок, вполне заслуживающий название реакционного, должен был считаться со всеми теми правительственными и общественными течениями, которые вели свое начало от нового московского порядка и шли в другие стороны. Во-первых, новая дворцовая знать не вся была истреблена гонениями и переворотами. Вернулись в Москву два Никитича, Филарет и Иван; налицо было несколько Нагих; цел был Б. Бельский; существовали в думе даже некоторые Годуновы; наконец, от «расстриги» остались такие «сановники», как князь В. М. Рубец-Масальский, Афанасий Власьев и Богдан Сутупов. Во-вторых, в боярстве были люди высокой знатности, но далекие от видов господствующего кружка, однако такие, без которых не могла обойтись правительственная деятельность любого направления. Первым из них был князь Ф. И. Мстиславский, лишенный честолюбия боярин. Говорят, он грозил уйти в монастырь, если его выберут в цари. За ним стояли многочисленные князья различных колен ростовского и ярославского рода, князья Трубецкие, далее – бояре некняжеского происхождения: Шереметевы, Салтыковы и многие другие. Со всеми этими людьми кружок Шуйского должен был бы установить по возможности хорошие и на справедливости основанные отношения. Некоторых лиц он привлек к себе. Ф. И. Мстиславский с первого же дня переворота действует вместе с кружком, следуя своей обычной тактике – уживаться с господствующим режимом. Князья Трубецкие (Никита Романович, Юрий Никитич и Андрей Васильевич) на первых порах также, по-видимому, поладили с Шуйскими. Близок к ним казался и Ф. И. Шереметев; напротив, П. Н. Шереметев, как увидим, стал в оппозицию к ним. Лиц, которых считали близкими к Самозванцу, олигархи сослали в дальние города на воеводства: князя М. В. Рубца-Масальского в Корелу, М. Г. Салтыкова – в Ивангород, Бельского послали из Новгорода в Казань, Аф. Васильева – в Уфу, Михаил Федорович Нагой был лишен сана конюшего, прочие же Нагие служили без опалы. Высшая служилая среда получала таким образом новую группировку, причем далеко не вся она была поставлена в одинаковые отношения к новому государю и его близким. Боярство не было сплочено в организованный круг, которому принадлежало бы, – если бы царская запись была ограничительной, – право участия в государевом суде; в то же время не все оно пользовалось в одинаковой степени теми гарантиями, в соблюдении которых царь так настойчиво желал присягнуть своему народу. Летописец прямо говорит, что «царь Василий вскоре по воцарении своем, не помня своего обещания, начат мстить людем, которые ему грубиша: бояр и думных дьяков и стольников и дворян многих розосла по городом по службам, а у иных у многих поместья и вотчины поотнима». Таким образом, торжественно заявленный в минуту воцарения принцип справедливости и законности не был применен даже к узкому кругу высших служилых людей; он остался простым указателем политического направления, не став действующей нормой живых отношений. Мудрено ли, что в боярстве и дворянстве московском княжата-олигархи, окружавшие Шуйского, не получили особой популярности? Если все готовы были признавать за ними право на правительственное первенство в силу их родовитости, то очень многие не считали их достойными этого первенства по их личным несовершенствам. Вот почему в правление В. Шуйского было так много крамол и крамольников, начиная с первых же недель его царствования и вплоть до последней крамолы, столкнувшей царя Василия с престола[95].
Всего неприятнее для царя Василия и вместе с тем всего загадочнее сложились его отношения к романовскому кругу. Ко времени свержения «расстриги» Романовы успели уже собраться в Москву. Иван Никитич даже участвовал в перевороте 17 мая, примкнув к руководителям заговора. Старец Филарет тоже не остался в тени. Тотчас по воцарении Шуйского он был послан за телом царевича Димитрия, чтобы перевезти его из Углича в Москву. В конце мая, именно 28-го числа, царь получил от него извещение из Углича, что мощи царевича найдены. Накануне этого самого дня (по н. с. 6 июня) польские послы имели в Москве совещание с боярами и от них узнали, что тело царевича будет скоро перевезено в Москву патриархом Филаретом Никитичем. Что это слово «патриарх» не было опиской в посольском дневнике 1606 года, узнаем из одного документа 1608 года. Послы польские писали боярам, что в Москве нет должного уважения даже к патриаршескому сану: «За Бориса Иов был, и того скинуто, а посажено на патриарховство Игнатия Грека; потом за нынешнего господаря Грека того скинуто, а посажено на патриарховство Федора Микитича, яко о том бояре думные по оной смуте в Ответной палате нам, послом, сами сказывали, менуючи, что по мощи Дмитровы до Углеча послано патриарха Федора Микитича; а говорил тые слова Михайло Татищев при всих боярах. Потом в колько недель и того скинули, учинили есте Гермогена патриархом. Итак теперь, – заключали послы свою ядовитую речь боярам, – живых патриархов на Москве чотырех маете». Такой выходки нельзя было себе позволить без основания, и потому приходится верить, что Шуйский первоначально считал кандидатом в патриархи именно митрополита Филарета, а затем между ними произошли какие-то недоразумения и царь изменил выбор. Подтверждение этому находим в одном из писем нунция Симонетты к кардиналу Боргезе (из Вильны от 23 апреля 1610 г.). Со слов ксендза Фирлея, коронного референдария, Симонетта сообщает, что в королевском лагере под Смоленском ожидают московского патриарха, которому навстречу король Сигизмунд послал даже свою карету. Здесь подразумевался нареченный «тушинский патриарх» Филарет: как раз в то время Гр. Валуев отбил его от войск Рожинского, и Филарет поэтому попал не к Сигизмунду, а в Москву. Симонетта так характеризует тщетно ожидаемого поляками Филарета: «Этот патриарх – тот самый, который помогал делу покойного Димитрия (che promosse le cose del morto Demetrio) и за то подвергся преследованию со стороны Шуйского, нового (московского) царя, поставившего на его место другого патриарха, каковой и находится в Москве; упомянутый старый патриарх (Филарет) держал также сторону нового Лжедимитрия, а (теперь для него) наступил час смиренно предать себя его величеству (королю)». Таким образом, и после пребывания Филарета в Тушине поляки продолжали думать, что наречение его в патриархи произошло в Москве, до тушинского плена, и полагали, что Шуйский сместил его за приверженность к первому Самозванцу. Еще определеннее и решительнее, чем показание Фирлея и Симонетты, звучат слова пана Хвалибога в его известном «донесении о ложной смерти Лжедимитрия Первого». Он пишет, что «около недели (после переворота 17 мая) листы прибиты были на воротах боярских от Димитрия, где давал знать, что ушел и Бог его от изменников спас, которые листы изменники (т. е. лица, произведшие переворот) патриарху приписали, за что его и сложили, предлагая Гермогена». Здесь, как и в письме Симонетты, под именем патриарха мы должны разуметь не Игнатия, а Филарета, так как Игнатий был сведен с престола еще до воцарения Шуйского, тотчас по свержении Самозванца, а Хвалибог рассказывает о событиях несколько позднейших, когда, как увидим ниже, в народе началось движение против самого Шуйского и поляки, задержанные в Москве, «другой революции боялись». Совокупность приведенных известий ставит вне всяких сомнений факт кратковременного пребывания Филарета в достоинстве названного патриарха Московского. В течение мая 1606 года Филарет был поставлен во главе московской иерархии и вследствие какого-то замешательства вскоре же возвращен в прежнее звание митрополита Ростовского. Именно этим следует объяснить то любопытное обстоятельство, что в некоторых первых грамотах царя В. Шуйского иногда упоминался патриарх, как действующее лицо, до приезда в Москву и посвящения Гермогена. Такие упоминания грамот были замечены летописцем и ввели его в ошибку, заставив сказать, что Гермоген венчал царя Василия на царство, будучи еще митрополитом, а затем встречал в Москве мощи царевича Димитрия уже в сане патриаршем. В этом же деле с патриаршеством Филарета находят объяснение те странные на первый взгляд строки Ив. Тимофеева, где он упрекает Шуйского за то, что тот воцарился так «спешне, елико возможе того (Татищева) скорость»: «ниже первопрестольнейшему наречений его возвести… но яко простолюдина тогда святителя вмени, токмо последи ему о нем изъяви». Не Игнатию же надо было, по мнению Тимофеева, докладывать воцарение Шуйского, и Иову нельзя было своевременно сказать об этом, потому что Иов был за несколько сот верст от Москвы. Вряд ли может быть сомнение, что Тимофеев разумеет здесь Филарета, который, стало быть, уже считался «первопрестольнейшим» в момент воцарения Шуйского. Наконец, в том же замешательстве с Филаретом кроется причина, по которой так замедлилось поставление в патриархи Гермогена. Шуйский вообще очень спешил с восстановлением порядка в государстве: сел на царство 19 мая, не ожидая собора, венчался на престол 1 июня, не ожидая патриарха; только поставление патриарха затянулось на несколько недель, до 3 июля. Произошло это оттого, что первый названный патриарх, то есть Филарет, был «скинут» после 27 мая (6 июня по н. ст.), а второй, Гермоген, не мог скоро приехать из Казани, где он был митрополитом. Если в Москве только в конце мая пришли к решению вызвать его в Москву, то он не мог поспеть в столицу ранее конца июня: обсылка с Казанью требовала около месяца времени[96].
Нет возможности точно объяснить, что произошло между Романовыми и Шуйскими, но возможно построить догадку. Маржерет дает для этого ценные сведения. Спутывая последовательность событий и погрешая в хронологии, он дает общий очерк положения дел в первые дни царствования царя Василия и между прочим рассказывает, что тогда в пользу Мстиславского возник заговор, зачинщиком которого был П. Н. Шереметев, по жене близкий родственник Мстиславскому и Нагим. Вина Шереметева открылась в его отсутствие из Москвы, по поводу внезапного народного скопища, кем-то собранного в воскресный день на площадь перед дворцом. Шуйский, по мнению Маржерета, спасся только потому, что, вовремя заметив волнение, не показался из дворца и успел предупредить дальнейшее скопление черни. Захватили пятерых из толпы, били их кнутом и сослали, а в приговоре объявили, что виной всему делу П. Н. Шереметев, а не Мстиславский. Шереметева, которого судили в его отсутствие, потом сослали, и до Маржерета дошел несправедливый слух, что его отравили. Новая опасность, продолжает Маржерет, грозила царю Василию во время перенесения тела царевича Димитрия, 3 июня, когда чернь обнаружила снова вражду против царя. Последнее замечание, несмотря на всю хронологическую путаницу рассказа, дает нам некоторое основание думать, что скопище, повлекшее за собой обвинение Шереметева, собралось в Кремле раньше перенесения мощей царевича Димитрия, то есть в конце мая. Воскресный день, к которому приурочивается у Маржерета народное волнение, приходился на 25 мая; именно к этому дню и Паерле относит (считая по н. ст., 4 июня) страшное волнение народа, направленное на бояр и Шуйского. В это время П. Н. Шереметева действительно не было в Москве, потому что он с митрополитом Филаретом ездил за мощами царевича в Углич и вернулся в Москву только к 3 июня. Что в те дни в Москве происходила некоторая политическая тревога, удостоверяется грамотой царя Василия от 29 мая в Кириллов монастырь: в ней царь приказывает игумену кирилловскому выдать царя Симеона Бекбулатовича, в то время уже «старца Стефана», приставу Ф. Супоневу, который и должен был ехать со старцем «где ему велено». Известно, что старца тогда увезли в Соловки; если вспомним, что он был женат на сестре князя Ф. И. Мстиславского, то поймем, почему о злополучном старце вспомнили в то время, когда открыли заговор в пользу его шурина. С другой стороны, время ссылки Симеона Бекбулатовича утверждает нас в мысли, что вся история, рассказанная Маржеретом, правильно отнесена нами на конец мая 1606 года. Итак, в то время, когда названный патриарх Филарет с князем И. М. Воротынским и П. Н. Шереметевым открывали мощи подлинного царевича Димитрия, в Москве открыли заговор против царя Василия. Шуйский увидел против себя имена Мстиславского, Шереметева – лиц, принадлежащих к тому слою дворцовой знати, который первенствовал во дворце до последнего торжества Шуйского с его родословным принципом. Во главе же этого слоя стояли Романовы, родственники Шереметевым и тому же Мстиславскому. Уже в одной этой близости должны мы искать причину подозрений Шуйского против Романовых и их родни. Если бы Шуйский даже и не нашел никакой улики против Филарета в майском заговоре, он просто мог бы побояться иметь его около себя в сане патриарха. Раз ему пришлось убедиться в том, что среда нетитулованных бояр мало расположена к нему, он должен был особенно страшиться передать ее представителю и вожаку патриаршескую власть с ее громадным авторитетом и обширными средствами. А может быть, у Шуйского помимо общих соображений были и более положительные основания для того, чтобы опасаться Романовых. Есть, например, указание, что тотчас же после смерти Самозванца в Московском государстве пошли толки о том, будто бы во главе правления теперь должен стать кто-либо из романовского рода. Немецкое донесение из Нарвы от 27 мая, разумеется составленное по речам русских ивангородцев, прямо говорит об этом («das einer von den Romanowitzen soll gubemator sein»). Подобные слухи могли дойти до самого царя Василия и, конечно, должны были его смутить. Но из слов Хвалибога и Симонетты можно заключить, что были еще и иного рода толки о Филарете: его считали сторонником первого Самозванца, не изменившим ему и после рокового переворота 17 мая; признавали Филарета даже причастным к тому движению против Шуйского, которое было возбуждено подметными письмами и разыгралось в уличный беспорядок 25 мая. Очень трудно понять, как мог Филарет Никитич в одно и то же время открывать в Угличе мощи настоящего царевича Димитрия и агитировать против Шуйского во имя самозваного царя Димитрия. Можно с полным основанием заподозрить и отвергнуть достоверность подобных обвинений, но совершенно неизбежно с ними считаться при объяснении того, чем руководился царь Василий в своем недоверии к Филарету и его родне. В смутные дни своего воцарения, еще не овладев окончательно властью, Шуйский должен был всего остерегаться и всех подозревать. Для него было достаточно и неосновательного повода, чтобы принять меры против таких влиятельных и притязательных бояр, каковы были Романовы. В том, что Шуйский боялся не одного только Филарета, а всего вообще круга его близких и друзей, убеждает нас внезапная отставка от должности кравчего князя Ивана Черкасского, известного нам по «делу Романовых» племянника Никитичей. Он играл уже в 1601 году видную роль среди своей родни и потому был тогда особенно заподозрен. Шуйский сделал его кравчим после ссылки в монастырь князя Ив. А. Хворостинина, бывшего в этой должности при Самозванце, но вскоре же и отставил – неизвестно за какую вину. Есть поводы думать, что царь Василий имел основание бояться романовских племянников и зятьев. Во всяком случае, оскорбление, нанесенное царем Василием в деле о патриаршестве старшему Никитичу, не могло быть прощено и забыто романовским родом. Одно это дело, помимо всех прочих счетов, должно было поставить Романовых и их родню далеко от новой династии, в ряды ее недоброжелателей, а в удобную минуту – и явных врагов[97].
Как видим, отношения царя Василия и стоявших за ним княжат к другим кругам московской знати сложились неудовлетворительно. Новый царь не пользовался общим признанием со стороны высшего служилого люда и в первые же дни власти имел уже дело с боярской крамолой и считал себя вынужденным сменить названного патриарха. Боязнь новой крамолы заставила его спешно венчаться на царство, всего через две недели по воцарении, и притом без обычной пышности, «в присутствии более черни, чем благородных», как заметил один иностранец. Царя венчал даже не патриарх, а новгородский митрополит Исидор; зато венчанный царь свободно и без прекословия мог переменить им сделанный выбор патриарха. Когда с июля рядом с венчанным царем стал поставленный тем же Исидором патриарх Гермоген, дело организации правительства было закончено, и бояре-княжата, казалось бы, могли сказать, что их цель достигнута. Однако в их собственной среде вряд ли существовало согласие и взаимное доверие. Не ограниченный формально в своей власти, В. Шуйский не был расположен ничем стесняться и, по словам летописи, начал «мстить» тем, кого считал своими недругами, кто ему «грубил», а олигархи, окружавшие его, – Голицыны, Куракины и Воротынский – смотрели на царя как на своего ставленника и держали себя с известной независимостью. Современники замечали, что в те дни бояре в Москве имели более власти, нежели царь. В присутствии Маржерета Шуйский во дворце сам упрекал окружающих бояр в своеволии и кознях, говоря при этом, что они имеют власть низложить его открыто и прямо, если не желают ему повиноваться. Во всех этих и подобных сообщениях проглядывают намеки на расстройство олигархического кружка. Он сплотился лишь на короткое время, чтобы сломить своих недругов и взять у них власть, но, достигнув успеха, оказался неспособным для дружной деятельности и согласного управления страной. Чем дальше шло время, тем более и более вскрывался разлад в этой высшей боярской среде; мало-помалу ясней становилась холодность стороны Голицыных к стороне Шуйских, пока наконец В. В. Голицын вместе с Воротынским не принял открытого участия в низведении царя Василия с престола[98].
Так образовались отношения в высшем московском обществе. Неблагоприятно для царя Василия оказывалось и настроение московской толпы. С этой толпой чем далее, тем более приходилось считаться по той причине, что у нее образовалась привычка к вмешательству в политические дела. Еще при жизни царя Бориса вести о Самозванце и подметные его грамоты втягивали московское население в политическую борьбу; сам Борис обращался к этому населению через патриарха и В. И. Шуйского с объявлениями о самозванстве названного царевича. На улицах и площадях Москвы ловили известия о военных действиях и радовались успехам Самозванца: «Радеюще его прихода к Москве, егда слышат победу над московской силой Борисовой, то радуются; егда же над грядущаго к Москве чаемого Димитрия победу, то прискорбии и дряхлы ходят, поникши главы» – так обличал своих современников очевидец тогдашних событий. Мы уже знаем, какую роль сыграла московская толпа при свержении Годуновых. За красносельскими торгашами и московской чернью тогда удобно могли спрятаться сами Шуйские, столкнувшие годуновское правительство в шуме и смятении уличного грабежа, насилия и пьянства. Уже тогда современники замечали, что, возбужденная политическими мотивами, чернь легко увлекается побуждениями совсем иного свойства и становится опасной для общественного порядка вообще. Переворот 17 мая 1606 года показал то же самое: в действиях черни против иноземцев так сплелись национальные мотивы и низменные инстинкты стяжания, что нельзя было сказать, чем охотнее толпа увлекалась: чувством ли ненависти против иноверцев или же влечением пограбить их «животы». После двух дней насилия и грабежа эта же еще не пришедшая в себя толпа была привлечена сторонниками Шуйского к делу царского избрания и своими криками поддержала их мысль поставить на царство князя Василия Ивановича. Но царское избрание ее не успокоило, и царь Василий, охотно пользовавшийся толпой для целей своей политики, теперь должен был стать лицом к лицу с народной массой, которая еще бродила и была опасна тем, что узнала свою силу, получила привычку к движению и, рассчитывая на безнаказанность, была согласна, по выражению Маржерета, еженедельно менять государя в надежде на грабеж. Надобно было ее успокоить и дисциплинировать, а у царя Василия на то не хватало сил, потому что сам он был посажен на царство и пока держался этой же толпой. Дело усложнялось еще и тем, что враги царя Василия обращались исподтишка тоже к московской черни, подымая ее на поставленного ею царя. Менее чем через неделю по вступлении Шуйского на престол, именно 25 мая, ему уже пришлось усмирять волнение черни, поднятой против него, как тогда думали, П. Н. Шереметевым. По словам Паерле, в народе, между прочим, обвиняли Шуйского и бояр в том, что они свергли истинного царя Димитрия. Может быть, в зависимости от этого народ 30 мая снова собрали именем царя к Лобному месту и здесь предъявили доказательства самозванства и еретичества свергнутого царя, изложенные в пространной грамоте. При этом народу читали и документы, относящиеся до сношений Самозванца с папой и поляками. Через три дня состоялось торжественное принесение в Москву мощей царевича Димитрия; 3 июня их поместили в Архангельском соборе. Этому церковному торжеству Шуйский придавал особенную политическую цену, полагая, что присутствие мощей в Москве сделает самозванщину невозможной. Но он жестоко ошибался. Неведомые ему враги смущали Москву подметными письмами о скором возвращении царя Димитрия; слухи о том, что Димитрий жив, шли повсюду, и Москва волновалась. Несколько тысяч черни 15 июня снова скопилось на Лобном месте, и сам царь вынужден был уговаривать народ разойтись. Через месяц – новое смятение против царя Василия, после чего, 23 июля, нашли нужным даже привести Кремль на военное положение: разобрали постоянный мост у крепостных ворот и расставили пушки. В августе произошло уже открытое междоусобие в государстве, и при первой вести о поражении царских войск царь Василий начал запираться в Кремле. Такая весть о неудачной битве пришла к Шуйскому, по одному свидетельству, 10 (20) августа и совпала с пожаром и нечаянным взрывом пороха в городских лавках. Царь пришел в страх и большое беспокойство. Таким образом, в своей столице В. И. Шуйский не мог считать себя в безопасности. Столичное население, как и боярство московское, не представляло собой твердой опоры для монарха, принявшего престол как «отчину» своих прародителей[99].
Настроение столицы должно было служить для Шуйского показателем настроения всей страны. Если московское население, своими глазами видавшее Самозванца, никак не могло увериться в его самозванстве и в том, что он действительно был убит, если оно не один раз бросалось к Кремлю под влиянием слухов и подметных листов, чтобы узнать наконец истину, то возможно ли было ожидать от провинциального населения, что оно сразу успокоится на заявлениях царя Василия о его предшественнике и не поверит слуху, что Димитрий, уже раз воскресший, воскрес и вторично? Шуйский этого и не ожидал. Он принял экстренные меры для того, чтобы представить стране доказательства своей правоты и правдивости. Разумеется, ему было известно, что говорилось после 17 мая. Как раньше не все поверили, что умер Борис Годунов, так теперь не все уверились в смерти Самозванца. Как раньше создалась легенда, распространившаяся на Руси и в Литве, что Борис с несметными богатствами ушел в Англию под видом торгового человека, так после переворота 17 мая рассказывались разные небылицы о спасении царя Димитрия и о том, что ему удалось убежать в Литву. Но между легендарными рассказами была очень большая разница в том отношении, что басни о Борисе не могли получить практического значения, ибо некому было ими воспользоваться, а слух о спасении Димитрия очень многим оказался нужен и полезен. Все, кому был неприятен Шуйский и неугоден порядок, наставший с его воцарением, желали верить, что Самозванец еще существует. Понимая это, Шуйский с особенным усердием составлял грамоты и от собственного своего имени, и от имени бояр, и от имени царицы-инокини Марфы Нагой с объяснениями произведенного им переворота и с доказательствами своих прав на престол. Особенно старательно и литературно написана была грамота с извещением о принесении мощей царевича Димитрия в Москву и с изложением документов, взятых из канцелярии «расстриги». Грамоту эту рассылали из Москвы по городам в течение всего июня 1606 года, начиная со 2-го числа – дня, когда мощи царевича были принесены под Москву. Кроме официальных грамот, пущены были в ход и писания официозные. Новый «страстотерпец» царевич Димитрий был причислен к лику святых; ему были собором установлены праздники, «стихири и канон сложен». Но при этом «житие» составлено не было: его заменила известная «повесть», долго слывшая под неудачным именем «Иного сказания» и нами выше не раз указанная под названием «Повести 1606 года». Автор повести, писавший, кажется, в июне 1606 года, все свое изложение приноровил не столько к прославлению памяти царевича, сколько к величанию царя Шуйского и его рода. При этом он очень дипломатично и с большой ловкостью обошел молчанием вопрос об избрании патриарха после сверженного Игнатия и о заслугах членов олигархического кружка, главой которого был Шуйский, но зато он оправдал измену братьев Голицыных под Кромами. В повести современный ей читатель получал подробное изложение событий того времени, освещенное с точки зрения правительственной и сделанное с большим литературным уменьем. Повесть имела успех в письменности XVII века, но успех литературный, а не практический: ее читали и переписывали, сокращали и переделывали, но не следовали автору в его привязанности к царю Василию. Рядом с повестью поступило в оборот столь же официозное описание перенесения мощей царевича Димитрия, не имевшее, впрочем, большого распространения. Наконец, был составлен знаменитый «Извет» старца Варлаама, одного из спутников Григория Отрепьева во время его похождений в Литве. Это произведение, возбудившее достаточно толков в ученой критике, было если не сочинено, то редактировано очень близко от Шуйских, даже, может быть, ими самими. «Извет» давал полный отчет о том, где был и что делал Григорий Отрепьев со времени своего удаления из Москвы за рубеж и до тех пор, когда он, под именем царевича, двинулся из Самбора в московский поход. Как «Извет», так и прочие произведения, указанные выше, были составлены с большим искусством: без сомнения, над ними трудились люди, обладавшие остроумным и гибким пером. По некоторым намекам можно думать, что к авторству привлечены были лица из братии знаменитой Троицкой обители, прославленной немного лет спустя «борзыми писцами» иного склада и направления[100].
IIОтношение к перевороту 17 мая московских областей. Восстание северских и польских городов. Особенности движения 1606 года сравнительно с движением 1604–1605 годов. Программа Болотникова. Движение городов рязанских и украинных. Отличие рязанских дружин от дружин И. Пашкова. Волнение на волжских верховьях. Восстание в Среднем Поволжье и осада Нижнего Новгорода. Казачье движение с самозванцем Илейкой. Беспорядки местного характера. Как вообще определяется территория, восставшая на Шуйского
Призывая себе на помощь литературные силы, Шуйский не вводил новшеств в московскую практику, но воскрешал старый обычай. Он пускал в ход те самые средства, какими привыкли действовать московские люди XVI века, создавшие много замечательных публицистических писаний. Но как прежде, так и во время Шуйского публицистика не оказала заметного влияния на ход политической борьбы. Она не укрепила власти царя Василия. Не имея твердой опоры в различных кругах знати и в населении столицы, Шуйский не нашел ее и в прочих слоях и группах населения. Лишь только известие о московском перевороте 17 мая облетело государство, в различных областях его стали наблюдаться зловещие для нового правительства признаки. Шуйский с людьми его партии полагал, что с истреблением Годуновых и Самозванца и с переходом власти в руки родословной знати в стране восстановлен был нормальный государственный и общественный порядок и оставалось лишь успокоить взволнованное прошедшей смутой общество. А между тем это общество далеко не везде желало принять порядок, предлагаемый ему боярско-княжеской реакцией, и не только не отставало от старой смуты, но заводило новую, не только не признавало нового царя Василия во имя прежнего Димитрия, но высказывалось и против московского строя вообще. При некоторой чуткости московские правители легко могли бы уловить в шуме народного брожения за царя Димитрия самые разнородные мотивы общественного недовольства. Но, кажется, как сам царь Василий, так и его советники не сразу поняли, с чем они имеют дело.
Можно удивляться тому, как быстро и дружно встали южные города против царя Василия Шуйского. Как только узнали в Северщине и на Поле о смерти Самозванца, так тотчас же отпали от Москвы Путивль и с ним другие северские города, Ливны и Елец, а за ними и все Поле до Кром включительно. Немногим позднее поднялись заоцкие, украинные и рязанские места. Движение распространилось и далее на восток от Рязани в область мордвы, на Цну и Мокшу, Суру и Свиягу. Оно даже передалось через Волгу на Вятку и Каму в пермские места. Восстала и отдаленная Астрахань. С другой стороны, замешательство произошло на западных окраинах государства – в тверских, псковских и новгородских местах. Нет никакого сомнения в том, что в столь отдаленных одна от другой местностях движение имело разный характер, преследовало различные цели, увлекало в борьбу не одни и те же общественные слои. Возможно в этом отношении представить несколько не лишенных интереса и достоверности наблюдений.
Прежде всего довольно ясным, при всей своей сложности, представляется движение на московском юге. Здесь встали за царя Димитрия все те города, которые присоединились к Самозванцу во время его похода на Москву за год перед тем. В Москве так и поняли дело, что против царя Василия поднялась именно та самая украйна, которая уже годом ранее была «осквернена» и «омрачена безумием» самозванщины; поэтому Северскую и «Польскую» украйну москвичи стали называть «преже погибшей» и «преже омраченной». Причины восстания южных городов в Москве объяснялись различно. Кроме немного баснословного рассказа о бегстве из Москвы князя Гр. Шаховского с «золотой» государственной печатью и о его агитации в Путивле, существовали более основательные домыслы. Говорили, что враги царя Василия распустили молву, будто бы московское правительство желало избить северских людей за то, что они первые признали и поддержали Самозванца; боязнь такой расправы и увлекла Северщину в мятеж. Существовала даже догадка, что Севера восстала «на бояр» за их своевольство, не считая их вправе низвергать одного царя и ставить другого без ведома прочих граждан, и в том числе самих северских людей. Эти мотивы вполне вероятны. Население Северы и Поля действительно, как мы видели, дало торжество Самозванцу и связало свою судьбу с его успехом; погибель царя Димитрия грозила бедой и его сторонникам. Мятеж Шуйского в Москве и его воцарение были для всего государства так внезапны и необъяснимы, а «боярский» характер нового правительства и его олигархические тенденции так явны, что неизбежно было недоумение и неудовольствие со стороны тех, кто вообще далек был от боярских интересов. Как населению самой Москвы, так и жителям окраин было ясно, что судьба московского престола после смерти Самозванца была решена не советом «всея земли», а умыслом заговорщиков и что эти заговорщики представляют собой определенный аристократический кружок. От этого кружка следовало ожидать такой правительственной деятельности, с какой не могло мириться украинное население, не любившее «сильных людей» высшего землевладельческого класса. Правительство «боярского» состава менее всего могло рассчитывать на послушание украйны, наполненной выходцами из боярских дворов и с боярской пашни: социальная рознь и недружба должны были повести здесь к открытой политической вражде[101].
Эта вражда появилась особенно быстро и резко, во-первых, потому, что на украйне был пущен слух, будто бы царь Димитрий жив. Поверив этому, должны были считать московских бояр с В. Шуйским во главе даже и не правительством, а просто шайкой временно торжествующих мятежников, против которых не только можно, но и должно было стоять. Во-вторых, восстание могло получить быстрое развитие потому, что пользовалось готовым образцом и старой организацией. Всего за один год перед тем Севера и Поле действовали под знаменами Димитрия. Главной квартирой тогда служил Путивль, фокусом военных операций были Кромы, целью движения были берега средней Оки и затем Москва. Совершенно та же обстановка была и теперь, в 1606 году. Главная крепость Северского края, Путивль, стала центром движения, а воевода путивльский, князь Григорий Петрович Шаховской, сын родовитого боярина князя П. М. Шаховского, получил внешнее первенство между восставшими. Гарнизоны близлежащих городов и казачьи отряды с Поля, «вся мятежницы, иже во время власти расстригины лакнуша крови христианския», привычным порядком обращались в Путивль за указаниями, посылали туда захваченных ими воевод и сторонников царя Василия, доставляли вести. Из Путивля именем царя Димитрия и по полномочию от князя Шаховского начал свои действия знаменитый «большой воевода» Ив. Болотников. Устроив войско, он повел его прошлогодними путями, через Комарицкую волость, к тем самым Кромам, где сходились все дороги с юга на окские верховья и где за год перед тем решен был исход войны. У Кром произошла первая встреча дружин Болотникова с московским войском князя Ю. Н. Трубецкого, причем отступление Трубецкого открыло восставшим дорогу на среднее течение Оки. Наблюдая начальный период восстания на юге, неизбежно приходим к мысли, что это было простое возобновление только что успокоенного движения 1604–1605 годов. Частное отличие заключалось лишь в том, что большее, чем прежде, военное значение получил город Елец. Самозванец, готовясь к войне против татар, собирал в Ельце всякого рода запасы для «польского» похода. Говорят, что туда было отвезено очень много оружия, пороха, свинца, муки, сала и других вещей. Понятно, что, когда Елец не пожелал служить царю Василию, московское правительство с особенной тревогой отнеслось к его измене и приняло все меры к тому, чтобы не потерять собранного в Ельце добра. Ельчан уверили грамотами; отправили в Елец икону новоявленного чудотворца царевича Димитрия с особым посланием от имени инокини Марфы Нагой; наконец, к Ельцу двинули войско под командой князя И. М. Воротынского. Однако Елец остался верен имени Димитрия, и Воротынский был вынужден отступить от его стен без успеха, когда узнал об удаче Болотникова под Кромами[102].
Итак, на украйне в 1606 году восстали против правительства Шуйского те же самые люди, которые раньше действовали против Годуновых, и тем же самым порядком, какого они держались в первом своем движении. Однако при повторении похода за Димитрия в массах наблюдается несколько иное настроение в зависимости от новых условий борьбы. Раньше сам названный Димитрий был налицо при своем войске; масса его видела, слышала его речи, служила живому человеку и была проникнута его интересом. Общественные симпатии и антипатии, мотивы социальной розни были подчинены династическому интересу и если проявляли себя в действиях масс, то как случайные нарушения воинской дисциплины, подлежавшие пресечению и каре. В 1606 году Димитрия не было в украинском войске; рассказы о его чудесном спасении от рук Шуйского и таинственных скитаниях за рубежом чем дальше, тем больше походили на сказку. Интерес отсутствующего претендента на престол не мог безраздельно господствовать над умами ратных людей; тем свободнее всплывали на поверхность собственные интересы воинской массы, и вопрос об удовлетворении своих желаний и стремлений заменял собой вопрос о восстановлении свергнутой династии. Этому, с другой стороны, содействовало положение дел в столице. Раньше Самозванец вел войско против Бориса, который законно вступил на престол в силу народного избрания и заслужил царский венец «ласкою и истинным правительством», как выражались тогда; не московская власть вообще, а лишь сам Борис осуждался за личное его преступление. Теперь, в 1606 году, все московское правительство представлялось незаконным и преступным с точки зрения украинных мятежников. Свергнувшие царя бояре-заговорщики самовольно захватили царство в свои боярские руки и водворяли в нем свои боярские порядки; правительство, таким образом, получило характер односословного, боярского, и это в особенности было ненавистно украинным вожакам. К Москве их влекла не одна забота о восстановлении на престоле законного монарха, но и ненависть к их социальному врагу – боярству, овладевшему царством. Вражда общественная стала открыто рядом с династическим вопросом и нашла первое свое выражение в программе Болотникова.
Насколько можно судить по отзывам современников, вообще отрывочным и неясным, Болотников получил большое значение на украйне именно потому, что первый поставил целью народного движения не только политический, но и общественный переворот. Действуя именем царя Димитрия, он звал к себе всех недовольных складом общественных отношений в Московском государстве и, подавая им надежду на социальные перемены в их пользу, возбуждал к действиям вообще против господствующих классов. Не сохранилось, к сожалению, подлинного текста его воззваний, но есть интересный о них отзыв патриарха Гермогена. Передавая содержание «воровских листов», которые рассылались из стана Болотникова в Москву и по другим городам, патриарх говорит, что эти листы внушают дворне бояр и детей боярских, а с нею и всякой черни «всякие злыя дела на убиение и грабеж». Мятежники «велят боярским холопам побивати своих бояр, и жены их и вотчины и поместья им сулят; и шпыням и безымянником-вором велят гостей и всех торговых людей побивати и животы их грабити; и призывают их воров к себе и хотят им давати боярство и воеводство и окольничество и дьячество». Это был прямой призыв против представителей земельного и промышленно-торгового капитала, и им легко увлекались люди, страдавшие от тогдашнего имущественного строя. «Собрахуся боярские люди и крестьяне, – говорит летопись о движении Болотникова, – с ними же пристаху украинские посадские люди и стрельцы и козаки; и начаша по градам воеводы имати и сажати по темницам, бояр же своих домы разоряху, и животы грабяху, жен же их и детей позоряху и за себя имаху». Таким образом, войска, шедшие с южных окраин к Москве и состоявшие из знакомых уже нам общественных элементов «прежде погибшей» украйны, громко заявляли о своей склонности к общественному перевороту и уже покушались на демократическую ломку существовавшего строя. Это было большой новостью в развитии московской Смуты[103].
Иной оттенок имело движение против Шуйского в более северной полосе городов украинных и рязанских, куда от Кром и Ельца вошли войска Болотникова. Среда служилых землевладельцев, сидевших здесь на вотчинах и поместьях, отличалась большим разнообразием имущественным и служебным. В уцелевших от конца XVI века десятнях каширских, ряжских, епифанских поименованы служилые люди с «отечеством», иногда даже княжеского происхождения (князья Засекины, Барятинские, Мещерские), и рядом такие, которые недавно вышли из крестьян и «ямщиковых детей». Первые служат «из выбору» и поверстаны крупным окладом в 700 четей; вторые, не годясь и в простую полковую службу, служат с пищалью в «осаде», то есть в гарнизоне, и имеют оклад в 30, 20, даже 15 четей. Первым вручается начальство над дворянскими отрядами: они бывают в головах и окладчиках; вторые же делятся, подобно низшим приборным людям, на сотни и служат не с головами, а с сотниками. Первые отличаются служебным и родовым гонором, как мы это видели на примере Ляпуновых, вторые готовы идти к своему же брату в холопы и дворники, «жить у церкви» и «стоять дьячком на крылосе», наконец, сойти со службы на Дон в вольные казаки. Словом, верхний слой дворянства украинного и рязанского приближается к столичному дворянству и способен мечтать о возвышении и высокой карьере, а низший слой от служебных тягот и имущественной худобы готов опуститься в низшие разряды населения и вовсе отстать от государевой службы. Между этими крайними слоями служилого люда было много посредствующих, подходивших более или менее к одному из характеризованных двух типов. В 1605 году дворянские дружины «заречных городов», рязанских и других, пристали к Самозванцу под Кромами и помогли ему овладеть престолом. За это Самозванец отплатил служилым людям чрезвычайной милостью: он «во 114 (1605–1606) году, хотя всю землю прельстити и будто тем всем людям милость показати и любим быти, велел все городы верстати поместными оклады и денежными оклады; а верстали городы бояре и окольничие». Это сообщение современника в полной мере оправдывается официальными документами. Они говорят даже более. На основании одной «памяти» 1606 года можно сказать, что общему верста-нию старались придать особую торжественность и важность и ради него вызывали в Москву даже выборных от местных дворянских корпораций. «Велено (читаем в памяти) дворяном и детем боярским из Деревские пятины выбрати дворян и детей боярских к Москве с челобитными о поместном верстаньи и о денежном жалованьи и бита челом государю царю и великому князю Димитрию Ивановичу всея Руси». Какой смысл должно было иметь челобитье и какая роль назначалась выборным, сказать трудно, но служилых людей действительно верстали землями и оделяли деньгами. Так, на Туле боярин князь В. К. Черкасский верстал служилых людей тулян, веневцев, пловлян и соловлян, новосильцев, одоевцев, чернян и епифанцев и выдавал им денежное жалованье «для его государева царского венца и многолетнего здоровья». В то же время в Нижнем Новгороде верстали и оделяли деньгами нижегородцев, муромцев и арзамасцев. Словом, при Самозванце служилые люди получили как бы экстренную награду от щедрого царя. Очень возможно, что по одной этой причине известие о внезапном убиении царя боярами произвело дурное впечатление на всех детей боярских вообще. Сами они не имели повода злобиться на царя Димитрия и радоваться воцарению Шуйского. Те из них, которые в 1605 году изменили Годуновым и предались Самозванцу, теперь могли в такой же мере, как и северские люди, бояться мщения от московских бояр. Олигархический характер нового московского правительства, состоявшего из родовитейших князей-бояр, также не говорил в его пользу во мнении простой служилой среды. Мелкие служилые землевладельцы, терявшие своих крестьян и людей в борьбе за рабочие руки, считали «сильных людей бояр» в числе злых врагов своего благосостояния. Крупное и льготное боярское землевладение переманивало, как мы знаем, рабочие силы с мелких хозяйств и вызывало горькие жалобы со стороны обиженных. Теперь представители этого боярского землевладения захватили в свои руки все государство и стали сами правительством; какой защиты мог ожидать от такой власти мелкий служилый землевладелец? Наконец, высшие слои заречного дворянства, по степени зажиточности и по служебному положению близко подходившие к московскому дворянству, имели свои причины быть недовольными царем Василием и его советниками. Новый царь осуждал служебный и придворный порядок московский, насажденный во времена Грозного и Годунова, и думал о возвращении к старине, уважавшей родословные притязания. Боярская реакция, давая торжество родословному принципу, тем самым закрывала дорогу к широкой карьере для всех тех, кого считала «худородными». А между тем эти «худородные» люди успели привыкнуть к новому московскому обычаю, по которому государь и малого творил великим. Для таких честолюбивых и притязательных, мечтавших о возвышении дворян, каковы были Ляпуновы и им подобные, боярское правительство было антипатично. Для них, по словам С. М. Соловьева, было привлекательно «восстание под знаменами Димитрия против Шуйского, то есть против правления бояр, охранявших старину, не допускавших в свои ряды людей новых»[104].
Так сплетались разнообразные мотивы, побуждавшие служилых людей заречных городов подниматься против Москвы. Когда войска Болотникова появились на верховьях Оки и имя царя Димитрия вторично стало взывать о поддержке законной династии, здесь образовались дружины детей боярских с выборными вождями во главе. «А начальники у тех воров были воеводы (говорит одна частная разрядная книга): у рязанцев воеводы Григорий Федоров сын Сумбулов да Прокофий Петров сын Ляпунов; а с туляны и с коширяны и с веневичи Истома Пашков, а на Веневе был сотник; а с колужены и со алексинцы и с иными городами Ивашко Болотников, князя Андрея Телятевского холоп; и иные воры были начальники». Любопытно, что привычный к тогдашнему чинопочитанию составитель разрядной книги назвал рязанских воевод не одним именем, но и отчеством. Пашкову отказал в отчестве, а Болотникова назвал только полуименем. В этом сказалось различие общественного положения названных лиц, которое нам необходимо отметить. Рязанские воеводы принадлежали к высшему слою местного служилого люда, и дружины их составились из детей боярских больших и средних статей, преобладавших на Рязани. Истома Иванович Пашков сам по себе был не мелкий служилый человек. За ним были в поместье на Венёве «село Воркуша, Воскресенское тож» и в Серпуховском уезде село Грецкое; не дослужившись до «головства», он, однако, дослужился до «сотничества» и в 1606 году был сотником у мелкопоместных детей боярских епифанцев. Эти дети боярские всего лет за двадцать перед тем были всей массой поверстаны в Епифань из казаков, сидели на мелких поместьях в 50, 40 и менее четвертей и служили государеву службу с пищальми, то есть представляли собой пешее гарнизонное войско, мало чем различавшееся в боевом отношении от стрельцов. Истома Пашков стал вождем именно такой служилой мелкоты. Так как его дружины немногим отличались от стрельцов и городовых казаков южной украйны, то в Москве «Истомку» смешивали иногда с «иными многими атаманами и казаками» воровского войска. На самом же деле он со своими детьми боярскими стоял особо от скопищ Болотникова, составляя средний слой между казачьим и холопьим войском Северской и Польской украйны и землевладельческими отрядами Ляпунова и Сумбулова. Если Болотников нес к Москве вражду к высшим классам вообще, если Ляпунов со своими единомышленниками поднялся против политической олигархии бояр, то Истома Пашков был представителем такой оппозиции, которой одинаково были присущи мотивы и социального и политического протеста[105].
Как известно, восстание Болотникова и дворян украинных и рязанских повело к упорной открытой войне с царем Василием. Мятежники наступали на Москву двумя путями. Болотников от Кром шел мимо Калуги и Алексина на Серпухов, которым и овладел. Рязанские дружины шли на Коломну и взяли ее. Соединившись на Оке, мятежники затем подошли к Москве, стали укрепленным лагерем в селе Коломенском и в деревне Загорье (или Заборье, у речки Даниловки на юг от Москвы) и в течение нескольких недель, с середины октября по 2 декабря 1606 года, держали Москву в осаде. Со времени первых успехов Болотникова под Кромами в августе и до поражения его под Москвой 2 декабря прошло около четырех месяцев. За это время движение против Шуйского успело распространиться далеко от своего главного очага, Северской украйны, принимая в различных местах различный характер. Прямому влиянию восставших заоцких городов подпали Малый Ярославец, Боровск, Можайск, Руза, Волок Ламский, Погорелое Городище, Ржев, Зубцов и Старица. Тяглое и служилое население этих мест было просто увлечено именем Димитрия, с которым являлись туда отряды из мятежных войск. В быту названных городов, полувоенных, полуторговых, малых и слабых, не было острых проявлений общественной розни и экономического кризиса, которыми страдали другие места московского центра и юга. Поэтому здесь заметна некоторая неопределенность настроения и политическое безразличие. Под давлением мятежников скоро и легко отпадают от Шуйского на сторону царя Димитрия, воцарению которого в свое время громко радовались, то так же легко и скоро бьют Шуйскому челом, когда услышат увещание деятельного защитника порядка архиепископа Тверского Феоктиста или когда почуют приближение ратных людей московского воеводы И. Ф. Колычева[106]. В связи с мятежом в северских городах стоял мятеж и в мордовских местах, на восток от нижней Оки; однако здесь его разжигали не одни «воровские листы» с Десны и Сейма, но и местные недоразумения и злобы. От царя Василия отложилися и с «уездами были в измене» города Арзамас и Алатырь; целовал крест Димитрию и Свияжск. В самых городах действовали русские гарнизоны, в уездах – инородческая масса. Мятежники, образовав войско и завязав сношения с Путивлем, обратились к Нижнему Новгороду и осадили его. По согласному свидетельству источников, под Нижним были и русские люди, «боярские холопи и крестьяне», и инородцы «бортники и мордва». Главным вожаком «за воеводы место» был у них Иван Борисов Доможиров, известный нам по нижегородской десятне 1607 года как один из немногих отборных нижегородских детей боярских «дворовых» и «четвертичков». А «с ним были выбраны два мордвина Варгадин да Москов», которых летопись называет «старейшинами» этого воинского собрания. Покушение их на Нижний не удалось: «Как они уведали, что царя Василия московские люди идут на Арзамасские и на Алатырские места, и из-под Нижнего воры разбежалися». Рать московская под командой Григория Григорьевича Пушкина «привела к царю Василию» восставшие Арзамас и Алатырь с их уездами; Свияжск сам добил челом царю Василию, и таким образом мятеж пока был подавлен. Если русский элемент в числе восставших образовался здесь, как и везде, из людей, недовольных общими условиями политического и общественного порядка, то мордва имела свою особую причину недовольства. Изучая первый период деятельности русской власти в понизовых городах, мы отметили в числе прочих последствий московского завоевания значительную экспроприацию инородческих земель и быстрый переход их в руки русских поселенцев и служилых татар. Потеря прав на землю, раздражая коренное население края, возбуждала его против русской власти и сделала восприимчивым к внушениям против Шуйского. Наиболее сильное и энергичное из инородческих племен Среднего Поволжья, мордва сделалась первой выразительницей недовольства в своем крае[107].
Еще ранее северского возмущения и похода Болотникова к Москве на юго-восточной окраине государства началось любопытнейшее движение, опять-таки особого склада. Оно было вызвано появлением самозванца, пришедшего на волжские низовья с Терека; приняв имя не Димитрия, а Петра, он связал свою историю не с углицким делом, а с невероятной басней о сокрытии царского сына Петра Федоровича от козней Бориса Годунова. По его собственному признанию, мысль о создании самозванца созрела в небольшом отряде казаков из числа тех, которые в 1605–1606 годах зимовали с царским войском и голодали на далеком Тереке: «Учали думать казаков с триста, а у тех трехсот человек голова атаман Федор Бодырин». Это был обычный подбор случайных товарищей, «гулящих людей», которых в Астрахани вербовали на государеву службу и, обеспечивая их денежным жалованьем, «кормом» и «запасом», посылали в далекие посылки. Среди них, рядом со старыми «волжскими» и «яицкими» казаками, были и только что вышедшие из государства люди, вроде «казака, князь Васильевского человека Черкасского, Булатка Семенова» и ему подобных беглых холопей. Не получая жалованья и корма, вероятно задержанного в Астрахани небрежностью воевод, которые «великою оплошкою и нераденьем» не один раз «на Тереке государевым людям нужу великую учинили», казаки голодали и роптали. «Государь нас хотел пожаловати, – говорили они, – да лихи бояре: переводят жалованье бояря, да не дадут жалованья!» И казаки мечтали добыть себе корму грабежом турских людей на море или службой персидскому шаху. Неизвестно, чем бы разрешилось их затруднение, если бы вместо экспедиций в чужеземные места казаки Бодырина не надумали «итить на Волгу громить судов торговых»; для того же, чтобы иметь предлог к такому походу, который они решили «опрочие всего войска тайно», они надумали назвать одного из своей братьи, «из молодых товарищев», именно Илейку Муромца, царевичем Петром, сыном царя Федора. Так возник новый самозванец, имя которого должно было прикрыть покушение небольшой шайки на простой разбой. За этим Петром Федоровичем XVII века очень скоро последовал ряд по одному и тому же шаблону задуманных и провозглашенных казачьих самозванцев; поэтому подробная повесть о происхождении первого из них, «вора Петрушки», имеет интерес и цену. Она вскрывает перед нами те условия, при которых возникали небывалые царевичи в Астрахани и в «польских юртах». Как известно, их стало очень много уже в начале 1608 года, и это «еретичество великое» смутило даже самого Тушинского вора, который оставил нам обличительный перечень таких своих соперников, каковы были «царевич Август, князь Иван» и царевич Лаврентий в Астрахани, второй царевич Петр, царевич Федор, царевич Клементий, царевич Савелий, царевич Симеон, царевич Василий, царевич Брошка, царевич Гаврилка, царевич Мартынка в казачьих юртах по Поле.
Стало быть, «вор Петрушка» сам по себе представлял мелкую разбойничью затею. Необыкновенное торжество первого Самозванца, воцарение в Москве того, кого объявляли вором и расстригой и кого только что предавали проклятию, должно было кружить головы, вызывать на подражание, популяризировать самую идею самозванства. Нечего удивляться тому, что заброшенная в дикую даль и голодная казачья дружина додумалась до решения испробовать самозванщину как средство достать добычу. Удивителен успех, какой сопровождал эту затею. Казакам Бодырина не удалось скрыть своего самозванца: «то дело великое объявилося», и к нему пристали все казаки, бывшие на юртах на Тереке. Они «пошли всем войском под Астрахань, а его Илейку с собою взяли». Придя весной 1606 года на волжские низовья, они решили идти на Москву, тем более что и названный царь Димитрий, получив вести об их движении на Волгу, почему-то велел им спешить к Москве. Пройдя Казань и Свияжск, узнали они, что Самозванец убит в столице боярами. Тогда казаки повернули назад, сплыли во Волге вниз до устья Камышенки, переволоклися с Камышенки на приток Дона р. Иловлю и перешли на Поле на Донец. Здесь они нашли уже в полном ходу восстание во имя Димитрия и получили грамоту от князя Гр. Шаховского и всех путивльцев с приглашением идти «на спех» в Путивль. Через Царев-Борисов названый царевич Петр пришел со своим четырехтысячным войском в Путивль, а оттуда двинулся вслед за Болотниковым на Тулу. За это время его силы росли от присоединения к нему казачьих отрядов, так что в Туле он и Болотников располагали уже значительным войском в тридцать с лишком тысяч человек.
К перечисленным выше проявлениям народного движения против московского правительства надобно присоединить беспорядки местного характера и прежде всего бунт астраханского гарнизона, которым руководил астраханский воевода князь Ив. Дм. Хворостинин, двоюродный брат близкого к Самозванцу и сосланного Шуйским князя Ивана Андреевича. Едва ли здесь не действовала семейная вражда к Шуйскому Хворостининых, много терявших с низвержением благоволившего к ним Самозванца. С другой стороны, местным характером отличалось глухое брожение среди восточных инородцев в Перми и на Вятке, также на западных окраинах новгородских и псковских. Здесь не было заметно склонности к активной борьбе с Москвой, но явно было нежелание служить царю Василию и склонность к имени царя Димитрия[108].
Мы очертили теперь всю ту территорию, на которой царь Василий не получил желаемого признания. По странной игре исторических случайностей царь из великородных бояр, громко отрекавшийся от опричнинных традиций последних трех царей московских, был признан как раз теми местами государства, которые так недавно составляли ненавистную ему опричнину и новый «двор», и, наоборот, он был отвергнут и поруган теми областями, которые были Грозным оставлены в старом, «земском» порядке управления. Действительность как будто бы доказывала реакционному правительству, состоявшему из притязательных княжат, что угнетавшая их опричнина оказалась могучим средством водворения государственной дисциплины, державшей замосковные и поморские области в повиновении даже такому слабому и самоуправному правителю, каким был Шуйский. Московский север до поры до времени молча наблюдал за развитием Смуты в южной половине государства и пока послушно посылал Москве людей и средства для борьбы с мятежом. Непосредственно Смута его еще не коснулась, и настроение северных городов не сказывалось ни в чем.
IIIПоход к Москве Болотникова, Пашкова и рязанских дружин. Раскол в стане мятежников и отпадение рязанцев на сторону Шуйского. Переход царя Василия в наступление. Отпадение Пашкова от мятежников и бегство Болотникова. Значение рассказанных событий
В первое время народного возбуждения против царя Василия с его боярским правительством все области московского юга готовы были соединиться в одном порыве против общего врага, не входя в разбор своих взаимных отношений. Когда Болотников от Кром вступил в область заоцких и украинных городов, к нему присоединились ратные люди Калуги и Алексина, присоединился и Истома Пашков со своими детьми боярскими. Немногим позднее на последних маршах к Москве сошлись с Болотниковым рязанские войска Сумбулова и Ляпунова. Единая армия мятежников 12 (22) октября подошла к Москве и стала готовиться к блокаде столицы. А в это время еще новая волна мятежных сил приливала с юга к московскому центру: шли из Путивля на Тулу казачьи отряды вора Петрушки. Современники, наблюдавшие развитие мятежа и пораженные небывалым и непонятным движением масс во имя «мертвого злодея», не были в состоянии сразу определить, кто и зачем поднялся на Москву. Одним именем «воров» окрестили они и казачью голытьбу, пришедшую с Поля, и холопов, бежавших из господских дворов, и рязанских дворян, приехавших под Москву с больших вотчин и поместий. Не отдавая себе отчета в том, какие побуждения привели под столицу ту или другую группу восставших, москвичи говорили вообще, что они восстали «на разорение православного христианства».
Но прошел первый месяц московской осады, и взаимное отношение общественных элементов стало разъясняться. Грамоты Болотникова показали и врагам и союзникам его истинный характер стремлений этого вождя. Патриарх Гермоген в ноябре 1606 года извещал свою паству, что «воры» под Москвой желают не только смены царя, но и коренного общественного переворота, именно истребления руководящих политической и экономической жизнью государства общественных слоев. Столь радикальная программа «воров», бросая в панику тех, на кого она была направлена, нравилась московской черни. Шел слух, что разнузданная предшествующими событиями толпа могла бы передаться на сторону мятежников и погубить Москву, если бы в самом лагере восставших не произошло раскола. Возможность коренной общественной ломки испугала многих союзников северских дружин и повела к тому, что ополчение распалось ранее, чем достигло под Москвой какого-либо успеха[109].
Нам известны его составные части: северские и «польские» отряды, гарнизонные и казачьи, под командой самого Болотникова; мелкопоместные дети боярские украинных городов под предводительством Истомы Пашкова; дворяне и дети боярские «больших статей» из Рязани с Сумбуловым и Ляпуновым во главе. Последние присоединились к главной массе мятежного войска, можно сказать, под самой Москвой, когда Болотников и Пашков переправились уже с юга за Оку. До стоянки под Москвой они мало имели времени для того, чтобы ознакомиться со своими новыми товарищами по службе истинному царю Димитрию Ивановичу. Зато месяц совместного пребывания у стен столицы показал дворянам-землевладельцам и рабовладельцам, что они находятся в политическом союзе со своими социальными врагами. Землевладельческие и служебные интересы рязанских дворян сближали их с высшими разрядами московского служилого и придворного класса. Их мечтой был думный чин и землевладельческий тархан. Они настолько понимали преимущества столичной службы с хорошо устроенной вотчины, что стремились сами стать на вершине действующего порядка и пользоваться его выгодами. Под Москву их привело желание не изменить этот порядок, а, напротив, его охранить от покушения несимпатичных им олигархов. Но в подмосковном стане они убедились, что желательный для них государственный строй имеет гораздо более крайних и опасных врагов, чем олигархи, в лице их собственных союзников. «Воровские листы» Болотникова для самих дворян были разрушительной проповедью, так как говорили против их владельческих интересов и служебных прерогатив. Солидарность с Болотниковым рязанских вождей становилась невозможной. Царь Димитрий не являлся, и рязанцы, несмотря на долгие сношения с Путивлем, не знали о нем ничего верного. И вот, после месяца раздумья, «ноября в 15 день от них злых еретиков и грабителей и осквернителей из Коломенского приехали к государю царю и великому князю Василью Ивановичу всеа Русии с винами своими рязанцы Григорей Сумбулов да Прокопей Ляпунов, а с ними многие рязанцы дворяня и дети боярские». Так говорит официальное известие; летопись же выражается определеннее, утверждая, что рязанцы «градом всем от тех воров отъехаша и приехаша к Москве». За рязанскими дворянами ушли от Болотникова и московские стрельцы, которые были в Коломне во время взятия ее рязанцами и тогда передались на имя Димитрия. «И после того (писал патриарх) многие всякие люди от них воров и еретиков из Коломенского и из иных мест прибегают». Началось, словом, разложение восставших масс на те общественные элементы, из которых они сложились. Верхние слои, увлекаемые социальным консерватизмом, забывали политическую вражду и обращались на помощь московскому правительству. Казачьи и северские дружины оставались в прежней позиции, а служилая мелкота Истомы Пашкова колебалась до последней минуты, не зная, куда пристать: к революционным ли отрядам Болотникова, к которым они приближались по степени экономической необеспеченности, или же к охранительной среде дворян и детей боярских, к которой они обыкновенно причислялись по форме землевладения и порядку службы. Истома Пашков лишь тогда определил свое положение, когда наступила решительная минута борьбы и когда сам царь Василий 2 декабря напал из Москвы на мятежников[110].
Долго собиралось с силами московское правительство, раньше чем отважилось на открытый бой с воровским станом. Когда мятежники подошли к столице, она была лишена гарнизона. Войска князей Воротынского и Трубецкого, бесславно отступившие от Ельца и Кром, были распущены или сами разошлись со службы; «ратные люди, отъехав к Москве, разъехалися по своим домом, – говорит о них летопись, – царь же Василий на Москве бысть не с великими людьми». Нельзя поэтому удивляться, что москвичи испытали панику при виде «воров». В самый день появления неприятеля под стенами Москвы, 12 октября, «некто святый муж», не пожелавший огласить свое имя, видел чудесное видение: ему свыше было открыто, что москвичам грозит гибель за их «лукавые нравы», за то, что «несть истины во мире же и в патриарсе, ни во всем священном чину, ни во всем народе». Неведомому мужу велено было проповедовать москвичам покаяние; он обратился к благовещенскому протопопу Терентию, большому любителю витийства, и протопоп тотчас же облек видение в нарядную литературную форму. В таком виде оно было читано в кремлевских церквах; служились просительные молебны, и был установлен покаянный пост почти на целую неделю, с 14 по 19 октября. Этот случай показывает нам меру нравственного потрясения, перенесенного Москвой ввиду непонятного и страшного врага, с которым нечем было бороться. Одно покаяние, как думали благочестивые люди, спасло город от Божьего гнева. Простодушный автор рассказа о событиях 1606–1607 годов именно вышнему милосердию был склонен приписать сверхъестественное ослепление мятежников: увидев всего 200 холмогорских стрельцов, идущих Ярославской дорогой в Москву, «воры» оробели: «показася им сила велика и страшна зело, яко тысящь за пять и боле». Страх «воров» возрос еще больше, когда находившийся у них «Московского государства служилый пан, именем Севастьян» объяснил им, что двинские стрельцы – «великие ратницы и зело смелы к ратному делу», что он видел их «послугу», когда ходил с ними воевать Каяну, и что «аще только их пришло пять тысящ, то могут воевати за пятдесят тысящ и боле». Так Господь чудесно показал ворам «свою страшную невидимую силу», идущую на помощь Москве. Она-то и привела в разум Истому Пашкова: испугавшись рассказов пана Севастьяна, он бил челом царю Василью и привел к нему своих казаков. Любопытно, что в том рассказе действует историческое лицо, пан Севастиан Кобельский, на самом деле участвовавший в нападении на Каяну в 1591 году. Потрясенные событиями умы, стало быть, не измышляли чудес, но они искали объяснения всему происшедшему в сверхъестественном вмешательстве просто потому, что не дерзали объяснить явления из действительной обстановки. Вера современников в исключительно чудесное избавление Москвы от опасности и гибели дает нам понять всю силу пережитой москвичами паники[111]. Настроение города и правительства стало подыматься лишь тогда, когда обнаружилось, что у мятежников не хватает сил для полной блокады Москвы, и когда стали подходить в Москву по свободным дорогам вспомогательные отряды. Пришли двинские стрельцы; смоленский воевода Мих. Бор. Шеин прислал с воеводой Г. М. Полтевым смоленских детей боярских и стрельцов; от Волока и Можайска подходили с окольничим Иваном Федоровичем Колычевым отряды из Вязьмы, Дорогобужа, Серпейска и из принесших повинную городов «Ржевской украйны». В то же время отъехали от воров и рязанцы. В конце ноября москвичи уже нанесли первое крупное поражение «ворам» у Гонной слободы и стали готовиться к решительному удару. Царь собрал на 2 декабря всех, кто мог взяться за оружие: «стольников, и страпчих, и дворян, и жильцов, и дьяков, и подьячих и всяких служилых людей». Служили торжественный молебен у раки царевича Димитрия, всех ратных людей кропили святой водой и благословляли крестом в Калужских воротах, которыми выходили в поле войска Шуйского. Во время боя, происшедшего 2 декабря под Коломенским, обнаружилось настроение Истомы Пашкова. С четырьмя или пятью сотнями своих воинов он перешел на сторону царя Василия и бил ему челом «за вину свою». Его измена решила дело: Болотников был отброшен от Москвы. Заметим, что хотя Пашков и добровольно оставил воров, хотя он затем был пожалован царем и верно ему служил, однако ему не прошло даром слишком продолжительное колебание между двумя лагерями: официальные грамоты Шуйского, говоря о победе над ворами, поставили «Истомку» в число военнопленных воровских атаманов.
Итак, общественный подбор совершился быстро и решительно. Войсковые массы мятежников, с разных сторон подходя к Москве под знаменами царя Димитрия, представляли собой различные корпуса московских войск, которые имели в своих частях обычную организацию или дворянского «города», или стрелецкой «сотни», или казачьего «прибора». Эти корпуса привычным порядком слились в одну армию, чтобы действовать против общего врага. Но под давлением социальной розни и вражды эта армия распалась на сословные слои, из которых была сложена, и каждый из таких слоев более или менее сознательно и ясно определил свое дальнейшее поведение по соображениям сословного интереса или личной выгоды. Высшие слои решительно примкнули к правительству, несмотря на его боярскую, им несимпатичную окраску. Их примирение с царем Василием было так полно, что их вождю, заводчику дворянского мятежа, Прокопию Ляпунову, в Москве было даже сказано думное дворянство, и он вместе с Григорием Федоровичем Сумбуловым стал государевым воеводой на Рязани. Средние слои воинской массы, мелкопоместные дети боярские, с меньшей решимостью отстали от «воров», так как им были понятнее мотивы, двигавшие оппозиционной казачьей и холопьей массой Болотникова. Сам же Болотников, несмотря на поражение под Коломенским, не добил царю челом и не принес ему своей вины. Он упорно продолжал войну против Москвы и всего московского строя. Московское государство, таким образом, вступило в тяжелый период открытого междоусобия, в котором друг на друга встали уже не претенденты на трон, а различные части единого общества, поставленные одна против другой всем предшествующим ходом государственной жизни. Если вспомним особенности московского общественного быта перед Смутой, то скажем, что в междоусобии 1606–1607 годов впервые получила открытый характер давнишняя вражда за землю и личную свободу между классом служилых землевладельцев, которому правительство систематически передавало землю и крепило трудовое население, и, с другой стороны, работными людьми, которые не умели отстаивать другими средствами, кроме побега и насилия, своей закабаленной личности и «обояренной» пашни. Эта вражда была вызвана наружу и осложнена политическими затруднениями, постигшими государство, и поэтому она не проявилась в чистой форме, а приняла вид сложной борьбы реакционного правительства, представлявшего собой и действующий порядок вообще, с приверженцами царя Димитрия, требовавшими не только восстановления прав сверженного царя, но и коренных общественных перемен. Мотивы политические перемешивались пока с социальными, прикрывая их не только от позднейшего наблюдения, но даже и от разумения современников, мучительно переживавших не вполне понятные общественные потрясения[112].
IVВойна царя Василия с «ворами». Действия под Калугой. Поход к Туле. Окончание войны с «ворами». Отражение рассказанных событий в московском законодательстве
Нет нужды вдаваться в подробности военных операций 1607 года для того, чтобы выяснить характер дальнейших событий, происшедших вслед за поражением Болотникова под Москвой. После того как Пашков вероломно покинул своего союзника и, «узнав свое согрешение, со всеми дворяны и с детьми боярскими отъехал ко царю Василию», под знаменами Димитрия осталась однородная, вполне определенная среда, которую на тогдашнем языке прозвали «ворами», то есть злоумышленниками. Это были «боярские люди и казаки». Под первыми летопись разумеет всех тех, которые сбежали из частных господских хозяйств «ново», то есть недавно, и еще не успели стать казаками, а под вторыми – тех воинских людей, которые пользовались независимой от правительства боевой организацией и, составляя правильные военные отряды, действовали под предводительством излюбленных вождей. После несчастного для «воров» боя 2 декабря их постигло страшное избиение. Многие из них с атаманом Митькой Беззубцевым отдались в плен. Сам Болотников с главными силами ушел по той дороге, по которой пришел под Москву, и засел в Калуге, «а с ним село в Калуге всяких людей огненного бою больше десяти тысяч». Отдельные отряды ушли от Москвы по другим дорогам и заняли много городов по украйнам, между прочим, захватили и Тулу.
Москва освободилась и торжествовала. Но положение все-таки было очень серьезно. Несколько областей государства было во власти «воров», они занимали города заоцкие, украинные, часть рязанских, часть понизовых. Астрахань была в бунте. На Северской украйне сбирались казаки с царевичем Петром. Вся южная половина государства, кроме смоленских и отчасти рязанских мест, отказывалась повиноваться Москве. Предстояла междоусобная война, для которой Шуйский принялся искать средств и людей в северных городах и волостях Замосковья и Поморья. Было ясно, что главным местом военных операций должна быть Калуга, где укрепились главные силы «воров». Туда Шуйский «по зимнему по первому пути» и направил свою рать под начальством больших бояр, князя Ф. И. Мстиславского, Ив. Ив. Шуйского и иных. Другие отряды были посланы на мордву под Арзамас, на Рязань и Украйну под Михайлов и Венёв, а также в обход Калуги под Козельск для того, чтобы отнять у Болотникова сообщение с Северой и с югом. Особому войску с Ф. И. Шереметевым во главе было поручено усмирять далекую Астрахань. Энергия Шуйского, однако, не скоро привела к торжеству. Осада Калуги затянулась; Болотников умел воодушевить свою рать, и она держалась с редким мужеством, несмотря на то что «в осаде в Калуге был голод великой, ели лошадей». Задержанные всю зиму под Калугой, воеводы Шуйского не успели очистить от «воров» других южных городов и тем дали возможность подойти на театр военных действий новому казачьему войску. В Тулу весной 1607 года пришел известный нам самозваный царевич Петр Федорович и с ним путивльский воевода, всей крови заводчик, князь Гр. П. Шаховской. Первый из них привел казаков с Терека, Волги, Дона и Донца, второй – северские отряды и казаков с Сейма и Днепра. Численность их войска превышала тридцать тысяч человек. Из Тулы они послали сильный отряд князя А. Телятевского под Калугу на выручку Болотникова. Телятевский разбил «в селе на Пчельне» воевод Шуйского и заставил Мстиславского снять осаду Калуги. Московские войска отошли к Серпухову, а Болотников перешел в Тулу. Первый акт борьбы, таким образом, затянулся на полгода и окончился далеко не в пользу Шуйского. Зимние кампании в то время чрезвычайно истощали войска, не имевшие правильного хозяйства; по этой причине, всего вероятнее, московские воеводы не могли достигнуть никакого успеха над «ворами»[113].
Зато к летней кампании 1607 года Шуйский успел хорошо подготовиться. В помощь служилым людям, московским и городовым, была собрана значительная «посоха» (с сохи по шести человек) в северных уездах и волостях и были вызваны отряды инородцев «с Казанского царства». Царь 21 мая сам выступил из Москвы к Туле и вел войска двумя дорогами: на Серпухов и на Каширу. Около Серпухова сошелся Шуйский с отступившим от Калуги корпусом Ф. И. Мстиславского и И. И. Шуйского, и здесь на время была устроена главная квартира московской армии. Восточнее в Кашире расположились войска князя Андрея Васильевича Голицына, и к ним подошли рязанские отряды князя Б. М. Лыкова, в том числе и отряд Пр. Ляпунова. На это-то левое крыло московских войск направились из Тулы «воры» в числе 30 тысяч под начальством князя А. Телятевского. На речке Восме, в нескольких верстах от Каширы, произошел 5 июня решительный бой. Телятевский был разбит, бежал в Тулу, а за ним к Туле явились и воеводы царя Василия. После второй счастливой для Шуйского битвы под самой Тулой Тула была окружена царскими войсками, и все «воры» с Шаховским, Болотниковым и царевичем Петром попали в осаду. Достигнув такого быстрого и важного успеха, Шуйский спешил им воспользоваться. Его отряды приводили в повиновение ему отдельные города и производили жестокие экзекуции в восставших местностях: «И по повелению царя Василия татаром и черемисе велено у краинных и Северских городов и уездов всяких людей воевать и в полон имать и живот их грабить за их измену и за воровоство, что они воровали, против Московского государства стояли и царя Василия людей побивали». Целая треть государственной территории отдана была на окончательное разорение и узаконенный грабеж. Для того чтобы сохранить свое добро от государевых людей, надобно было выпрашивать у царя особую охранную грамоту. В такой грамоте от царя объявлялось «дворянам и детем боярским, и татарам, и стрельцам, и казакам и всяким ратным людям», что царь пожаловал такого-то верного ему помещика: «поместья его воевать, и людей и крестьян бита и грабити, и животины имати, и хлеба травити и толочити, и никакого насильства чинити, и кормов сильно имати не велели; а велели есмя кормы покупати по цене». Надо заметить, что это было не единственное проявление московской жестокости к ненавистным для боярского правительства «ворам». Воеводы царя Василия и он сам, не задумываясь, осуждали на казнь сразу тысячи военнопленных. Еще тогда, когда, отбив Болотникова от Москвы, нахватали у него столько пленных, что для них не достало ни тюрем, ни других помещений, царь Василий распорядился «посадить в воду», то есть утопить, всех тех «воров, кои поиманы на бою». Их топили не в одной Москве: также «в Новгороде в Волхов потопили, бьючи палицами», целые сотни сосланных туда пленных. После упорного боя на Восме, принудив сдаться около 1700 казаков, засевших на поле битвы в бояраке, бояре и воеводы «тех назавтрее всех казнили»; оставлено было в живых по одному известию семь, по другому только три человека. Нельзя поэтому удивляться стойкости и отчаянному мужеству «воров»: не ожидая себе пощады, «те злодеи воры упрямилися, что им помереть, а не сдаться». Они в случае поражения садились на пороховые бочки и зажигали их под собой; сидя в осаде, выдерживали великую нужду; получая обещание пощады, не верили ему и «билися на смерть, стреляя из ружья до тех мест, что у них зелья не стало»[114]. Мудрено ли, что Тула, обладая вообще прекрасными средствами для обороны, так долго держалась против царских войск? В ней сидело с опытными вождями около 20 000 человек, воодушевленных смертной враждой, и царь Василий, начав осаду Тулы в июне, только к октябрю овладел этой крепостью. И то успех его в этом деле приписывали «хитрости» очень молодого муромского сына боярского Ивана Сумина Кровкова. Кровков догадался устроить плотину на р. Упе так, чтобы затопить всю Тулу, и об этом «в государеве разряде дьяком подал челобитную», уверяя, что «реку Упу запрудит, и вода не будет в остроге и в городе, и дворы потопит, и людем будет нужда великая, и сидети им во осаде не уметь». Замысел удался: «вода стала большая, и в острог и в город вошла и многия места во дворех потопила, и людем от воды учла быти нужа большая, а хлеб и соль у них в осаде был дорог, да и не стало (хлеба)». Из Тулы начали переметываться в лагерь Шуйского целыми сотнями. Дня за два или за три до Покрова завязались переговоры о сдаче крепости; 10 октября она сдалась окончательно, а через десять дней, 20 октября, в Москву торжественно, при множестве зрителей, привезли царских пленников, царевича Петра Федоровича и воеводу Ивана Болотникова. «Тульские сидельцы» выдали Шуйскому как этих лиц, так и Гр. Шаховского с А. Телятевским, сами же были приведены ко кресту «за царя Василия»[115].
С падением Тулы и пленом вождей и руководителей мятежа исчезла для побежденных «воров» всякая надежда осуществить желаемый ими переворот. Война ими была проиграна, главное войско пленено, остальные отряды были разбросаны и действовали безо всякой взаимной связи. Шуйскому предстояло определить судьбу захваченной в Туле «воровской» армии и затем принять меры к усмирению непокорных городов. В то время существовало мнение, что Шуйский был милостив к «тульским сидельцам»: показал им «беззлобивое пастырство своего благочестия», даровал им жизнь и отпустил «восвояси», надеясь их «смирением управити и в разум истинный привести». Однако лишь невозможность кормить всю массу «воров» на счет правительства – в качестве ли пленных узников или в качестве только что присягнувших на верную службу ратных людей – заставила Шуйского освободить из осады и распустить толпы «восвояси». Наиболее опасных и, с московской точки зрения, вредных «воров» Шуйский не задумался казнить смертью, несмотря на свое «беззлобивое пастырство». Самозванец Петр был повешен; Болотников и многие атаманы исчезли без следа; других «воров» попроще неутомимо «сажали в воду». «Эта казнь, – писал И. Масса по поводу событий начала 1608 года, – столь ужасная, что ее нельзя представить себе, совершалась в Москве уже два года сряду и все еще не прекращалась». Разумеется, не всех взятых на боях пленных Шуйский мог осудить на казнь. Тех из них, у которых отыскивались прежние господа, отдавали «старым их боярам» в холопство «по крепостям». Сверх того, вообще дозволено было «языков», то есть военнопленных, взятых «на деле», брать из тюрем на поруки. Этим широко воспользовались «дворяне и дети боярские разных многих городов»: «имали они из тюрем себе на поруки изменничьих людей на Москве, и в Серпухове, и под Тулой и в иных городех, и наделяли (одеждой и пищей); а взяв из тюрьмы на поруку, да имали на них на свое имя служилыя кабалы». Таким образом, восставшие на крепостной порядок «воры» снова становились его жертвами и попадали в рабство, от которого только что освободились, сбежав «в воровство». Лучшая сравнительно доля ожидала тех «воров», которые сами добили челом царю Василию и выдали ему своих военачальников. Этих «тульских сидельцев привели ко крестному целованью за царя Василья» и затем оставили на свободе, потому что «они сами принесли вину свою». Те из них, которые раньше служили правительству в северских, польских и украинных городах, и те, которые «жили на Поле» в вольных казаках, должны были, конечно, идти по своим городам и местам, «на старые печища» и на «польские юрты». С ними могли уходить и те владельческие люди, крестьяне и холопы, за которых никто «не имался в холопстве». Не возвращались в частную зависимость и холопи, вышедшие в казачьи войска по отпускным из холопства; ввиду того что они добровольно сдались победителю, бояре приговорили «тех старым их боярам не отдавати». Вся эта масса голодного и бездомного люда потянулась от Оки и Упы на южную украйну и, разумеется, там образовала самый удобный контингент для новых восстаний. Одно современное Смуте сказание очень изобразительно говорит об этих людях, что они, прибежав от Тулы «восвояси», снова составили рать и снова воздвигли брань больше первой и вместо тишины дохнули бурю, воздымавшуюся до облак и грозившую многомятежными дождями, не водными, а кровавыми.
Причины этой кровавой бури понятны. Южные города и уезды, разоренные Смутой и утратившие порядок, не могли устроить и обеспечить возвращавшийся с войны народ. А царь Василий не спешил занять своими войсками Северу и подчинить силой не покорившиеся ему вместе с Тулой южные города. Отметив, что «северские городы в те поры были в измене, в воровстве», современник с очевидным сожалением говорит, что «царь Василий Иванович под те городы, под Путивль и под Бренеск и под Стародуб, не послал, пожалев ратных людей, чтоб ратные люди поопочинули и в домех своих побыли». В преждевременном прекращении военных действий действительно заключалась большая ошибка правительства Шуйского. Объясняется она не только утомлением войска и малой способностью его к зимним кампаниям, но и ложными представлениями Шуйского о положении дел в Северском крае. Царь Василий, очевидно, считал Северу достаточно усмиренной и разоренной его экзекуциями. Происходившему там новому скоплению ратных людей вокруг второго самозванца он не придавал надлежащего значения, «воровство» отдельных городов не признавал важным. Особенно ясно сказался такой ошибочный оптимизм в сношениях правительства Шуйского с шведским королем Карлом IX. Последний не один раз, начиная с лета 1606 года, предлагал Шуйскому помощь против врагов, разумеется преследуя при этом свои собственные цели. На любезные предложения шведов карельскому воеводе Масальскому велено было весной 1607 года отвечать: «Что пишете о помощи, и я даю вам знать, что великому государю нашему помощи никакой ни от кого не надобно, против всех своих недругов стоять может без вас и просить помощи ни у кого не станет, кроме Бога». Позднее, заперев Болотникова в Туле, Шуйский с его боярами сочли возможным даже совсем отрицать перед шведами происходившее междоусобие, говоря, что воров «расстригиных советников» уже побили «и в наших великих государствах смуты нет никакой», а потому и нет нужды ни в какой помощи; «а хотя который пограничный государь и помыслит какую недружбу начать, то это нам не страшно, помощи мы просим от единого всемогущего Бога». Такой самоуверенной речью и распущением войск на зимние квартиры ввиду второго самозванца Шуйский показывал, что считал борьбу с «ворами» оконченной. События скоро показали ему, как жестоко он ошибся[116].
Зато в борьбе с Петрушкой и Болотниковым царь Василий пришел к безошибочному определению характера того движения, с которым он имел дело. В первое время своего правления он страшился не массовых восстаний общественного характера, а только повторения самозванческой интриги. Он старался уничтожить всякую возможность воскрешения Димитрия и даже, сверх обычных политических средств борьбы, охотно прибегал к исключительным мерам религиозно-нравственного порядка. Всячески увещая народ прийти в «истинный разум», он показал народу мощи истинного царевича, устроил затем всемирный покаянный пост после известного уже нам откровения протопопа Терентия о страшном видении «святаго мужа»; наконец, придумал торжественную церемонию разрешения и прощения народных клятв и клятвопреступлений. Последняя церемония происходила в феврале 1607 года, в то время, когда под Калугой приверженцы Димитрия оказали неожиданно стойкое сопротивление войскам Шуйского. В Москву «для его государева и земского великого дела» царь Василий вызвал из Старицы бывшего патриарха Иова. Ветхий старик, ослепший и одряхлевший, за несколько дней до своей кончины был привезен в столицу затем, чтобы выслушать от москвичей слова раскаяния в том бесчестье, какое они нанесли патриарху в дни его свержения с престола, и, с своей стороны, подать бывшей пастве пастырское благословение и прощение. Торжество было хорошо задумано и могло произвести большое впечатление на зрителей. В Успенском соборе в присутствии двора и городской толпы патриархи Иов и Гермоген слушали длинное челобитье от имени всех московских людей: в нем сначала были исчислены все тяжкие, но непрочные клятвы прежним царям, Годуновым и Самозванцу, и все нарушения этих клятв, совершенные Москвой, а затем шли просьбы о прощении и обеты благоразумия и верности в будущем. В ответ на челобитье патриархи велели читать заранее составленную «прощальную и разрешительную грамоту» и в ней прощали и разрешали московский народ «в тех во всех прежних и нынешних клятвах и в преступлении крестного целования». В конце церемонии патриарх Иов в живой беседе с народом убеждал его вперед быть верным данной раз клятве, иначе говоря, держаться царствующего царя Василия. Любопытно, что в «статейном списке», заключающем описание церемонии, современное ей восстание Болотникова характеризуется как движение за Димитрия: его социальные мотивы оставлены в тени. Между тем в то самое время поход на Оку «вора Петрушки» и упорная борьба с Москвой калужских и тульских «сидельцев» в отсутствие всякого Димитрия окончательно убеждали Шуйского, что дело не в Димитрии, что династический мотив движения сменился социальным и что поэтому не следует тратить своих сил на одну пока бесплодную борьбу с призраком ложного Димитрия, а следует бороться с революционными элементами общества и действовать на условия общественной жизни, порождавшие и поддерживавшие Смуту. Первые признаки перелома в настроении Шуйского, можно сказать, современны с только что описанной церемонией разрешения клятв. Мысль об этом разрешении возникла в конце января или в первые дни февраля 1607 года: весь февраль ушел на подготовку и выполнение задуманной церемонии, а уже с марта того же 1607 года начинаются указы Шуйского о крестьянах и холопах, целью которых было упорядочение отношений зависимых людей к их «государям» и московскому правительству.
Первым указом 7 марта запрещалось, вопреки закону 1597 года, «в неволю давати» тех «добровольных холопей», которые сами не захотят выдать на себя служилую кабалу. Справедливо замечают об этом законе, что он «вовсе не означает того, что законодательство начало снисходительнее смотреть на договор личного найма: напротив, он усиливает строгость этого взгляда». Тенденция указа совершенно ясна: он был направлен против обычая держать «вольных холопов» без явки их правительству и без формального укрепления. Мы знаем, что и раньше, при Борисе, шла борьба с этим обычаем, скрывавшим в частных дворах от глаз правительства великое множество гулящего люда. С 1597 года каждого, кто прослужил в чужом дворе не менее полугода, закон обращал в кабального холопа, даже и в том случае, если он «кабалы на себя дати не похочет». Его господину из Холопьего приказа обязаны выдать на такого слугу служилую кабалу, если «сыщут, что то добровольный холоп у того человека служил с полгода». В марте 1607 года царь Василий отменил этот сыск. На основании правила, преподанного рабовладельцам, «не держи холопа без кабалы ни одного дни; а держал безкабально и кормил, и то у себя сам потерял», царь Василий приказал спрашивать у добровольных холопов, на которых «учнут государи их бита челом о кабалах», лишь о том, желают ли они сами дать на себя кабалу. Если холопы заявят, что кабал дать на себя не желают, то по царскому указу одного этого было достаточно, чтобы отказать в иске их господам. Возлагая на риск рабовладельцев все последствия, вытекавшие из неоформленной сделки с их добровольными слугами, царь Василий надеялся вернее достигнуть цели: прекратить неудобный для правительства обычай. Однако дальнейшая правительственная практика показала ему неудобство и вновь установленного порядка, и царь стал сомневаться в его пользе. Выяснилось, что вместо требуемых правительством служилых кабал «люди всяких чинов» стали «приносить к записке» в Холопий приказ особые «записи на вольных людей, что тем вольным всяким людям у тех людей служите по тем записям до своего живота». Жилые или житейские записи, которыми скреплялся договор личного найма, должны были быть срочными, писались «на урочныя лета» и не влекли за собой холопства нанятого работника. Появление записей бессрочных, «до живота», было необычно в практике Холопьего приказа и указывало на то, что взамен воспрещенного обычая держать слуг без кабал стали вводить обычай нанимать людей без срока. Нетрудно было догадаться, что подобный бессрочный наем был, в сущности, уловкой, закрывавшей от глаз правительства «добровольное холопство». Указом 9 марта 1608 года царь Василий запретил принимать такие записи и «в холопьи записные книги записывать не велел». Но, очевидно, борьба с крепким обычаем владельческой практики стала казаться царю непосильной, и он понял, что для добровольного холопства было слишком много благоприятных условий в хозяйствах, бедных рабочими силами и потому не имевших возможности формально кабалить каждого перехожего рабочего. И вот, вопреки принятой им 7 марта 1607 года мере, царь лично указал 21 мая 1609 года «отдавать старым государям» тех бескабальных холопов, которые жили у владельцев не менее пяти лет, хотя бы такие холопы и отказались выдать на себя кабалы добровольно. Распоряжение это царь сделал временно и условно – «до своего государева указу, а о том рекся государь говорить с бояры». Можно думать, что царь Василий сдержал это свое обещание и внес свои сомнения по вопросу о сроке бескабальной службы в боярскую думу: в том же году, 12 сентября, состоялся боярский приговор, который отменил указ 7 марта 1607 года и восстановил действие закона 1597 года о шестимесячном сроке добровольной службы[117].
Всего на два дня позднее первого распоряжения о холопах, именно 9 марта 1607 года, царь Василий в торжественном заседании освященного собора с боярской думой рассмотрел вопрос о владельческих крестьянах и холопах. Собрание слушало доклад, внесенный из Поместной избы, и по поводу доклада составило о деле свой приговор – Соборное уложение. К сожалению, текст этого важного уложения сохранился в испорченном виде. Вероятно, это произошло потому, что подлинный приговор собора, записанный, по обычаю, в книгу того приказа, от которого шел доклад (в данном случае Поместного), сгорел вместе со всей книгой в знаменитый «московский пожар 1634 года» и после пожара в 1626 году не мог быть официально восстановлен. Уцелела только изданная Татищевым в его Судебнике частная копия, или даже простой пересказ «уложения». Недостатки уцелевшей редакции, полученной Татищевым от казанского губернатора князя Сергея Дмитриевича Голицына, заставили многих усомниться даже в том, что существовал и самый закон 9 марта 1607 года. Можно однако думать, что голицынский текст передает – может быть, и с большими погрешностями – действительно состоявшееся узаконение. В этом нас убеждает полное соответствие уложения 1607 года обстоятельствам той минуты, к которой оно приурочено.
Подобно тому как царь Василий 7 марта в своем указе высказал правило: «не держи холопа без кабалы ни одного дня», так Соборное уложение 9 марта относительно крестьян высказывает правило: «не принимай чужого». Оно устанавливает твердо начало крестьянской крепости: крестьянин крепок тому, за кем он записан в писцовой книге; крестьянский «выход» впредь вовсе запрещается, и тот, кто принял чужого крестьянина, платит не только убытки прежнему владельцу вышедшего, но и высокий штраф, именно десять рублей, «на царя-государя за то, что принял против уложения». Определив таким образом крестьянское прикрепление, Соборное уложение переходит к вопросу о беглых владельческих людях, крестьянах и холопях одинаково. Оно устанавливает 15-летний срок давности для исков о беглых и превращает крестьянские и холопьи побеги, по выражению В. О. Ключевского, «из гражданских правонарушений, преследуемых по частному почину потерпевших, в вопрос государственного порядка». Уездная администрация обязана была сама разыскивать и возвращать беглых владельческих людей: управители государевых дворцовых и черных, а также и церковных сел и волостей лично отвечали за прием беглых в их села и волости, а население волостное и посадское платило убытки «за пожилое» владельцам беглых людей[118].
Сопоставление приведенных законов о холопах и крестьянах ведет неизбежно к тому заключению, что царь Василий понимал общественное значение бунта во имя царя Димитрия и видел ясно его социальную подкладку. Восставая против добровольного холопства, запрещая крестьянский выход, назначая наказание за прием беглых владельческих людей, царь Василий желал укрепить на месте и подвергнуть регистрации и надзору тот общественный слой, который производил смуту и искал перемен. Изданием подобных законов правительство признавало, что государство находится в состоянии гражданской смуты, но в то же время, стремясь только к простой репрессии и к более прочному закрепощению недовольных масс, это правительство обнаруживало слишком консервативное настроение. Победив Болотникова и прогнав от Москвы его войско, Шуйский думал, что враг потерял свою силу. Сопротивление «воров» в Калуге и Туле не могло уничтожить такого убеждения, но лишь на время его поколебало. Взятие Тулы Шуйский праздновал как окончательное торжество над врагом и не считал нужным делать побежденным каких бы то ни было уступок. Крепостной порядок не только оставался в прежней силе, но получал в законе еще большую определенность и непреложность.
Таким образом, смута, превратившись в социальное междоусобие, на первый раз привела к поражению восставших на старый порядок и к торжеству московского правительства, В лице последнего побеждала политическая реакция, руководимая княжатами, и общественный консерватизм, представляемый землевладельческими группами населения.
VЧетвертый момент Смуты – разделение государства между тушинской и московской властью. Появление второго самозванца и его свойства. Состав его войск. Первые шаги Вора и отступление от Белёва. Возобновление военных действий и зимовка в Орле. План кампании 1608 года и поход к Москве Вора и Лисовского. Вор под Москвой и битва 25 июня 1608 года. Неудачная попытка Вора установить полную блокаду Москвы. Влияние битвы 25 июня на состояние московского гарнизона. Москва и Рязань. Меры царя Василия; перемирие с Речью Посполитой и обращение к Швеции
К августу 1607 года, в то время, когда царь Василий осаждал Тулу, в Стародубе-Северском объявил себя царем Димитрием второй самозванец, тот самый, которому русские люди XVII века присвоили меткое прозвище Вора. Была очень большая разница между этим Вором и прежним Самозванцем, прозванным Расстригой. Расстрига, выпущенный на московский рубеж из королевского дворца и панских замков, имел вид серьезного и искреннего претендента на престол. Он умел воодушевить своим делом воинские массы, умел подчинить их своим приказаниям и обуздать дисциплиной, насколько это допускали общие условия места и времени; он был действительным руководителем поднятого им движения. Вор же вышел на свое дело из Пропойской тюрьмы и объявил себя царем на Стародубской площади под страхом побоев и пытки. Не он руководил толпами своих сторонников и подданных, а, напротив, они его влекли за собой в своем стихийном брожении, мотивом которого был не интерес претендента, а собственные интересы его отрядов. При Расстриге войско служило династическому делу, а Вор, наоборот, своими династическими претензиями стал служить самым разнородным вожделениям окружавшей его рати. Свое название Вора он и снискал именно потому, что все части его войска одинаково отличались, по московской оценке, «воровскими» свойствами. Наконец, как ни много был обязан Расстрига польской поддержке, все-таки его военный успех был достигнут не польско-литовскими силами, а усердием к нему украинного населения московского юга. Вор же во время своего похода к Москве и пребывания в Тушине зависел от польско-литовских вождей и их дружин. Поэтому московские люди часто отзывались о нем как об эмиссаре короля Сигизмунда, а войску его давали общее имя литвы или поляков. Даже в официальных актах, например в перемирном с Польшей договоре 1608 года, дело представлялось так, что того Вора «водят с собой» по Московскому государству «королевские люди князь Р. Ружинский да князь А. Вишневецкий с товарищи, называючи его прежним именем, как убитый Расстрига назывался, царевичем Дмитрием Ивановичем»[119].
Действительно, Вор получил помощь из-за литовско-польского рубежа очень скоро после того, как объявил себя царем. Если следовать хронологии, предлагаемой в «Истории ложного Димитрия», то можно сказать, что Вор пришел в Стародуб около 12 июня 1607 года («в десятую пятницу после православной Пасхи»), через месяц после того принял имя Димитрия, а уже 2 сентября нового стиля у него были ратные люди, вышедшие из Речи Посполитой искать в Московии военного счастья и добычи. Политический кризис, переживаемый в те годы Речью Посполитой, как нельзя более способствовал такой военной эмиграции. Личная политика Сигизмунда III очень раздражала польское общество, а «златая вольность», уже вошедшая в нравы шляхты, указывала этому раздражению легкий и законный выход в рокоше. К тому времени, когда Вор кликнул свой клич из Стародуба, Польша только что пережила домашнюю войну, очень известную под названием «рокоша Зебжидовского». Рокошане летом 1607 года понесли от Жолкевского полное поражение под Гузовом (в Малой Польше) и в значительном числе «блуждали рассеявшись около границ России», то есть Московского государства. Боязнь королевской репрессии и тяжелые последствия боевой неудачи должны были побуждать их к переходу на московскую территорию, на которой они могли достать себе воинскую славу и материальное обеспечение. Но эта самая слава и добыча влекли к себе и не одних рокошан. Если знаменитый Лисовский выбежал на Русь к Вору, потому что не мог оставаться на родине, так как был «выволанец (wywołaniec) и чести своей отсужен», то, с другой стороны, не менее знаменитый Ян Петр Сапега, родственник великого канцлера литовского Льва Сапеги, вовсе не был вынужден покинуть свою родину и шел на Москву открыто, «за позволением Сигизмунда III», собирая войска. Он имел в виду не простой грабеж, а высокую, по мнению его биографа, цель – отмстить вероломной Москве за плен и гибель в ней польских гостей Самозванца и добыть славы себе и своему отечеству подвигами рыцарства. Столь почтенное намерение, не оставленное Сапегой даже и тогда, когда уже было заключено формальное перемирие между Москвой и Речью Посполитой (в июле 1608 г.), не встречало препятствий ни в сознании общественном, ни в политике Сигизмунда. Король не только попустил Сапеге набрать несколько тысяч войска, но и следил за его походом, имея сведения, например, о том, что когда Сапега был под Смоленском, то «эта крепость покорилась бы ему, если бы он захотел занять ее именем короля». За такими вождями, как Рожинский, Сапега и Лисовский, в Московское государство потянулся ряд более мелких искателей приключений до убогого наемника (chudego żołdaka), которого влекла туда надежда достать войной кусок хлеба (powiodła nadzieia zysku). И в конце концов у Вора собралось большое число авантюристов из Речи Посполитой, потому что, по словам Мархоцкого, там было немало готовых к походу отрядов как людей, которые ходили за короля на рокошан, так и самих рокошан. Благодаря этой «оказии» вербовка крупных «полков» совершалась очень быстро и легко. Сапега собрал, по счету Когновицкого, до семи с половиной тысяч конницы и пехоты. Рожинский, по счету Мархоцкого, «близко четырех тысяч». Кроме этих крупных вождей, к Вору пришло много иных с меньшими отрядами; таковы были Будило, два Тышкевича, Валавский, Велёгловский, Рудницкий, Хруслинский, Казимирский, Микулинский, Зборовский, Млоцкий, Виламовский и т. д. Таким образом, при Воре скопилось мало-помалу очень значительное польское войско[120].
С правильными отрядами польской конницы, конечно, не могли сравняться московские севрюки и казаки, сходившиеся к Вору после поражений, понесенных от Шуйского. Однако и они, постепенно накопляясь при Воре, образовали большую рать, выработавшую себе определенное боевое устройство и избравшую себе особых вождей. Очень трудно изучить с полной точностью состав этой рати и указать, откуда именно сошлись к Вору различные русские отряды. Можно лишь косвенным путем прийти к заключению, что у Вора были, во-первых, «северских городов воровские люди», то есть изменившие Шуйскому или его вовсе не признавшие ратные и жилецкие люди Северской украйны. «Новый Летописец» рассказывает, как «почитали» Вора жители Стародуба. Знаем мы, что, когда Вор подходил к Брянску, «из Брянска все люди вышли Вору навстречу», принимая его как истинного государя. Жители Козельска, вместе с Северой восставшие на Шуйского, упорно отбивались от московских войск, но «с великой радостью» встретили воевод, пришедших к ним от Вора. Во-вторых, вместе с городскими гарнизонами к Вору приставали различные отряды войск Болотникова и Петрушки, избежавшие погрома в калужских и тульских местах. В самом начале деятельности Вора около него видим уже атамана Ивана Заруцкого, который, по некоторым известиям, вышел в Стародуб прямо из тульской осады и скоро стал при Воре одним из главных начальников казачьих отрядов: в первой битве под Москвой он уже командует правым крылом армии Вора. Из Калуги явился к Вору и другой атаман – Митька Беззубцев (у Буссова Georg Besupzow): он с Болотниковым ходил под Москву, там сдался царю Василию вместе с Истомой Пашковым, вместе с ним получил амнистию и был принят на государеву службу, а затем, будучи послан под Калугу на государевых изменников, сам изменил Шуйскому и с отрядами своих казаков оказался у Вора. Для всех тех, кого победа Шуйского над Болотниковым повергла в нищету или в страх казни и рабства, лучшим исходом было искать службы и милости у нового царя Димитрия. В-третьих, к Вору шли и свежие толпы гулящих людей с Днепра и Дона, запорожских и донских казаков, еще не принимавших участия в московском междоусобии. Так, под Карачевом встретил Вор в октябре 1607 года толпы запорожских казаков, которые поджидали его здесь на его дороге к Москве. Запорожцы эти, однако, не ужились с «царем», у которого не было чем их кормить и чем платить им: как только они поняли, что предприятие не сулит верного успеха, и увидели скудость и беспорядок в «царской» рати, они ее покинули, вероятно сочтя себя обиженными при дележе добычи под Козельском. Не раз приходили к Вору и станицы донских казаков с Поля; так, к нему «привезли казаки с Дону самозванца Федьку»; известный Лисовский после своего похода на Рязань в 1608 году вывел в Тушино «донцов», приставших к нему на этой близкой к Дону украйне[121].
Так разнообразен был состав новой «воровской» рати, поднявшейся на царя Василия. Различные части войск, служивших Вору, при всем несходстве их между собой обнаруживали тем не менее совершенно одинаковое отношение к своему вождю. Их повиновение Вору было обеспечено лишь до той минуты, пока оно было выгодно и приятно им самим; дисциплина признавалась ими лишь при том условии, чтобы ею не стеснялись их собственные инстинкты. Если зарубежная шляхта стремилась на московской почве сохранить в этом отношении привычную «золотую свободу» своей родины, то туземные элементы, кроме подражания заманчивой «вольности» их соседей и боевых товарищей, имели свои особые мотивы охранять самостоятельность и свободу действий. Все эти туземные элементы принадлежали к «воровской» стороне московского общества. Увлеченные в борьбу с правительством Шуйского под знаменами Болотникова, они были выразителями социального протеста и желали общественных перемен. Неудача не могла изменить их настроения, и к Вору они являлись с тем же протестом и с той же жаждой переворота. Вор мог рассчитывать на их верность до тех пор, пока признавал справедливость и достижимость их желаний и пока сохранял за ними право иметь собственное «казачье» устройство. При малейшем столкновении «царя Димитрия» с его подчиненными эти последние сердятся на него, грозят ему уходом и на самом деле его покидают. Польско-литовское войско собралось уходить от Вора уже в октябре 1607 года, обидевшись за какое-то слово (о niektore słowo), и действительно ушло, да позволило себя упросить (ublagac się dało) и возвратилось. В начале 1608 года, когда к Вору явился князь Рожинский, повторилось то же самое и даже сам Вор был взят поляками под стражу. Было уже указано, что запорожцы не постеснялись бросить лагерь Вора при первом же недоразумении. И московские ратные люди иногда поступали как запорожцы, то есть бросали нового господина, узнав его «вражу прелесть». Так, например, поступили ратные люди, сдавшие Вору Болхов: они целовали ему крест и вскоре затем «побегоша все от него к Москве». Так же «переехал» к царю Василию после года службы у Вора «литовский ротмистр Матьяш Мизинов», плененный Вором под Козельском. В такой шаткости отношений всего яснее сказывался истинный характер движения, прикрытого именем царя Димитрия. В подлинность этого царя плохо верили, его интересам служили дурно, но каждая общественная группа, бывшая при нем, желала пользоваться его именем и властью для собственных видов. Если, по верному выражению В. С. Иконникова, самозванство «находило постоянно свежие силы в социальном движении», то социальное движение умело пользоваться самозванщиной и прикрывало себя своего рода легитимизмом. В предприятии Вора династический принцип играл, без сомнения, служебную роль наиболее удобного и всем доступного политического средства[122].
Когда Вор в сентябре 1607 года начал свой поход из Стародуба к верховьям Оки, у него было «до трех тысяч не очень хорошего войска с Москвы», то есть из московских людей набранного. Он вел это войско на Почеп, Брянск, Козельск и Белёв, очевидно направляясь к главному театру военных действий – к Туле. На своем пути он встретил войска царя Василия: один отряд их сжег на пути Вора Брянск и ушел в Мещовск, другой был захвачен Вором под Козельском и разбит. Таким образом, счастье не изменило Вору, его передовые отряды совсем уже приближались к Туле, заняв Крапивну и Дедилов, даже Епифань. А между тем он внезапно 17 (27) октября повернул назад к Карачеву, бросил под Карачевом свое войско, убежал в Орел, оттуда вернулся назад и снова побежал в Путивль. Это паническое бегство обыкновенно объясняют боязнью волнений, поднявшихся в собственном войске Вора, но вряд ли можно сомневаться в том, что здесь была другая причина. Вор побежал назад, очевидно, тотчас, как узнал о сдаче Тулы царю Василию. Сдача Тулы произошла 10 октября, а бегство Вора началось 17-го. Так понимает дело и «Новый Летописец»: он говорит: «Вор же слыша, что взял царь Василий Тулу, и побеже на Северу». Можно даже высказать догадку, что, гонимый страхом перед победителем Тулы, Вор не решился бежать по той большой дороге, по которой пришел к Карачеву и Белёву от северских городов. Боясь за собой погони, он свернул было с северских дорог на «польские», на Орел и Кромы, а затем, обратившись снова к Карачеву, пошел оттуда на главные северские города Новгород-Северский и Путивль малыми дорогами по Комарицкой волости. Заключаем так из того указания, что отряд Самуила Тышкевича, встреченный вором на этом пути, сошелся с ним в Лабушеве (ныне село Лабушево Севского уезда), близ реки Нерусы, вдали от всех крупных поселений и важнейших путей сообщения того края. Такое с виду мелочное наблюдение лучше всего может уяснить нам, как было важно для Шуйского не медлить с походом на северские города и как велика была его ошибка, когда он решился дать своему войску «поопочинуть», вместо того чтобы послать его в легкую погоню за бегущим Вором[123].
Вор, однако, не добежал до Путивля. Он оправился от своего страха, во-первых, потому, что убедился в полном отсутствии погони, а во-вторых, потому, что к нему навстречу попадалось много польско-литовских отрядов, которые искали «царя Димитрия» на Северской украйне. Почувствовав себя снова в безопасности, окруженный значительной силой, Вор обратился из Комарицкой волости в Трубчевск и в начале ноября, решив возобновить поход на Москву, вернулся к Брянску. В этом городе уже засел отряд войск царя Василия, и Вор не мог взять крепости, которой еще так недавно владел. Обратясь на Карачев, Вор и здесь нашел московские войска. Главный начальник московских отрядов, действовавших здесь против воров, князь Иван Семенович Куракин успел заслонить своим войском все главные пути, ведшие из Северы на заоцкие города, и Вору оставалось только одно: обойти позиции Куракина справа и выйти на «польские» дороги. Уже в январе 1608 года, в большие холода, Вор перешел в Орел и там остался до весны. Туда к нему пришел Рожинский, сходились и московские «воры», уцелевшие от войны 1606–1607 годов. В Орле получила окончательное устройство разноплеменная рать Вора: Рожинский был избран ее гетманом, а Лисовский и Заруцкий стали во главе московского казачества. Весной должны были начаться решительные действия[124].
Трудно, конечно, разгадать по скудным указаниям источников стратегические планы Вора и его полководцев. Однако можно построить догадку о том, что было задумано ими в Орле. Очевидно, предполагался поход к Москве не по одному только направлению на Калугу или Тулу, а одновременно разными дорогами. Главные силы Вора должны были действовать против московских войск, прикрывавших заоцкие города, а Лисовский должен был направиться на восток, чтобы на украйне и на Поле поднять заново угасавшее восстание против Москвы и царя Василия. С началом весны 1608 года этот план начали приводить в исполнение, и военное счастье на этот раз почти не изменяло Вору.
Так как своим движением на Орел Вор обошел Брянск и Карачев, то эти города теперь уже не имели своего недавнего значения. Московские войска в продолжение всей зимы стягивались к соседнему Волхову; эта крепость закрывала подступы от Орла и с «польских» дорог вообще к заоцким городам, и, кроме того, от нее можно было с удобством действовать на дорогах от Орла к Туле. К несчастью для царя Василия, вместо деятельного и талантливого Куракина во главе войска теперь находился непригодный к делу князь Дм. Ив. Шуйский. Сойдясь с врагом под Болховом, он был разбит в двухдневной битве 30 апреля и 1 мая и позорно бежал в Москву. Для Вора были открыты все пути к столице. По понятным причинам он не пожелал вести всю свою армию под Москву через украинные города, на Тулу и Серпухов: эти места были разорены предшествовавшей войной, и здесь возможно было сильное сопротивление на бродах через Оку. Вор воспользовался иным путем. Взяв Волхов, он через Козельск пришел на устье Угры и в Калугу, а оттуда двинулся не прямо на Москву, а на Можайск. Сделано было так потому, что польско-литовские отряды имели прямую выгоду стать на главном пути между Москвой и их родиной и владеть дорогой на Смоленск, которая шла через Можайск. По этой дороге всего скорее могли подойти к ним подкрепления: Я. П. Сапега пришел именно таким путем в Московское государство. На случай отступления эта дорога также могла пригодиться. Овладев Можайском, Вор в начале июня через Звенигород подходил к самой Москве и не встречал нигде препятствий. Правда, царь Василий пытался было противопоставить Вору новое войско под Москвой. Он выслал с полками из Москвы на Калужскую дорогу своего племянника М. В. Скопина-Шуйского и И. Н. Романова. Они пришли на речку Незнань (на прямой линии между городами Подольском и Звенигородом), остановились там и стали рассылать разъезды, или, как тогда выражались, «посылки». Разъезды дали им знать, что Вор «поиде под Москву не той дорогой»; он обходил их с правого фланга, идя на Звенигород и Вязёму. Тогда в полках «нача быти шатость: хотяху царю Василью изменити князь Иван Катырев, да князь Юрьи Трубецкой, да князь Иван Троекуров и иные с ними». Ввиду этой шатости войску было приказано вернуться в Москву; для посылки новой рати уже не было времени, и враг, беспрепятственно подойдя к столице, стал в троицком селе Тушино[125].
В то же время на юг от Оки действовал Лисовский. Ранней весной 1608 года он уже шел от Орла на восток через украинные города на рязанские места. Придя в городок Михайлов, он стал в нем и начал «сбираться с тутошними ворами». В этом и состояла задача его похода на Украину: ему надобно было собрать и организовать рассеянные неудачами 1607 года и бродившие врозь отряды «воров». На Рязани зимой 1607/08 года эти «воры» своими силами «во многих местех» держались против московских войск, и борьба с ними доставляла много хлопот воеводам царя Василия. Еще с осени 1607 года Захарий Ляпунов промышлял над «ворами» у Ряжска, а воевода Юрий Пильемов готовился к походу на «пронских и михайловских мужиков», которые «воевали от Переяславля в двадцати верстах». В 1608 году «с весны» большой отряд рязанцев «всех станов» и арзамасцев под начальством князя Ив. А. Хованского и Прокопия Ляпунова ходил на «воров» к Пронску, и «немного города не взяли», но должны были отступить. При этом Прокопий Ляпунов был ранен в ногу «из города из пищали», почему и передал свои обязанности брату Захару. В это самое время на Михайлове объявился Лисовский. Царь Василий предупреждал рязанских воевод, чтобы они остерегались нападения Лисовского на Переяславль-Рязанский. Но воровской «полковник» не имел в виду так далеко отклоняться на восток, так как целью его похода была столица. Он бросился на Зарайск, взял его и сел в нем со всеми своими «полчанами». Когда князь Хованский и Захар Ляпунов явились выручать Зарайск, Лисовский нанес им жестокое поражение, можно сказать, уничтожил весь их отряд, и затем пошел далее к Москве на Коломну. Ему удалось взять и крепкую Коломну. Когда он перебрался на левый берег Оки, у него была уже большая сила: «Собралося с ним тридцать тысяч русских украинных людей». Так блестяще исполнил он свою задачу, как бы возродив к новой деятельности только что уничтоженное Шуйским войско Болотникова и царевича Петра. Правда, это войско потерпело поражение от князя Ив. Сем. Куракина на походе от Коломны к Москве, причем лишилось взятой в городах артиллерии и потеряло Коломну, обладание которой представляло большую важность, тем не менее Лисовский успел снова собрать людей, явился с ними под Москву и в Тушине соединился с прочими войсками Вора[126].
Задача, которую поставили себе воеводы Вора, была ими удачно разрешена. Вор был у своей цели и увидел московские стены. Его польско-литовские сподвижники, совершив победоносный поход, засели под Москвой в укрепленном до неприступности тушинском лагере и имели за собой удобный путь сообщения с их родиной через Можайск. Южные области Московского государства, за исключением некоторых рязанских городов, снова были подняты на Москву и были готовы служить имени царя Димитрия. Власти Шуйского, казалось, приходил конец: Вору оставалось сделать последний натиск на самую Москву.
Однако попытки сделать этот натиск окончились неудачей. Москва не только не отворила ворот воскресшему царю Димитрию, но встретила его войско целой армией. У Шуйского оказались большие силы. Кроме обычного московского гарнизона – государева двора и стрельцов – при царе Василии находились служилые люди из городов Новгорода, Пскова, «заволжских городов» (то есть северных) и «заречных городов» (то есть южных, из-за Оки); сверх того были «казанские и мещерские татаровя, и чюваша, и черемиса». С этими войсками Шуйский бодро встретил Вора при его появлении в окрестностях Москвы. В дни первого пребывания Вора в Тушине, в начале июня 1608 года, уже «бои быша частые»; позже, когда Рожинский, отыскивая место для лагеря, задумал было остановиться в селе Танинском, Шуйский систематически начал его тревожить. Войску Вора в «Танинском бысть от московских людей утеснение на дорогах, и начата многих побивати, и с запасы к нему не пропущаху». Когда же Вор с своим гетманом, «видя над собою тесноту» и заметив, что их отрезают от необходимых дорог, решились оставить позицию у Танинского и возвратиться к Тушину, то московские войска осмелились даже дать им битву, где-то на «тесном месте» у Тверской дороги. Хотя польское войско Вора, обыкновенно побеждавшее в открытых боях московские отряды, оказалось победителем и здесь, тем не менее Вор убедился, что ему предстоит долгая и упорная борьба за Москву. Поэтому, придя к Тушину, он немедленно принялся за укрепление своей стоянки. Тушино постепенно было превращено в крепкий городок. Но Шуйский и здесь не оставлял в покое врага: его войска заняли угрожающую Тушину позицию от села Хорошева через речку Ходынку до стен Москвы. Чтобы оттеснить их дальше от Тушина и удержаться в своих «таборах», Рожинский решился на сражение. Украдкой «на утренней заре на субботу» 25 июня (5 июля) он напал на московский обоз, разгромил его и погнал оторопелых москвичей под городские стены. Но ему не удалось одержать полной победы. С наступлением дня его войска, в свою очередь, должны были отступать от городских стен перед резервными отрядами Шуйского, которые успели изготовиться к бою и оттеснили нападающих за Ходынку[127].
Со времени этого боя положение дел под Москвой несколько определилось. Тушинцы убедились, что им не по силам взять Москву и что враг крепче, чем казался им на походе от Волхова до Тушина. У тушинцев сложилось даже слишком преувеличенное представление о мощи царя Василия: его войско они считали в 140 тыс. человек и радовались, что к ним самим в Тушино подходили частые подкрепления. В ожидании этих подкреплений Вор сидел в своем лагере, ничего не предпринимая почти весь июль и август 1608 года. Только тогда, когда в Тушино явились Лисовский с полевыми «ворами» и Сапега с войском из Речи Посполитой, Вор решился возобновить военные операции. Для штурма Москвы в Тушине и теперь не находили сил и средств; потому тамошними вожаками решено было устроить блокаду столицы и перехватить все главные дороги, шедшие к Москве, с тем чтобы прекратить подвоз по ним припасов и всякие вообще сношения Москвы с государством. Дальнейшие действия тушинцев были направлены именно к этой цели и отличались такой систематичностью, которая делала честь их руководителю гетману Рожинскому. Войска Вора находились в Тушине между Смоленской и Тверской дорогами и распоряжались ими обеими. Из прочих дорог для Москвы были бесполезны все те, которые вели на Калугу и Тулу – в области, охваченные мятежом; их незачем было тушинцам и занимать особыми отрядами. Зато большую важность для Москвы имели дороги, шедшие на север, северо-восток и юго-восток, а именно дорога Ярославская на Троицкий монастырь и Александрову слободу; дорога на Дмитров, или Дмитровка; дорога на с. Стромынь, Киржач и далее на Шую, Суздаль и Владимир, так называемая Стромынка, и, наконец, дороги речные и сухопутные на Коломну и Рязань. Все названные дороги и надлежало перехватить войскам Вора. Из Тушина в обход Москвы были посланы на северные дороги Сапега и Лисовский, а к Коломне от Каширы был направлен Хмелевский. Предполагалось, очевидно, что отряды тушинцев, обойдя с двух сторон Москву, соединятся где-либо на востоке от нее и таким образом сомкнут кольцо блокады. Сапега в середине сентября начал движение блистательно. Выйдя на Ярославскую дорогу, он между Рахманцовым и Братовщиной разбил наголову и рассеял большое войско князя Ив. Ив. Шуйского, осадил Троицкий монастырь, занял Дмитров и через него установил прочное сообщение с Тушином. Его отряды пошли далее на север и распространили власть Вора за Волгу, а Лисовский двинулся на Суздаль и Шую. В течение октября 1608 года все суздальские и владимирские места уже признали Вора. Владимирский воевода Иван Годунов спешил даже послать «посылку» в Коломну, чтобы там не стояли «против бога и государя своего прироженаго», то есть против Вора. Если бы Коломна отпала от Шуйского к Вору, планы тушинцев были бы вполне осуществлены, и Москва была бы кругом обложена. Но Коломна не отпала. Когда в ней узнали о приближении Хмелевского с войском от Каширы, то просили помощи из Москвы; получив ее, вышли Хмелевскому навстречу и разбили его. Так же поступили коломенские власти и тогда, когда узнали о наступлении «воров» от Владимира. Присланный из Москвы князь Дмитрий Михайлович Пожарский разбил этих воров в 30 верстах от Коломны. Таким образом, соединение тушинских отрядов у Коломны не удалось и полная блокада Москвы не осуществилась. Неудача под Коломной была очень неприятна тушинцам. Весной 1609 года они снова пытались овладеть Коломной и под командой Млоцкого осадили ее. Крепость отстоялась от них и на этот раз, но все-таки Млоцкий «отнял от Москвы путь» на Рязань и оттого «на Москве бысть хлебная дороговь великая». Рокового значения, впрочем, это не имело, так как летом 1609 года блокада столицы была уже прорвана в других местах. В июле Млоцкий был вынужден снять осаду, и «Коломенская дорога от воров очистилася», а в августе по этой дороге уже «хлеб пошел к Москве с Коломны добре много»[128].
Таковы были действия против Москвы Вора и его советников после большого боя под Москвой 25 июня 1608 года. Убедясь, что им не взять Москвы сразу, они решили подвергнуть ее блокаде, отрезать от всякой помощи извне и выморить голодом. План блокады был ими задуман хорошо, но не мог быть выполнен. Прежде всего этому помешало сопротивление Коломны, связывавшей Москву с Рязанским краем, а затем недостаток средств для хорошего наблюдения за малыми подмосковными дорогами, вроде Ольшанской дороги, Хомутовки и т. п. В то же время легкие и быстрые успехи отрядов Вора в замосковных городах и даже за Волгой отвлекали внимание тушинцев от самой Москвы и давали им надежду овладеть Москвой без особых усилий тогда, когда уже все государство добьет челом царю Димитрию Ивановичу. Таким образом, операции под Москвой теряли свою исключительную важность в представлении тушинских руководителей, а на первый план выступала задача подчинения Тушину областей московского севера[129].
Подмосковная битва 25 июня 1608 года имела влияние и на сторону царя Василия. Если тушинцам она показала необходимость дальнейших усилий и невозможность овладеть Москвой с одного удара, то и царь Василий, а с ним и все вообще москвичи убедились в том, что войска Вора представляют грозную боевую силу, с которой предстоит тяжелая борьба. Страх перед Вором и предчувствие его торжества очень скоро деморализовали подданных царя Василия. Мы видели, что первая «шатость» обнаружилась в войсках Шуйского даже раньше битвы под Москвой, еще на походе Вора к столице. Но тогда на речке Незнани пытались изменить Шуйскому члены заведомо неприязненного ему кружка Романовых. Во главе шатавшейся рати стоял, между прочим, Иван Николаевич Романов; главными виновниками измены были сочтены его шурин князь Иван Федорович Троекуров, женатый на Анне Никитичне Романовой, и зять его брата князь Иван Михайлович Катырев-Ростовский, женатый на Татьяне Федоровне Романовой. К ним пристал один из Трубецких, князь Юрий Никитич. «Шатость» на Незнани была чисто боярской шатостью, к которой Шуйскому достаточно было времени привыкнуть, начиная с первых дней правления. Но совершенно новые явления стали происходить в Москве после Ходынской битвы 25 июня: начался открытый «отъезд» от царя Василия к тушинскому царю. «После того бою, – говорит современник о Ходынском сражении, – учали с Москвы в Тушино отъезжати стольники, и стряпчие, дворяне московские, и жильцы, и городовые дворяне, и дети боярские, и подьячие, и всякие люди». В эту пору отъехали в Тушино люди из близких к Романовым по свойству семей – князья Алексей Юрьев, Сицкий и Дм. М. Черкасский. Отъехал известный впоследствии князь Дм. Т. Трубецкой, к которому скоро присоединился в Тушине и его старший двоюродный брат князь Юрий Никитич, сосланный Шуйским за измену на Незнани в Тотьму и оттуда ушедший к Вору. Отъехали затем люди помельче, вроде Бутурлиных и князей Засекиных, и уже вовсе мелкие людишки, как «первый подьячий» Посольского приказа Петр Третьяков и с ним иные подьячие. Измена отдельных лиц и явный переход их в Тушино не могли не влиять на настроение других, оставшихся в Москве, служилых людей. Когда в конце сентября Сапега разбил московские войска под Рахманцевом и овладел дорогами Дмитровской и Ярославской, в полках Шуйского началась настоящая паника. Дворяне и дети боярские новгородские, псковские и северных заволжских городов сообразили, что они теперь отрезаны Сапегой от своих мест, и заспешили домой. Царь Василий пробовал их «унимать», даже приводил ко кресту, но они не послушались, говоря: «Нащим-де домам от Литвы и от русских воров быть разореным». За русскими бросились из Москвы служилые татаре и прочие инородцы с Волги; они «поехали по домам же». Словом, осенью 1608 года, по заключению современного наблюдателя, «с Москвы дворяне и дети боярские всех городов поехали по домам, и осталися Замосковных городов немноги, из города человека по два и по три; а Заречных и Украинных городов дворяне и дети боярские, которые в воровстве не были, а служили царю Василию и жили на Москве с женами и детьми, и те все с Москвы не поехали и сидели в осаде и царю Василию служили, с поляки и с литвой, и с русскими воры билися, не щадя живота своего, нужу и голод в осаде терпели»[130]. Эти «заречные» дворяне, если бы и захотели уехать из Москвы, не знали бы, куда им ехать, потому что их родные места были заняты и опустошены «ворами». Еще до прихода Вора под московские стены, весной 1608 года, ввиду возобновления смуты на украйнах и появления Лисовского с большими скопищами на Рязани царь Василий предписывал рязанским воеводам убеждать служилых людей, «чтобы они для воровского приходу жен своих и детей присылали б к нам к Москве с людьми своими». Такое распоряжение, не предвидевшее прихода «воров» под Москву, имело целью избавить женщин и детей от ужасов осады, «чтоб в воровской приход женам и детям в осадное время, будучи в осаде, всякого утешенья не учинилось». Очевидно, рязанцы, послушавшись царского слова, отослали в Москву свои семьи, а там как раз и застигло их осадное «утешенье» от Вора. Тогда и сами рязанцы в большом числе были вызваны в московскую осаду, и таким-то путем образовалась та тесная связь между Москвой и «заречным» Рязанским краем, которая может удивить наблюдателя, незнакомого с только что изложенными обстоятельствами. Царь Василий постоянно требует от рязанских воевод присылки хлеба и ратных людей и часто благодарит главного рязанского воеводу Прокопия Ляпунова за его верность и усердие. Со своей стороны рязанские служилые люди действительно «прямят» царю Василию и крепко стоят за Москву. Они борются и с крымскими людьми, набегавшими на южные рязанские окраины, и с местными «ворами», воровавшими на Оке, и с тушинцами, подходившими к Коломне; они увещают касимовских татар обратиться к истинному царю Василию от ложного Вора. Зато они считают себя вправе возвышать свои голоса на Москве и впоследствии играют важную роль в перевороте, низложившем Шуйского[131].
Таким образом, Москва осталась против Тушина без поддержки поморских и замосковных городов, имея опору в одной Рязани и в собственном населении. При первых признаках отпадения своих подданных и уклонения их от защиты Москвы Шуйский уже начал прибегать к экстренным мерам обороны. Он очень чутко и верно понял еще летом 1608 года опасность предстоявшей ему блокады и невозможность ведения борьбы с Вором исключительно средствами столицы. С одной стороны, он старался всякими мерами увещания и понуждения собрать под Москву ратных людей, рассылая «во многие грады с царскими епистолиями на собрание чина воинского» и грозя жестокими наказаниями за «нетство» и за укрывание «нетей». Окраинным воеводам Ф. И. Шереметеву, бывшему под Астраханью, и М. Б. Шеину, бывшему в Смоленске, было велено идти к Москве с «понизовною ратью» и со «смоленскою ратью». Заволжские северные города царь Василий старался возбудить и к самодеятельному сопротивлению врагам; он побуждал их «собраться» в Ярославле и остаивать «свои места». С другой стороны, царь Василий начал строить расчеты на иноземную помощь. В конце июля 1608 года он заключил с польско-литовскими послами перемирие, в числе условий которого было обязательство со стороны Речи Посполитой вывести из Московского государства всех польско-литовских людей, служивших Вору без позволения королевского. На эту услугу со стороны короля Шуйский возлагал большие надежды, несмотря на то что обязательство короля его послами не было распространено на Лисовского как на изгнанника из Речи Посполитой. Вскоре после заключения договора 25 июля 1608 года и выезда из Москвы польских послов бояре московские известили о договоре тушинского гетмана Рожинского и предложили ему «прислать» своего Вора к царю Василию, а самому удалиться на родину со всеми его земляками. Эта грамота бояр служила как бы ответом на обращение к боярам самого Рожинского, пославшего им торжественное воззвание весной 1608 года; она показывает, что московские власти придавали серьезное значение ссылке на заключенный в Москве договор. Но Рожинский, разумеется, не придал этой ссылке никакого значения и продолжал дело Вора. Одновременно с вопросом о содействии со стороны короля Сигизмунда возник в Москве вопрос и о шведской помощи. Было уже упомянуто, что в 1606–1607 годах король Карл IX предлагал царю Василию свою помощь и что царь Василий отклонял ее даже с некоторым высокомерием, «похваляя» шведского короля в том, что он его царскому величеству «доброхотает» и его царской «любви к себе ищет». Теперь, в тяжелые дни поражений и московской осады, летом 1608 года, пришел черед самому царю Василию «искать себе любви» шведского короля. Он послал в Новгород Великий своего племянника князя М. В. Скопина-Шуйского с наказом собрать там ратных людей с городов от Немецкой украйны и «послати в немцы нанимать немецких людей на помочь». В такую деликатную формулу облекли московские люди свое обращение в Швецию за союзом и вспомогательными войсками[132].
Итак, ни Тушино, ни Москва не нашли в себе сил для одоления врага. Царь Василий и Тушинский вор осуждены были проводить долгие дни в близком соседстве, боясь друг друга и выжидая, пока какая-либо комбинация общественных элементов и политических сил далеко в стороне от Москвы и Тушина приведет их борьбу к определенному и решительному исходу.
VIПеренесение военных операций в северные области государства; район распространения Смуты. Смута в Пскове и его пригородах. Смута в инородческом Понизовье. Борьба Москвы и Тушина в северных частях Замосковья; особенности общественного строя этих мест. Отношение тушинцев к замосковному населению. Восстание против Вора замосковных и поморских городов и опорные пункты этого восстания
Перенесение военных операций на север и северо-восток от Москвы и обращение к иноземному вмешательству были новым осложнением Смуты и повели к полному разрушению государственного порядка. С того времени как Шуйский оказался не в силах отбить Вора от Москвы и войско его, покинув своего государя в московской осаде, разошлось «по домам» охранять свои очаги, Смута быстро охватила весь московский центр, перешла за Волгу, передала Вору Псков и новгородские места и вспыхнула новым пламенем в инородческом Понизовье. Одно Поморье от Великого Устюга да отчасти города от Литовской украйны остались верны Москве, а то «грады все Московского государства от Москвы отступиша», по словам летописца. Надобно заметить, что не везде отпадение городов и волостей от Москвы бывало последствием тушинского завоевания; местами, именно на окраинах, Смута возникала сама собой, и тушинцы приходили «на готовое селение диаволи мечты». Движение Сапеги и Лисовского в обход Москвы передало во власть Тушина все Замосковье, за исключением немногих укрепленных пунктов. Обложив Троицкий монастырь, тушинцы стали свободно распоряжаться на том пути, который прикрывать должны были твердыни знаменитого монастыря. Переяславль-Залесский, Ростов, Ярославль, Вологда, даже Тотьма – все города, лежавшие на большой дороге от Москвы к Белому морю, целовали крест Вору. За ними последовали Кострома и Галич с уездами. Из-под Троицкого монастыря Лисовский легко подчинил Тушину все пространство между Клязьмой и Волгой, от Владимира до Балахны и Кинешмы. Тушинские отряды пошли затем от Дмитрова и Ростова к Угличу и Кашину и далее по дорогам к Финскому заливу на немецкий рубеж. К Новгороду из Тушина был послан с войсками Кернозицкий. В Пскове же и его области междоусобие открылось гораздо ранее появления тушинских отрядов, и Псков сам призвал «воровского воеводу Федьку Плещеева». Также самостоятельно поднялись «многие понизовые люди, мордва и черемиса»; они действовали на пространстве от р. Суры до р. Вятки и даже ходили осаждать Нижний, как в 1606 году, и уже здесь к ним присоединился тушинский воевода князь Семен Вяземский с «литовскими людьми»[133].
Так велик был район, вновь захваченный Смутой в 1608–1609 годах. Как в 1606 году, когда общественное волнение открылось разом во многих пунктах, так и в 1608 году Смута в разных местностях имела различный характер, а в зависимости от местных условий и успех Вора далеко не везде был одинаков. Вор более или менее прочно овладел теми местами, которые были вблизи главных его станов под Тушином и Троицей. Столь же прочно держалась сторона Вора в псковских местах. С переменным успехом шла борьба Тушина и Москвы во Владимиро-Суздальском крае, и совершенно безуспешны были усилия тушинцев удержать в повиновении заволжские места от Ярославля до Белоозера и Устюга. Сведения, собранные в первой части этой книги об общественных особенностях названных областей, помогут открыть настоящий характер происходившего в областях движения и объяснят нам его причины и исход.
Всего сложнее и запутаннее представляются общественные отношения изучаемого периода в Пскове. Местные летописцы начинают псковскую смуту с конца 1606 или начала 1607 года. Во время своей борьбы с Болотниковым Шуйский прислал в Псков «прошать денег с гостей» в заем, «кто сколько порадеет царю Василью». Псковские гости сумели, однако, из добровольного займа сделать принудительный сбор и стали собирать деньги «со всего Пскова с больших и с меньших и со вдовиц по роскладу». Это возбудило со стороны мелких людей неудовольствие и споры. Против гостей говорили «в правде» многие люди «о градском житии и строении и за бедных сирот». Однако деньги, всего 900 руб., были собраны и посланы в Москву, а повезли их именно те, кто говорил против гостей и против «росклада» на вдовиц и сирот. Вслед же уехавшим с казной пяти псковичам гости послали донос, «отписали за ними отписку», давая знать царю, что «мы тебе, гости псковские, радеем, а сии пять человек тебе, государю, добра не хотят и мелкие люди казны тебе не дали». В Москве доносу дали веру и едва не казнили псковичей: их «от казни отпрошали до обыску» псковские стрельцы, бывшие на службе в Москве «против воровского страху». Когда дело раскрылось и донос стал известен в Пскове, то на доносчиков восстали «всем Псковом» и заставили псковского воеводу П. Н. Шереметева засадить в тюрьму семь человек гостей. «И с тех мест, – говорит летописец, – развращение бысть велие во Пскове, большие на меньших, меньшие на больших, и тако бысть к погибели всем». Воевода Шереметев, поставленный между раздраженной толпой и влиятельными гостями, взял, кажется, сторону последних, выследил до 70 вожаков «мелких людей» и послал о них донесение в Москву, обвиняя их в «измене». В Пскове узнали об этом и со страхом ждали казней. А между тем весной 1608 года, тотчас после битвы под Волховом, в Псков возвратились псковские и «пригородцкие» стрельцы. Они сообщили о поражении москвичей, принесли от Вора «грамоту мудрым слогом зело» и стали выхваливать доброту, силу и «хитрость воинскую» Вора, которому они передались после его победы и который их отпустил домой с лаской. Хотя стрелецких голову и сотника в Пскове посадили в тюрьму, как изменников царю Василию, однако Псков заволновался. Мелкие люди неизбежно должны были сопоставить грозного царя Василия, от которого ждали казней, с царем Димитрием, показавшим ласку даже «худым людишкам», стрельцам. Настроение толпы в Пскове стало настолько смутным, что Шереметев не раз, опасаясь взрыва, спрашивал псковичей: «Что де у вас дума? скажите мне». А «большие люди», боясь черни, совсем отстали от участия в общественных делах, не появлялись во «всегородной» избе, «дома укрывалися» и во всем «давали волю мелким людям, и стрельцам, и казаком, и поселяном». Но мелкие люди пока еще ни на что не решались, и «у псковичь думы не было никакие». Летом 1608 года вокруг Пскова появились тушинские отряды; псковские пригороды подчинялись тушинцу Ф. Плещееву и целовали крест Вору; крестьяне от воров прибегали в Псков и просили защиты у Шереметева. Наступал решительный момент, и твердый воевода должен был им воспользоваться, чтобы удержать Псков от измены. Но Шереметев повел двойную политику. Он, как мы знаем, не был сторонником Шуйских и сам составил первый заговор против царя Василия; поэтому он не прочь был признать Димитрия и даже, как говорили, приказывал из Пскова окрестным мужикам целовать крест Вору. Но в то же время он боялся «мелких людей» и во всем «надеялся на больших людей»; между тем большие люди держались Шуйского, ожидая от него управы на чернь, а чернь тянула в сторону ласкового Вора, о котором ей рассказали пришедшие от него стрельцы. Шереметев, таким образом, оказывался на стороне Димитрия, но против его приверженцев. Побудив крестьян присягнуть Вору, он сам же потом истязал их и грабил, приговаривая: «Почто мужик крест целовал!..» Разумеется, чернь догадывалась, что воевода не будет к ним милостив, а, напротив, будет «силен псковичам», как только получит воинскую помощь из Новгорода, откуда ему обещали «детей боярских и немцев». Когда 1 сентября 1608 года прошел по Пскову слух, что «немцы» из Новгорода уже стоят на р. Великой, Псков возмутился. Народная громада не желала ни впускать немцев, ни садиться в осаду. В общем смятении случилось так, что кто-то, «неции безумнии человеци, без совету всех и без ведома», отворили городские ворота и впустили в город отряд тушинцев под командой Ф. Плещеева. В отряде этом, поясняет летописец, были «людишка худые: стрельцы и подымщина, немногие ратные люди». Однако Псков, приняв их, 2 сентября целовал Вору крест. Шереметев был брошен в тюрьму, а воеводой стал Плещеев. Послали под Москву «в таборы с повинною»; оттуда приехали новые воеводы, прислан был сборщик и «поимал казны много гостиной». Тушино требовало людей и денег, и Псков послушно служил новому царю.
Таков был ход событий в Пскове до переворота в пользу Вора. Сначала мы наблюдаем борьбу между псковским тяглым миром и «гостями», стоявшими во главе псковского рынка и финансовой администрации. Эти «гости», очевидно, составляли в Пскове особый слой «славных мужей и великих мнящих ся пред богом и человеки, богатством кипящих». Мы не знаем близко условий, выделивших эту аристократию капитала из остальной торгово-промышленной среды Пскова, но не может быть сомнений в том, что эти условия крылись в развитии крупного торгового оборота на псковском рынке. Обострение внутренних псковских отношений повело к насилиям над гостями, а насилия должны были повлечь за собой правительственную кару. Избывая предполагаемой кары, простые псковские людишки потянули к Вору, от которого ожидали, по слухам, «добродеяния всякого». Собственно, псковское городское движение в сторону Тушина встретилось с таким же движением пригородских стрельцов и уездных поселян и нашло себе в нем поддержку. Но в пригородах и уездах действовали иные мотивы. Знакомясь с положением Псковского края в первой главе этой книги, мы уже заметили, что ливонская война имела роковое влияние на хозяйственную жизнь псковских пригородов. Вражеские нашествия и постоянная близость к театру военных действий выжили из пригородов старое земледельческое и промышленное население и разорили край. На образовавшуюся здесь «пустоту» правительство сажало своих стрельцов и прочих ратных людей, превращая псковские пригороды в типичные поселения украинно-военного характера. Когда военное население других украйн было увлечено в восстания против Москвы, то и псковские «стрельцы и казаки» по чувству сословной солидарности увлеклись туда же. Если городской тяглый мир Пскова в своих мелких представителях искал у Вора защиты против владевших рынком капиталистов, то уездные люди, псковские и пригородные, шли к Вору в надежде на более общие общественные перемены, указанные еще в листах Болотникова.
Итак, с сентября 1608 года Псков передался Вору и попал во власть мелкого городского люда и стрельцов с приставшей к ним уездной «подымщиною». Вся дальнейшая жизнь Пскова в Смутные годы 1606–1610 представляла собой дальнейшее развитие той же внутренней борьбы. С господством черни не могли примириться ни большие люди самого Пскова, ни власти царя Василия, собиравшие в Новгороде войска на освобождение Москвы. Из Новгорода под Псков не один раз посылали войска, с которыми готовы были соединиться «игумени и священники и большие люди и дети боярские». Но такая «измена» обыкновенно не удавалась: новгородские отряды отходили ни с чем от неприступного Пскова, а над «большими людьми» мелкие люди «измены для» учреждали надзор и чинили насилия. Только в августе 1609 года большие люди взяли на время силу в городе, благодаря тому что псковичи рассорились со стрельцами, и выбили их из города в стрелецкую слободу за р. Мирожу. Но весной 1610 года междоусобие мелких людей прекратилось и «стрельцов в город пустиша», а лучшие люди толпами побежали из Пскова в Новгород и в Печерский монастырь. Таким-то образом волновался Псков собственными злобами. Если вникнуть в ход его многомятежной жизни во все время царствования царя Василия, то нельзя не прийти к убеждению, что от псковичей были очень далеки интересы Москвы и всего государства. Только в лице стрельцов, побывавших и в Москве, и в лагере Вора, общая Смута нашла своих выразителей в Пскове; но эти стрельцы, соединяясь с мелкими людьми псковского мира, прониклись местными взглядами и чувствами. В то время, когда пригороды Пскова с их стрельцами и подымщиной прямили Вору или же приводились новгородскими войсками в послушание Шуйскому, стрельцы, бывшие в Пскове, воевали только с псковскими «гостями» и их стороной. Однако такую обособленность псковской жизни во время Смуты нельзя считать за проявление политического сепаратизма и за воскрешение вечевой старины. Псков неизменно служит московскому царю, за которого признает Вора, и держит его воевод и дьяков в обычной чести. Присланный из Тушина дьяк Иван Леонтьевич Луговский, «добрый муж в разуме и в сединах», сидел в Пскове всю смутную пору. Отмечая, что по отъезде воевод Луговский «един был» в те лета смутные «да посадские люди даны ему в помочь», летописец замечает, что дьяк «с теми людьми всякие дела и ратные и земские расправы чинил, и божией милостию иноземцы не совладели ни единым городом псковским, а совладели, как воевод в Пскове умножило». Что в этих словах нет косвенной похвалы политической особости Пскова, ясно уже из соседних строк, где летописец с сочувствием рассказывает об обращении Пскова за помощью «ко всей земле», в земскую рать 1611 года под Москву. Псков не искал отделиться от государства Московского, его отделяла от государственного центра географическая отдаленность да своя городская смута, подавить которую не могла обычной репрессией ослабевшая государственная власть[134].
Как и в Пскове, своя особая смута кипела в понизовых инородческих местах. В 1608 году центром ее были уже не мордовские земли, а земли горной и луговой черемисы. После того как Гр. Гр. Пушкин усмирил Арзамас и Алатырь и «привел к царю Василью» их уезды, мятежная агитация была перенесена далее на северо-восток и велась «в черемисе» во имя уже второго самозванца. В конце 1608 года «арзамасские мурзы» оказались на левом берегу Волги в Яранске, куда они попали через Козьмодемьянск, а их агенты с «воровскими грамотами» проникли даже на Вятку. Одновременно с Яранском и соседний Санчурин был взят восставшими, и «шанчюринская черемиса» изменила царю Василию. Таким образом, мятежники овладели прямой дорогой от Нижнего Новгорода на Вятку. Пытались они овладеть и самыми берегами Волги: неудачно приступали в декабре 1608 года к Нижнему, а 1 января 1609 года к Свияжску, взяли Козьмодемьянск, разорили Цивильск. Наконец, «учало оружье говорити» и под Царевым-Кокшайским городом, который восставшие «взяли взятьем». Так определился район инородческого движения в 1608–1609 годах. Называя действовавших здесь «воров», воеводы и земские власти выражались обыкновенно так, что то были «воры с Алатаря и с Курмыша и из Ядрина и из Арзамаса и из Темникова и из Касимова – сборные многие люди, тех городов дети боярские и стрельцы, и мордва и бортники и горная чуваша и черемиса». Отписывая в города об избиении «многих воровских людей свияжских и чебоксарских и кокшайских и алатарских татар и мордвы и черемисы», местные власти иногда замечали, что в воровских отрядах было мало собственно русских людей: «А у черемисы де было русских людей только два казака терских, да шанчурских и козмодемьянских стрельцов человек с шестьдесят». В подобных перечнях, часто повторяемых в местных грамотах тех лет, мелькают перед нами обычные деятели Смуты: казак, стрелец, окраинный сын боярский, и рядом с этой служилой мелкотой исконный житель Понизовья – инородец, который «шертовал ворам» своей языческой присягой и вышел «с лучным боем» из родных лесов на большие дороги и бойкие побережья судоходных рек. Если «русские воры» принесли сюда то же желание общественной перемены, какое руководило ими во всех других местах Московского государства, то инородцу, конечно, были чужды и династические притязания Вора и стремления великорусской крестьянской и кабальной массы. У него были свои нужды, свои беды и свои желания: ему докучали последствия московского завоевания и русской колонизации, то есть утрата земельного простора, тяжесть податного бремени и местами водворение зависимых отношений по земле к служилым татарам и русским землевладельцам. Мы не раз указывали на эти причины инородческой смуты, ближайшее исследование которой составляет одну из будущих задач нашей науки[135].
Как псковская Смута была, в сущности, предоставлена собственному течению, потому что у Москвы не хватало средств к действительному воздействию на далекие окраины, так и движения в Понизовье долго оставались без деятельной репрессии. Отдельные погромы от гарнизонов Нижнего Новгорода и Казани не смиряли восставших. Рассеянные по всей «черемисе», их отряды соединялись вновь и повторяли свои покушения на верные царю Василию и московскому порядку города. Для городов такие враги не могли быть особенно опасны, но они должны были мешать операциям того отряда, с которым Ф. И. Шереметев шел от Астрахани по Волге в Замосковье. Боясь оставить за собой врага, Шереметев медлил на Волге, как М. В. Скопин-Шуйский, боясь Пскова и новгородских пригородов, медлил в Новгороде и не решался двинуться на Москву.
Более решительно и благоприятно для царя Василия шла борьба Москвы и Тушина в замосковных и вообще северных московских городах. Вспомним отличительные черты этих городов, указанные нами в общем обзоре Замосковья. На волжских верховьях и на средней Оке население городов имело очень пестрый состав, и города изменяли свой характер, превращаясь из центров народнохозяйственной деятельности в пункты по преимуществу военно-административные. В таких городах не бывало внутреннего согласия и солидарности между разнородными элементами населения собственно городского и между посадом и уездом. Самый посад в таких городах бывал слаб и мал; промыслы и торговля обыкновенно сосредоточивались в руках не посадского, а служилого гарнизонного люда. Иначе было между рр. Клязьмой и Сухоной по обоим берегам средней Волги. Здесь тяглые городские миры были многочисленнее, богаче и деятельнее; связь между городом и уездом была крепче, потому что основывалась не на внешнем подчинении уездного населения городской администрации, а на всем строе житейских отношений, делавших из городского посада с его рынком или речной пристанью центр хозяйственной жизни уезда. Чувство солидарности между городом и уездом и между составными элементами самого городского посада было живо и крепко благодаря однородности городского и уездного населения, представлявшего собой по большей части организованные податные общины, зависевшие или непосредственно от великого государя, или от крупного земельного собственника – монастыря и боярина. Общественного антагонизма, подобного борьбе больших людей с мелкими в Пскове, здесь почти незаметно: он проявляется лишь изредка в крупнейших центрах, Ярославле и Вологде, как случайное осложнение, не влияющее на общий ход дел в крае. Имущественное различие в городах здесь не достигало угрожающей остроты, так же как не обострялись и аграрные отношения в уездах. В начале 1609 года ополчение тяглых людей из поморских и замосковных волостей торжественно писало жителям Романова, которые «смущались» этого ополчения: «Вы смущаетесь для того, будто дворян и детей боярских черные люди побивают и домы их разоряют; а здесе, господа, черные люди дворян и детей боярских чтят и позору им никоторого нет». Незаметно, наконец, в северных частях Замосковья и характерного последствия внутреннего антагонизма – повального выселения тяглых и зависимых людей из посадов и волостей[136].
Когда отряды Вора стали расходиться по замосковным городам, они не встречали на первых порах почти никакого сопротивления. Правительство Шуйского, очевидно, мало влекло к себе сердца горожан, и, если бы города убедились, что из Тушина пришли к ним слуги действительно воскреснувшего царя Димитрия, отпадение их от царя Василия совершилось бы бесповоротно. Холодность к царю Василию особенно ярко выражается в отписках из того самого Устюга, который вместе с замосковными городами так стойко держался против Вора и его тушинцев. Устюжане сообщают вычегодцам о том, как костромичи и галичане крест друг другу целовали, что им за царя Василия «всем вместе ожить и умереть», и в то же время сами от себя они предлагают не такое же, на жизнь и смерть, крестное целование законному царю, а лишь осмотрительность и осторожность. Напоминая, что они уже «дали души» царю Василию при его воцарении, как и все прочие, устюжане советуют только не увлекаться новым появлением царя Димитрия: «Не спешите креста целовать, не угадать, на чем совершится», – пишут они о Воре. Не веря в то, чтобы при Воре стало лучше, чем при царе Василии, они не желают торжества Вора, но, считая его возможным, соображают, что в таком случае «еще до нас далеко, успеем с повинною послать». Такое настроение, конечно, не было лестно для московских олигархов и не могло сулить им ничего хорошего в дальнейшем. А между тем именно такая нерешительность и наклонность выждать владела большинством замосковных городов. Они отворяли свои ворота тушинцам и целовали крест на имя Димитрия, не имея твердого влечения ни к имени Димитрия, ни к имени Шуйских, но думая выждать, «на чем совершится» развязка мало понятной им борьбы двух правительств, и желая узнать точнее свойства и особенности этих правительств.
Ожидать пришлось недолго. В два-три месяца обнаружились совершенно определенно качества новой власти и характер ее представителей. Для Тушина вновь занятые замосковные области представлялись золотым дном, откуда можно было черпать не только довольствие тушинским войскам и деньги для тушинской казны, но и предметы роскоши и всяческого житейского удобства для тушинских «панов». Сапегу не раз извещали, что ему следует позаботиться о занятии Вологды «для того, что на Вологде много куниц и соболей, и лисиц черных, и всякого дорогого товару и пития красного»; на Вологде лежал товар «английских немцев»; там «собрались все лучшие люди, московские гости с великими товары и с казной, и государева казна тут на Вологде великая от корабельные пристани, соболи из Сибири и лисицы и всякие футры (futro – мех)». И Сапега немедля требовал «на государя царя и великого князя Димитрия Ивановича» и красного пития, и прочих товаров, и изменничьих «животов». В Ярославль в ожидании подчинения Вологды был прислан «государев стряпчий Путило Рязанов, для всяких товаров и у гостей, и у торговых людей лавки и всякие товары запечатал», отчего в Ярославле добре стали скорбеть. В то же время с городов и с уездов сбирали на нового государя большие поборы деньгами и натурой. Делалось это систематически, для того чтобы немедля стянуть в Тушино экстренно необходимые на жалованье полякам средства. Вопреки личному желанию Вора так постановили сами польско-литовские вожди, разослав для реквизиций по поляку и москвитину в каждый замосковный город. Таким образом, жители Замосковья могли убедиться в большой алчности Вора и его агентов и могли сообразить, что им дорого обойдется признание над собой тушинской власти. Но поборами дело не ограничивалось. Паны из тушинского стана и из лагеря Сапеги под Троицким монастырем размещались на поместных землях и в частных вотчинах, в чужих хозяйствах, для прокормления как их самих, так и их челяди. По уверению замосковных людей, тушинские власти восстановляли удельный порядок: «Все городы отдают паном в жалованье, в вотчины, как и преже сего уделья бывали». Наконец, поборы на тушинского царя и на его администрацию сопровождались страшным произволом и насилием, равно как и хозяйничанье панов в селах, а тушинская власть оказывалась бессильной одинаково против собственных агентов и против открытых разбойников и мародеров, во множестве бродивших по Замосковью. О тех ужасах, какие делали эти разбойники, или «загонные люди» (от zagon – набег, наезд), можно читать удивительные подробности у Авраамия Палицына и в многочисленных челобитьях и отписках воевод тушинскому правительству. Загонщики, вроде казненного по приказанию Вора Наливайки, даже не считали нужным прикрываться именем Димитрия, а просто грабили, истязали и убивали народ, смотря на Русскую землю как на вражескую страну, ими покоренную[137].
Подчиненные власти Вора и управляемые его польско-русской администрацией, замосковные области испытывали на себе последствия анархии и чувствовали себя как бы под иноземным и иноверным завоеванием литвы и панов. Страдающее население невольно обращалось к сравнению только что утраченного нормального порядка жизни под управлением непопулярного царя Василия с тем бедствием, которое настало под властью «истинного царя Димитрия». Царь Василий, хорош он казался или дурен, представлял собой исконный строй государственных и общественных отношений; царь Димитрий вел за собой «воров» – чужих и домашних врагов этого исконного строя. Царь Василий, похваляя и увещая народ в своих грамотах, возбуждал его на охрану привычного порядка, а царь Димитрий попускал своим людям всяческие нарушения этого порядка. Стать на стороне царя Василия значило стать за порядок; служить Димитрию значило служить Смуте. Не имея прямых сведений о том, кого надлежит считать законнейшим царем, замосковное население косвенным путем приходило к заключению, что Василий законнее «того, которой ся называет царем Дмитреем». Окруженный «ворами» и действовавший по-воровски, самозванец сам неизбежно казался Вором.
Раз замосковные люди пришли к такому выводу, их дальнейшее поведение должно было определиться. Везде, где оказались силы для борьбы с ворами, борьба началась и после многих частных неудач привела к полной победе над тушинцами. Ход этой борьбы столь известен, что возможно избавить читателя от пересказа ее подробностей. Нам необходимо лишь ознакомиться с ее деятелями, чтобы знать, чьими силами, разумом и средствами московский север освободился от своих утешителей.
Восстание против Вора началось сразу во многих местностях. В одно время, в конце 1608 года, поднялась на тушинцев Устюжна Железопольская, жители которой с помощью белозерцев несколько раз отбивали от своих стен тушинские отряды; Галич с пригородами и Кострома, двинувшиеся на освобождение Ярославля; Решма, Юрьевец-Поволжский, Городец и Балахна, собравшиеся вместе на освобождение Шуи. Все эти места воочию видели тушинцев и непосредственно испытали тушинскую власть. Всем миром встали они на воров: в Устюжне и отчасти Галиче и Костроме тяглые и служилые люди бились одной ратью; в прочих волжских городках движение шло от «черных людей», которые «начаша сбиратися по городом и по волостем» с выборными предводителями, вроде губного старосты Беляя Ногавицына, «сотника» (стрелецкого) Федора Красного в Юрьевце, «крестьянина» Гришки Лапши на Решме и т. п.[138] Если бы эти местные миры были предоставлены одним собственным силам, их усилия едва ли привели бы к успеху. Тушинская регулярная конница не раз наносила восставшим жестокие удары и громила поднявшиеся города и волости. Но восстание имело опорные пункты в таких местах, куда еще не хватала польская сабля и казачья пищаль. Устюжна и прочие места по Мологе и Шексне опирались на Великий Новгород, где в то время действовал князь Скопин-Шуйский, и на Вологду, где было большое сборище московских людей. Сама Вологда и Галицкий край, а с ним и Кострома имели точку опоры в маленькой Тотьме и особенно в Великом Устюге, который деятельно собирал силы и средства с восточной половины Поморья и направлял их на помощь Замосковью. Наконец, места по средней Волге, Клязьме и Тезе получали помощь и указания из Нижнего Новгорода, за которым стояли войска Ф. И. Шереметева и казанский гарнизон. В то время как на Мологе, Костроме и Клязьме с Тезой с переменным счастьем кипела кровавая борьба, на Волхове, Сухоне и низовьях Оки шла организационная работа. Здесь изыскивались средства для борьбы, собирались люди, вырабатывался план действий, крепло национальное чувство, осмыслялись политические и социальные отношения – словом, подготовлялся подъем народных сил для борьбы со Смутой. Отсюда и являлась деятельная поддержка восставшим поволжским и суздальским местам; отсюда же несколько позднее пошли регулярные войска на освобождение Москвы. Таким образом, в борьбу с «ворами» втянулись и такие места государства, которые отстояли очень далеко от главного театра борьбы под Москвой и еще не подверглись тушинской оккупации.
VIIПоложение дел в Великом Новгороде в 1608–1609 годах. Сношение Скопина с Поморьем и Заволжьем и грамоты царя Василия. Вологда и Устюг как центральные пункты восстания. Начало борьбы и появление во главе восставших царских воевод. Организация восстания и взаимные отношения городов и сословий на Севере. Общая характеристика движения на Севере. Поход Скопина
Было уже упомянуто, что царь Василий в середине 1608 года отправил в Великий Новгород князя М. В. Скопина-Шуйского для сбора ратных людей с пятин и вообще с северо-западной окраины, а сверх того и для заключения союзного договора с Карлом IX Шведским. Карл давно уже искал возможности благовидно вмешаться в московские дела «для земельного обогащения шведской короны». Он сам, без всякого вызова, предлагал свою помощь и правительству московскому, и непосредственно новгородскому населению, к которому не раз обращался с воззваниями. На московской границе он готовил войска, чтобы при первом случае захватить себе Корелу, Орешек или Ивангород. Понятно, как он должен был радоваться обращению Скопина к шведской помощи. Переговоры о ней начались еще в исходе 1608 года; окончательный текст договора был выработан стольником С. В. Головиным и шведскими уполномоченными в Выборге только в феврале 1609 года на условии уступки Швеции города Корелы, а весной, в конце марта и в апреле, стала подходить к Новгороду «немецких ратных людей кованая рать», состоявшая из 15 с лишком тысяч шведских, французских, английских, шотландских и иных наемников. У Карла IX всегда бывали в запасе деньги на тот случай, если бы необходимы стали услуги наемных войск[139].
Таким образом, князь Скопин-Шуйский потратил более полугода времени для того, чтобы получить иноземную помощь и начать из Новгорода поход к Москве. В ожидании же шведских войск он, по собственному его выражению, «сидел в осаде в Великом Новгороде». Можно по некоторым данным уразуметь, чем он был занят в этой «осаде». Во-первых, ему необходимо было оградить себя от опасности измены в самом Новгороде. Вскоре после его приезда в Новгород произошло отпадение Пскова от царя Василия. Именно 1–2 сентября 1608 года псковичи присягнули Вору и бросили в тюрьму своего воеводу П. Шереметева. Известие об этом потрясло новгородских воевод. Вероятно, у них были серьезные основания опасаться за свою безопасность и подозревать недоброе отношение к ним со стороны новгородцев. Всего через неделю после псковского переворота, 8 сентября, в праздник Рождества Богородицы, второй новгородский воевода М. И. Татищев и дьяк Ефим Телепнев бежали из Новгорода и увлекли с собой Скопина. Выбравшись из города не городскими воротами, а через мельничную плотину («через оплот мелющие хитрости», по словам Ивана Тимофеева), они остановились в трех верстах от города и раньше, чем идти к Ивангороду, вызвали к себе оставшихся в Новгороде их товарищей-воевод и объявили «сначальствующим и нарочитым града», будто идут так спешно потому, что имеют письмо от С. В. Головина из Выборга о необходимости спешить с наймом шведов. Если, говорили они о себе, не поспешим сами нанять ратных в Ивангороде, то «от еллинска языка дозде не имут приити помощницы». Этой необходимостью спешного найма объясняли они и совершенный ими захват государевой денежной казны. Затем беглецы отправились к Ивангороду; на дороге они получили весть, что Ивань передался Вору, и тогда повернули к Орешку. Но и Орешек уже не принял их. Не зная, где ждать немецких воинов и как соединиться с С. В. Головиным, они «днем и ночью влачились» по «непроходным» местам, не имея приюта, пока наконец не нашли их близ Орешка посланные из Новгорода с просьбой о возвращении. Тогда Скопин и Татищев отправились на судах обратно и с некоторым торжеством совершили въезд в Новгород.
Трудно с определенностью выяснить, что происходило в Новгороде в их отсутствие. В городе оставался воеводой престарелый боярин князь Андрей Петрович Куракин, сказанный в бояре еще при воцарении Федора Иоанновича, а дьяком был при нем тот самый Иван Тимофеев, «временник» которого занял почетное место в ряду русских сказаний о Смуте. По воспоминанию Тимофеева, они с «синклитиком» Куракиным остались в Новгороде после ухода Скопина «от человек уничижени», а владычествовал в городе, соблюдал и управлял город один Господь. Когда Куракин и Тимофеев возвратились от Скопина, после свидания с ним под городом, и объявили новгородцам, что «воевода, город покиня, пошел вон», то в Великом Новгороде поднялось волнение. Толпа сообразила, что Скопин и Татищев просто бежали, а не поехали по делу; их бегство поставили в связь с событиями в Пскове и стали кричать – одни, что их надо просить вернуться, а другие – что их надо преследовать и схватить. В Новгороде начиналась смута. Новгородские выборные власти и «большие» люди, которых Тимофеев называет «избранными» и «имущими богатая влагалища», не знали, что им делать: они «ни вещати дерзаху, ни молчати смеяху». Громко успокаивать народ они не решались, боясь, что мятежная толпа их «растерзает», бездействовать же не смели, потому что опасались взыскания от государевых властей. Немногие из них «с тихостию и по малу» успокаивали народ «кротчайшими и мирными» словами, заботясь главным образом о сохранении своих «корыстей». Однако толпа не сразу послушала не только своих выборных старост и богатых гостей, но и митрополита Исидора, который «соборне и с градоначальники» пытался укротить волнение. Едва-едва пришли к «единоглагольному» решению просить Скопина о возвращении. На поиски Скопина отправили, по выражению Тимофеева, «нарочитых града» с грамотами «от архиерея и начальных града», а по определенному показанию летописи, за Скопиным послали «властей (то есть духовных) и пятиконецких старост» с просьбой вернуться и с извещением, что «у них единодушно, что им всем помереть за православную христианскую веру и за крестное целование царя Василия». Когда же Скопин вернулся, то возрадовались его приходу не одни посадские люди, но и «дворяне и дети боярские», которые, как оказывается, были в то время в Новгороде, но, очевидно, стояли в стороне от волнений собственно городского «мира» тяглой новгородской среды.
Таков был характер и исход новгородских движений. Можно высказать более чем вероятную догадку, что опасения Татищева и дьяка Ефима Телепнева не были пустыми и что в Новгороде была опасность мятежа против воевод со стороны мелких новгородских людей. На раздвоение в их среде и на склонность некоторой их части подражать Пскову ясно намекает рассказ Тимофеева. Внезапное бегство из города не одного только нелюбимого Татищева, который «рукохищным собранием» с новгородцев стяжал себе «имение», но с ним и популярного Скопина заставило новгородцев обдумать свое положение. Сторона В. Шуйского взяла верх, и Скопин мог спокойно вернуться в город, опираясь на то крестное целование, которое ему лично дали под Орешком новгородские послы. Однако он должен был живо почувствовать весь позор ненужного бегства, должен был складывать его вину на Татищева и Телепнева и, конечно, должен был негодовать на них за то, что они увлекли его в ошибку. Положение виновных между народом, с одной стороны, который не любил их и которого они боялись, как «по согрешениях новоповиннии», и, с другой стороны, Скопиным, который был ими недоволен, оказалось очень трудным. Нет ничего невозможного в том, что Татищев думал выйти из него изменой Шуйским. Но только эта измена состояла вовсе не в том, чтобы предаться Вору: Татищев, принимавший самое деятельное участие не только в свержении, но и в убийстве первого самозванца, вряд ли имел право рассчитывать на хороший прием в Тушине у второго самозванца и поляков. Тимофеев, знавший дело, ни слова не говорит о такого рода измене Татищева. Своим вычурным изложением он наводит на другого рода соображения и совсем иначе объясняет «вину» Татищева. По его словам, Татищев был сослан царем Василием на новгородское воеводство за прежние «досады», бывшие еще при Борисе. Опала последовала несмотря на то, что Татищев много способствовал воцарению Шуйского. Злобясь за свою ссылку, Татищев желал, по мнению Тимофеева, выбраться из Новгорода затем, чтобы попасть в Москву и там постараться свергнуть царя Василия: «самого своего си царя, егоже посади, коварствы некими тщася, дошед, низложити». Однако такой умысел не удался. Татищев, по летописи, просился у Скопина, чтобы тот отпустил его на Московскую дорогу с ратными людьми против тушинцев, а Скопину донесли, что Татищев «идет для того, что хочет царю Василью изменити». Тогда Скопин объявил «вину» Татищева ратным людям, а те его убили и бросили труп в воду, «в речную быстрину водного естества», по выражению Тимофеева. В ту минуту, когда Скопин отправлял гонца к царю с известием о погибели Татищева, он при свидетелях, где-то «в притворе церковне», объявил, что «не мал советник и совещатель на убийство» Татищева был его друг дьяк, – очевидно, Телепнев, доносом на приятеля думавший покрыть свой промах перед Скопиным.
Со смертью Татищева исчез главный предмет раздражения новгородской толпы, и опасность народного возмущения в Новгороде уменьшилась. Окончательно же стало ясно, что Новгород не отпадет в «воровство», с того времени, как под Новгородом в начале Рождественского поста, то есть во второй половине ноября 1608 года, появился тушинский отряд Кернозицкого. Хотя «воры» оставались под Новгородом до 11 января 1609 года и причинили много бед новгородцам, однако город отстоялся. Были одиночные отъезды к ворам: «Многие дворяне отъезжаху в литовские полки, князь Михайло же Васильевич бысть в великом сетовании». Но эти отъезды не мешали Скопину продолжать свое дело: «строить рать» в Новгороде и подготовлять Поморье к действиям в помощь Москве[140].
Для истории организационной деятельности Скопина в Новгороде вообще мало данных. Однако можно проследить в общих чертах, как устроились его сношения с северными московскими городами и как ему удалось стянуть к Новгороду, кроме немецких наемников, и московские дружины. Из Новгорода Скопин обращался обыкновенно в Вологду и Каргополь, посылая в эти города свои грамоты для дальнейшей пересылки не только городам и воеводам, но и самому царю Василию. Таким порядком он сносился со всем Севером от Перми Великой до Соловецкой обители. Городам он сообщал о ходе переговоров со шведами, о своих сборах в поход к Москве, о положении дел под Москвой и о борьбе с ворами вообще. От городов он требовал помощи себе и царю Василию; последний, с своей стороны, рассылал грамоты по городам, разъясняя полномочия Скопина и увещевая города поддерживать и слушаться Скопина. Так, по требованию царя Василия соловецкие власти отвезли в Новгород 2000 рублей на немецких ратных людей; деньги были приняты в Новгороде, а из Москвы царь Василий писал в монастырь, что «та вся монастырская казна до нас дошла». По указаниям, шедшим с полной солидарностью из Новгорода и из Москвы, города, ставшие против воров, начали смотреть на Новгород как на свой центр и опорный пункт. Они посылали туда ходоков «для вестей» и с просьбами о помощи. Вологодские ходоки, например, более двух недель ждали на Тихвине, пока очистилась от воров дорога к Новгороду. Когда Устюжна ожидала воровского нападения, она обратилась за поддержкой к Скопину: «послаша в Великий Новград устюженских посадских людей для пороховые казны». Скопин не только дал пороху, но еще «из своея державы из каргопольских пределов, из Чарондские округи, дал на Устюжну ратных людей со всяким ратным оружием сто человек». Сверх того он послал устюжанам писание, «как с нечестивыми братися». Для всего Поморья и северных частей Замосковья Скопин был представителем государственной власти и военным руководителем с высшими полномочиями. Его «писания» имели силу указов, которым повиновались не только городские миры, но и государевы воеводы по городам. По его «отпискам» местные власти собирали ратных людей и готовы были отпустить их «в сход, где велит быти государев боярин и воевода князь М. В. Шуйский». Для руководства военными действиями против воров на Севере Скопин прислал на Вологду зимой 1608/09 года воевод своих Гр. Н. Бороздина и Никиту Васильевича Вышеславцева с отрядом, «со многою силою». В то же время и в Новгороде сосредоточивал он необходимые для похода к Москве боевые силы. О присутствии у него ратников из Чаронды только что было упомянуто. К Новгороду собрались идти, по летописи, «уездные люди» новгородцы с Тихвина с воеводой Степаном Горихвостовым, всего человек до тысячи. В заонежских погостах также образовался отряд с воеводой Евсевьем Резановым и пошел к Новгороду. По официальным документам видно, что со Скопиным в Новгороде сидели зиму 1608/09 года не только те дворяне, с которыми он пришел в Новгород, но и «дворяне ж и дети боярские, новгородские помещики и всякие люди», между прочим, даже «вольные казаки» станицы Семейки Митрофанова и приказа Тимофея Шарова. Таким образом, при Скопине собиралась и русская рать, численность которой, впрочем, не была велика. По грамоте Скопина, перехваченной Сапегой, при Скопине было весной 1609 года 1200 русских ратных людей; по другим известиям, Скопин повел из Новгорода к Москве до 3000 русского войска[141].
Раз мы укрепимся в мысли, что между Скопиным, сидевшим в новгородской осаде, и городами Поморья и северного Замосковья существовала прямая связь, движение этих городов против тушинской власти получит в наших глазах полное и правильное освещение. Поворот в настроении этих городов в пользу Шуйского совершился, правда, ранее, чем Скопин, справившись с опасностью измены в Новгороде, начал устройство своей рати для похода к Москве и вошел в сношения с Поморьем. «Первые люди» на помощь царю Василию были собраны в Поморье в октябре 1608 года, в то время, когда там еще не было верных известий о Скопине и даже не ходил еще баснословный, хотя и ободряющий слух, что Скопин «пришел со многими людьми к Москве» и «Тушино погромил». Но уже в ноябре 1608 года в сношениях между городами стало упоминаться имя Скопина; в декабре (если не в конце ноября) появились и подлинные его послания к северным городам; в декабре же, именно 14-го числа, из Вологды уже пошли в Новгород к Скопину «посыльщики» для вестей, а в начале 1609 года, тотчас после бегства Кернозицкого из-под Новгорода, Скопин отправляет в Вологду своих воевод Бороздина и Вышеславцева, которые поспевают туда к 9 февраля. Таким образом, Скопин делает Вологду как бы центральным пунктом военных операций на Севере. В то же самое время и царь Василий из Москвы пишет в Вологду такую грамоту, которая обращает этот город в административный центр всего Поморья. Он приказывает вологодским воеводам отписать во все поморские места «от себя» то, что уже писано было туда от царя, чтобы поморские города «о всяких наших делех с вами (то есть с Вологдой) ссылались и про всякие б вести они от себя к вам писали». Через Вологду и сам царь Василий намерен был ссылаться с Поморьем: свою грамоту в Каргополь он велел «отдать на Вологде», возложив на вологодских воевод дальнейшую доставку ее по назначению. Неделю спустя после приведенного обращения к вологодским властям царь Василий отправляет на Вологду же ратных голов для того, чтобы руководить военными действиями не только на Вологде, но и вообще на Севере. Таким образом, не одна земская самодеятельность вносила правильную организацию во взаимные отношения северных городов и в их действия против Тушина. Правительство Шуйского со своей стороны не уставало возбуждать Поморье и даже пыталось руководить его движением, указывая городам сборные пункты, присылая им в эти пункты воевод и голов, намечая места, куда следовало направить отряды, и рекомендуя, в случае военного успеха, стягивать все силы верных Москве городов к Ярославлю[142].
Как царь Василий, так и князь Михаил Скопин одинаково предоставляли первенство среди северных городов Вологде. Это вполне понятно. К Вологде сходились все дороги, шедшие с севера государства в его центр, то есть из Поморья к Москве. Владея Вологдой, можно было распоряжаться на важнейших путях торговых и стратегических, можно было направиться в любую поморскую область. Будучи узловым пунктом северных путей, Вологда в то же время была и богатым торговым складом. Зима 1608/09 года в торговой жизни Вологды имела, кстати сказать, особое значение. Весь иностранный привоз навигации 1608 года с окончанием торга и выгрузки в устья Северной Двины был направлен по обычаю к Москве, но по военным обстоятельствам застрял в Вологде. Тушинское вторжение в северные замосковные города закрыло ему дорогу в Москву, так что осенью 1608 года торговые иностранцы не поехали южнее Вологды, и в Ярославль всего лишь «один немчин приехал без товаров». Вместе с иностранными купцами на Вологде остались и «все лучшие люди московские гости», которые выехали из Москвы на Север для своих и государевых дел. С ними были их «великие товары» и «государева казна», состоявшая не только в деньгах, но и в мехах. На Вологде, словом, сосредоточилось все то, что Москва получала ежегодно с Севера по первому зимнему пути. Одно это побуждало обе воевавших стороны особенно дорожить Вологдой, и город поэтому приобретал исключительную важность. Еще не взяв Вологды, тушинцы уже обсуждали способы охранить ее товары от беспорядочного грабежа ратных людей; когда же Вологда присягнула Вору, туда явился из Тушина дьяк и хотел, по сообщению И. Массы, запечатать купеческие товары с тем, чтобы их конфисковать; однако владельцы товаров не допустили этого. Узнав, какой тяжестью для населения будет тушинская власть, вологжане обратились к царю Василию, и тот немедля постарался устроить в Вологде соответствующие обстановке формы самоуправления и привести Вологду в связь с Новгородом. Он предписывал вологодским воеводам привлечь к делу обороны Вологды находившихся в городе гостей и иноземцев; от них выборные люди должны были участвовать в руководстве военными действиями «с головами и с ратными людьми в думе заодин». По словам же Массы, царь Василий предписывал, чтобы воевода на Вологде выбрал несколько человек из торговых англичан и голландцев и отправил их в Новгород к Скопину для совета и содействия ему. Заключая в своих стенах московских гостей и «всех иностранных купцов, ведущих в этой стране торговлю», Вологда в злополучную зиму 1608/09 года играла исключительную роль: ее случайное население связывало ее тесной связью и с Москвой, откуда происходили сидевшие в ней русские гости, и с архангельским портом, откуда в ней явились иноземные купцы. И те и другие, оберегая свое имущество, готовы были до последней крайности защищаться от воров и звали на борьбу с ними все окружающие места[143].
Как Вологда была посредницей между московским центром и всем Поморьем, так Великий Устюг был посредником между северо-восточными областями и остальным государством. Вовремя получив сведения о «воровском» характере тушинской власти, Устюг не присягал ей, а, напротив, усердно действовал против нее, призывая к борьбе с ней все местности, лежавшие за ним на север и восток. Для этих местностей он был истолкователем событий и руководителем деятельности. Для Вологды и Галича он являлся базисом, на который можно было опираться в действиях против воров и от которого можно было ждать помощи и поддержки, а в случае погрома получить и убежище от врага.
Так обозначились центральные пункты народного движения на севере от средней Волги. Костромичи и галичане взяли на себя почин действий. Городки Галицкого края целовали друг другу крест «заодин умереть» и образовали в Галиче «собранье великое ратных людей», иначе говоря, ополчение, состоявшее как из тяглых людей «с сохи по сту человек», так и из галицких детей боярских. Известив северные города в Подвинье о своем вооружении, галичане просили у них поддержки и пошли на юг, к Костроме, которая, как мы знаем, была связана с Галицким краем, представляя собой галицкую пристань на Волге. Кострома отложилась от Вора и соединилась с галичанами, после чего галичане пошли к Ярославлю. Сапега под Троицей получил известие об этих событиях в начале декабря 1608 года и тотчас же послал свои войска на галичан. В то же время отряд вологодцев с головой Ларионом Монастыревым, направляясь на «воров» к Ярославлю, занял Пошехонье и Данилов. Вероятно, весть об этом и опасение потерять Ярославль заставили Сапегу усилить посланный на Волгу отряд Стравинского другими отрядами. За Стравинским был послан Лисовский с 2000 казаков и несколькими ротами «больших панов». В конце 1608 и начале 1609 года «литовские люди и русские воры», перейдя за Волгу, разбили городские дружины как вологодские, так и галицкие. Кострома и Галич со всем уездом были заняты Лисовским; войска его доходили даже до Солигалича и не укрепились в нем только потому, что там около посада вовсе не было острога, а «город сгнил и развалялся»[144]. Казалось, земское движение за Волгой было подавлено совершенно, и тушинцы готовы были от Галича и Солигалича двумя дорогами, по речкам Совьюге и Толшме, выйти на Сухону в поморские места. Жители Вологды и Тотьмы уже ждали к себе врага. Они высылали отряды «на заставы к засекам», которые были поделаны в лесах, покрывавших сплошной чащей водораздел между северными и волжскими реками. В этих лесах попрятались также от литвы и казаков остатки разбитых галицких и костромских ополчений, галицкие осталицы и остальцышки, как они себя сами называли. Конечно, ни эти остальцы, ни заставные караулы вологодские и тотемские не могли бы остановить «больших панов» регулярной польской конницы, если бы паны решились идти на Север. Поэтому из Вологды и Тотьмы обращались ко всему Поморью с просьбой о скорой помощи. Здесь-то Великий Устюг и выступил посредником между северными местами и первой линией бойцов, стоявшей на лесных позициях водораздела. Устюжане вели деятельные сношения с городами на Вычегде, Вятке и Каме, сообщали им вести, требовали присылки людей и средств и распределяли приходившие на Устюг северные дружины между Вологдой и Тотьмой, одних «отпуская» на Вологду, других на тогемские засеки по лесным речкам. Неизвестно, какой успех имели бы эти воинские сборы, если бы Лисовский остался в Галиче. Но он должен был для боя с поморскими людьми, в феврале 1609 года, очистить Галицкий уезд и уйти за Волгу к Суздалю. Его туда послал Вор для усмирения отпавших от него владимирских мест. Удаление Лисовского развязывало руки галицким остальцам и поморским дружинам в Тотьме и Вологде. Они стали двигаться за ушедшими тушинцами опять на Кострому и Ярославль. В это время, 9 февраля, уже подоспели в Вологду посланные от М. В. Скопина из Новгорода воеводы Гр. Бороздин, Н. Вышеславцев, Овсей (Евсей) Рязанов; они привели с собой каргопольских и белозерских ратных людей – тех самых, которые заставили Кернозицкого уйти из-под Новгорода и уже не были нужны Скопину. Немногим позже в Костромском краю появился также царский воевода Давид Жеребцов, присланный, вероятно, вследствие просьб галицких остальцев, которые не раз, «не в одну пору», писали Шуйскому, что у них нет «государева надежного крепкого воеводы»[145]. С участием привычных к ратному делу воевод военные действия пошли удачнее прежнего. Вышеславцев взял 3 марта город Романов на Волге, разбил тушинские войска под Ярославлем и 8 апреля занял самый Ярославль. Жеребцов взял Кострому и осадил тушинского воеводу Н. Вельяминова в Ипатьевском монастыре. Разумеется, тушинцы не могли сразу отказаться от Ярославля и Костромы, потому что их утрата была равносильна утрате всего Заволжья. Лисовский пытался выбить «мужиков» из Ярославля, а затем из Костромы. Под Ярославлем стоял он без успеха весь май, а в июне перешел в костромские места и там также не имел успеха: ему не удалось даже овладеть судами на Волге и устроить переправу на левый берег реки, чтобы подойти к самой Костроме. Потерпев поражение от понизовой рати в то время, когда он под Решмой пытался перейти реку, Лисовский отступил к главным тушинским войскам. Заволжские места были тем самым избавлены от «воров»: в эту пору уже подходил к верхней Волге Скопин с немецкой ратью из Новгорода, а с юго-востока надвигалось на тушинцев войско Шереметева. Цель заволжских «мужиков» была достигнута: они отстояли свои места от «воров» и теперь готовы были идти «по вестям в сход» к государевым воеводам на освобождение Москвы. Очень чутко следивший за ходом дел на Севере, царь Василий уже в середине мая 1609 года торжествовал успех мужиков и писал похвальные грамоты всем участникам земского подвига: вологжанам, белозерцам, устюжанам, каргопольцам, сольвычегодцам, томичам, важенам, двинянам, костромичам, галичанам, вятчанам «и иных розных городов старостам и посадским людям». Так царь Василий определял состав северных мужицких ратей[146].
Никак нельзя сказать, чтобы такой решительный успех, как очищение Заволжья, достался «мужикам» легко, без тяжелых жертв, потерь и поражений и без внутренних осложнений и разладицы в среде самих восставших на Вора. Грамоты 1608–1609 годов, уцелевшие от переписки городов между собой и с правительством царя Василия, дают возможность судить как о степени напряжения народных сил на Севере в это время, так и о многообразии затруднений, какие приходилось преодолевать народному движению. Сперва по указанию правительства, а затем и по собственным приговорам северные города с уездами собирали «посоху», определяя ее размеры различно: где брали 100 человек с большой сохи, где 4–5–10 человек с сошки. По существовавшему обыкновению «выборные» к ратному делу люди получали денежное жалованье, иногда корм, иногда подводы; словом, содержание их падало всей тяжестью на общины, которые «выбирали» ратников. Обстоятельства Смутного времени не один раз еще до 1608 года привлекали северные города к ратной повинности. Во время борьбы царя Бориса с Самозванцем на театр военных действий через Москву были вызваны значительные отряды посошных людей из Тотьмы, Устюга, Вычегды, Холмогор и других мест Поморья. С царем Василием под Тулой также была посоха. Но этих более ранних посох поморские города не вспоминали при тех случаях, когда считали, сколько ратных сборов сделали они для борьбы с Тушином в 1608–1609 годах. И без прежних ратей Устюг, например, отослав в середине апреля 1609 года на юг свою «пятую рать, пятьсот человек», в мае начал собирать шестую рать. Но на этот раз, кажется, он убедился, что уже извлек из своего уезда весь годный к бою контингент, а из своих податных «сох» все платежные средства. В конце мая или начале июня 1609 года устюжане «приговорили всем миром и приговор за руками написали, что взяти из государевы казны из таможни триста рублев денег, для поспешенья, покаместа с сох те деньги соберут; да на те деньги приговорили прибирати охочих вольных казаков, и денег им давати на оружье по рублю человеку, и отпустити их ко государю на службу, ко государевым воеводам в Ярославль». До такого же изнеможения дошли и галицкие мужики, у которых много людей было побито в боях, «животишка» пограблены своими же галицкими детьми боярскими, а для Лисовского «с правежу» была взыскана крупная сумма, чтобы он на них «войны не отпущал», то есть не разорил и не избил их до конца[147]. Напрягая последние силы, рискуя самым существованием своим, городские и уездные «миры» Галицкого уезда, Тотьмы и Устюга требовали от других мест Поморья таких же усилий и жертв. С открытым негодованием и жестокими упреками обращались они к Перми Великой, от которой видели мало сочувствия и помощи общему делу. Хотя Пермь и уверяла устами чердынских воевод, что готова служить и людьми и средствами, однако же прибавляла, что ей «надобно себя от воров оберегать, потому что у нас место порубежное». Это соображение было совершенно основательно. Слабонаселенный, бедный и малоустроенный Пермский край служил в то время государству важную службу в отношении новозанятой и еще не вполне замиренной Сибири. Он представлял собой базис для всех действий власти в новой провинции, и в то самое время, когда города требовали от Перми людей на борьбу с «ворами», московское правительство приказывало Перми искать людей для заселения Пелымского уезда, а тобольский воевода требовал экстренной присылки денег и хлеба. Зная малочисленность и скудость пермского населения, спокойный наблюдатель не решится обвинять пермских людей за их сдержанность и осторожность, тем более что пермские отряды все-таки были в земских войсках, и потому пермичей невозможно было уличить в прямом нежелании помочь общему делу[148]. Много хуже, даже прямо позорно было поведение костромских и галицких детей боярских. Сначала они соединились с тяглыми людьми в их походе на Кострому и Ярославль, но под самым Ярославлем изменили мужикам и стали отнимать у них «галицкий наряд», то есть пушки, взятые из галицких городов и острогов. Когда же мужикам удалось отбиться и увезти пушки в Кострому, дети боярские соединились с Лисовским, пришли с ним на Кострому, разогнали мужиков, взяли пушки и пошли с ворами на Галич. В это время детей боярских собралось у Лисовского, говорят, «тысяча семьсот», вероятно, со всей их дворней. Но скоро Лисовский увел свои войска на правый берег Волги, а к галицким мужикам пришли поморские дружины; дети боярские остались одни, без тушинской поддержки, против сильного врага. Они были побиты и разбежались. Часть их села в осаду от мужиков в Ипатьевском монастыре с тушинцем Н. Вельяминовым, который не надеялся с ними одолеть врага, потому что их было «немного, да и те иные побиты и поранены и лошади у них побиты ж». Другая часть принесла царю Василию «в изменах своих повинные за своими руками», иначе говоря, сдалась мужикам, а мужики «тех детей боярских до государева указа пометали в тюрьму». Шатость служилого поместного люда объясняется его неустройством. В то время как городской и уездный тяглый человек имел опору в своей организованной общине и мог искать защиты и приюта в городских стенах или за лесными засеками, служилый помещик был, в сущности, беззащитен в своем уединенном поместье. Нашествие врага подвергало опасности все благосостояние служилого человека, который не мог легко скрыть за городской оградой или в лесной чаще свою семью и свой скарб и не мог без привычного почина из Москвы скоро соединиться «всем городом» для отражения врага. Вот почему он малодушно шел навстречу тому, кого считали сильнее, и служил ему. По словам Палицына, служилые землевладельцы «ближних» к Москве городов рассуждали между собой так: «Аще убо стояще пребудем с поляки вкупе на Москву и на Троицкий Сергиев монастырь, то поместья наши не будут раззорены». В данном случае расчет детей боярских оказался неверным: они не могли угадать того, что случилось: что с восстанием всего Поморья «се не та пора стала» и «мужик» оказался сильнее пана. Общий разгром галицких и костромских детей боярских был естественным последствием их шатости, но не знаменовал собой возникновения острой социальной вражды на Севере. Когда пошли слухи, «будто дворян и детей боярских черные люди побивают и домы их разоряют», то поморские люди писали о самих себе, что они «чтут» служилых людей и «тому рады и благодарят о том всемилостивого Бога, что Бог соединачил всех». Они грозили войной и разорением только «изменникам» и «ворам», не различая того, к каким общественным слоям эти воры и изменники принадлежат. Шатость местных служилых людей вела к тому, что «мужики» привыкали в ратном деле обходиться без них. Они или просили «надежного крепкого воеводу» у царя Василия, или же действовали со своими избранными «головами». В число этих голов иногда попадал и сын боярский, вроде галичанина Второго Черепова; чаще же головами бывали городские люди, излюбленные «миром». В тотемской рати головой был вдовый поп Третьяк Симакин. В числе солигалицких руководителей были также священники церквей Солигалича, скрепившие своими «руками» за весь город городскую отписку. Так из среды самого посадского и уездного населения выходили вожаки движения против Тушина, за сохранение исконного порядка[149].
Итак, движение заволжских городов против Вора представляло собой явление большой сложности. Охватив громадное пространство, населенное почти исключительно тяглым государевым людом, это движение получило характер простонародного – «мужичьего», как презрительно обзывали его тушинские воеводы. Служилые люди были в восставших массах сравнительно малочисленным, случайным и малонадежным элементом. Единодушие, взаимное доверие и согласованность действий, отличавшие в эту пору деятельность северных городов, истекали не только из единства народного чувства и политических симпатий, но также из однородности мирской организации по городам и из торгово-промышленных отношений, скреплявших взаимной связью хозяйственную жизнь различных районов московского севера. Привычные сношения северных городов с другими городами и с собственным уездом много содействовали устройству военной обороны края, собиранию ратей и соединению их в важнейших пунктах борьбы. В то же время и стороннее влияние на северные областные миры содействовало их соединению и вносило единство и планомерность в их операции. Это стороннее влияние шло, во-первых, из Новгорода от М. В. Скопина; он при первой для себя возможности послал на Север свои войска, а с ними воевод и голов, которые и приняли на себя руководство военными действиями. Во-вторых, царь Василий из Москвы постоянно писал на Север свои грамоты, в которых заключались не одни увещания и похвалы, но и практические указания вроде того, чтобы в случае удачи направлять наступление всех ратей к Ярославлю. Наконец, в Вологде, кроме постоянного ее населения, случайно задержались на время борьбы «все лучшие люди московские гости» и иностранные купцы. Не принимая участия в деле официально и стоя в стороне от внутренней жизни местных миров, они, однако, должны были влиять на эти миры в пользу Москвы и Шуйского, как житейски сильные люди. В грамотах на Вологду и в Каргополь царь Василий упоминает о гостях и немцах и указывает местным людям принимать их содействие, «приговоры» и «думу».
Трудно, разумеется, с точностью измерить то значение, какое имело для устройства и успеха дела на Севере указанное воздействие правительства и московских людей. Но, во всяком случае, ясно, что движение городов в 1608–1609 годах стояло в большей связи, чем обыкновенно представляется, с общими мерами правительства Шуйского. Будучи руководимо главным образом из Новгорода, оно было как бы одной из тех операций по устройству государственной обороны, которые были возложены царем на Скопина. Успех этой операции зависел, конечно, не от Скопина, а от решимости городов всеми силами поддержать не столько самого царя Василия, сколько тот правительственный и общественный порядок, какой царь Василий представлял собой в борьбе с ворами. Но Скопин умел воспользоваться этим успехом и сообразовать с ним свои собственные действия. Выйдя в мае 1609 года из Новгорода, он овладел большой дорогой от Новгорода на Москву и дошел по ней до самой Волги, в июле 1609 года взял Тверь. Но из Твери он не рискнул прямо наступать на позиции тушинцев под Москвой, в Дмитрове и около Сергиева монастыря; здесь были главные силы Вора, в столкновении с которыми можно было сразу лишиться всех успехов, добытых столькими усилиями и жертвами. Скопин пошел из Твери по направлению к Ярославлю, где уже образовался центр всех заволжских дружин и откуда уже готовилось нападение на Ростов, плохо защищенный тушинцами. Дойдя до Калязина монастыря, стоящего на мысу в излучине Волги, Скопин укрепился в нем и разослал по всему северу свои грамоты, требуя присылки в Калязин денег и людей. В августе 1609 года воевода его Н. Вышеславцев уже пошел из Ярославля «в сход» к Скопину, оставя пока Ростов. Таким образом, в Калязине произошло соединение Скопина с заволжскими мужиками. «Сождався с костромскими и с ярославскими и иных городов с людьми», Скопин отныне опирается в своих действиях на московский север и переводит свои войска на большую северную дорогу из Москвы к Ярославлю. Заняв в октябре Переяславль-Залесский и Александровскую слободу на этой дороге, он устанавливает связь между столицей и северными областями и медленно подвигается с помощью «острожков» к самой Москве. С ним на освобождение Москвы идут и заволжские мужики, которых Скопин начал даже обучать приемам регулярного боя[150].
VIIIВосстание против Вора в области р. Клязьмы; особенности этого края. Значение Нижнего Новгорода для этого края. Войска от Ф. И. Шереметева в Нижнем Новгороде. Действия мужиков на рр. Лухе и Тезе против Суздаля. Действия нижегородцев и «понизовой рати» на Оке и против Владимира. Ф. И. Шереметев на Волге, Оке и Клязьме; состав его войск и их успехи. Общая характеристика движения в области Клязьмы. Результаты земского движения и его конечный исход
На Клязьме, между Волгой и Окой, народное движение против Вора имело несколько иной вид. В этом краю, как нам уже известно, города не были ни крупны, ни цветущи; между посадским и сельским населением не было такого единства, как на севере за Волгой, потому что развитие частного землевладения в крае подчинило крестьян вотчинной власти, чуждой городскому населению. Город здесь не мог иметь сильного влияния на уезд, да к тому же все главнейшие города – Владимир, Муром, Суздаль, Юрьев – находились в тушинской власти и уже потому не могли руководить народным восстанием в пользу царя Василия. Зато волостные миры Клязьминского края отличались развитием торгово-промышленной деятельности. В больших селах по рекам Тезе и Луху и на ближних к ним волжских пристанях Балахне, Городце, Юрьевце, Решме, Кинешме издавна образовались бойкие центры народнохозяйственной жизни, которые и могли принять на себя руководство народным движением против Тушина. Когда здесь начались тушинские поборы и насилия, то «от великих денежных сборов учинилась смута великая» и «мужики заворовались» против Вора. Их вражда к Вору была тем упорнее, что Шуйские, как мы уже видели, сохранили вотчинные связи с Клязьминским краем. Кругом Шуи были их старинные земли, население которых становилось против тушинцев, за своих привычных господ. Иногда во главе восставших «мужиков» в роли их воинских предводителей появлялись даже частные «холопи» Шуйского, в роде Семейки Свистова, который с поволжскими мужиками участвовал во взятии от Вора Владимира. К концу 1608 года восстание охватило уже весь Клязьминский край. Мужики, то есть крестьяне дворцовых, боярских и монастырских сел, стали собираться в своих волостных центрах и, выбрав себе вожаков, начали борьбу с тушинцами. Соединившись всеми отрядами из Юрьевца, Решмы, Городца, Балахны и Холуя в городке Лухе, мужики пошли из Луха на Шую, но здесь они нашли воровского воеводу из Суздаля Ф. Плещеева, который, как кажется, в самой Шуе наголову разбил мужиков; он взял Шуйский острог, а посады сжег «и с мужиками, которые сели по дворам». Это было в ноябре 1608 года. Через несколько дней после поражения восставших тушинцы явились уже в Балахне и оттуда посылали советы Нижнему Новгороду скорее целовать крест Вору, «не дожидаяся больших ратных литовских и русских людей»[151].
Таким образом, около Шуи, как и за Волгой, мужицкое восстание на первый раз привело к неудаче. Но оно успело для обеих враждующих сторон обнаружить одно важное обстоятельство. Как мужики поняли, что для них естественным опорным пунктом служит сильный Нижний Новгород, и потому пленных воров, «поимав, ссылаху в Нижний», так и воры, одолев мужиков, сообразили, что им необходимо овладеть Нижним, чтобы удержать в повиновении возмутившийся край. И в самом деле, Нижний, находясь в узле дорог, шедших в Понизовье, был связан со всеми местами по средней Волге, Оке и Клязьме. В его каменных стенах был надежный приют от врагов, а его значительный гарнизон мог поддержать восставших. В данный же момент Нижний ожидал к себе из-под Астрахани воеводу Ф. И. Шереметева и уже благополучно встретил его передовой отряд, предусмотрительно высланный Шереметевым из Чебоксара. Не зная об этом последнем обстоятельстве, тушинцы спешили с двух сторон к Нижнему, чтобы захватить его до прихода «понизовой силы» Шереметева. От Балахны шли посланные, очевидно, от Ф. Плещеева дети боярские, даточные люди и казаки с головами и атаманом Тимохой Таскаевым. От Мурома пришли под Нижний сначала головы Степан Сурвотцкий и Андрей Подбельский, а затем воевода князь Семен Вяземский, подняв с собой «понизовых людей» – мордву и черемису. Нижний, таким образом, стал центральным местом действий, где должна была решиться ближайшая судьба всего Клязьминского края. К несчастью для себя, тушинцы не успели предупредить под Нижним авангарда Шереметева: 1 декабря он пришел в Нижний, а 2 декабря нижегородцы всем городом «приговорили» воеводе Андрею Алябьеву идти на воров. Рать Алябьева состояла из местных детей боярских и нижегородских посадских людей и из присланных от Ф. И. Шереметева стрельцов, казаков и инородцев. Алябьев сперва разбил воров на Балахонской дороге и взял Балахну, затем разбил «понизовых людей» на Муромской дороге и взял большие села Ворсму и Павлово. Это происходило в первой половине декабря 1608 года, а 7 января 1609 года на той же Муромской дороге произошел решительный бой Алябьева с Вяземским, причем Вяземский был с прочими воровскими воеводами взят в плен. Нижегородцы круто поступали с ворами: они вешали их вожаков (атамана Таскаева, князя Вяземского), жгли и грабили стоявшие за воров села, но обещали, что тем, кто обратится к царю Василию, не будет «убийства и грабежу и никакого утесненья». Весь край после нижегородских побед начал отпадать от тушинской власти и, опираясь на нижегородскую рать, возобновлял борьбу с ворами. В Нижний мужики присылали захваченных ими тушинских агентов, «воров, которые смуту чинили – ко кресту за вора приводили»; в Нижний писали они «повинные челобитные» и посылали с ними к нижегородским воеводам «лучших людей, сколько человек пригоже»[152].
С середины декабря перед нижегородцами были открыты оба пути к главному городу Клязьминского края Владимиру: путь на Шую и путь на Муром. Но нижегородцы не сразу могли ими воспользоваться по недостатку ратных людей. Войска Алябьева были необходимы для охраны самого Нижнего от нападения со стороны находившегося в бунте Понизовья и потому не могли рискнуть на далекий поход. А у мужиков на Лухе и Тезе не хватало сил справиться с тушинскими отрядами, занимавшими их край. Эти мужики тотчас после побед Алябьева во второй раз поднялись на Вора. В качестве воеводы появился у них костромской сын боярский Федор Боборыкин. Ему удалось разбить 11 февраля 1609 года в селе Дунилове суздальского воеводу, тушинского окольничего Федора Плещеева. Но через неделю под Суздалем Плещеев, в свою очередь, побил Боборыкина, гнал его мужиков до самой Волги и взял городок Плес. Положение Суздаля стало от того не лучше: многие «мужики в сборе» стояли «в Холуе на посаде и в иных местах» и угрожали ворам, занимавшим Суздаль. Плещеев в начале марта направил на них присланных от Сапеги литовских людей и казаков; они разорили Холуй и Клязьминский городок, разогнали мужиков и отошли к Ярославлю. Тогда мужики собрались снова, и против них снова надобно было посылать войска. Тушинцы заняли постоянными отрядами и Шую и Лух, бывшие центром крестьянского движения. Пока тушинская конница стояла в этих городах, мужики не отваживались на бой, но, как только тушинцев отозвали под Владимир, мужики пошли на «достальных людей, дворян и детей боярских», служивших Вору, выбили их из Луха и Шуи и снова засели там. Так шло дело до лета 1609 года. Если у мужиков не было ни умения, ни средств сладить с врагами, то и у воров не хватало сил подавить восстание. Лисовский, вызванный со своими полчанами из Галича к Суздалю в феврале 1609 года, уже в марте был спешно направлен к Угличу и Ярославлю, а к апрелю снова переброшен в Суздаль и Владимир. На быстрых переходах он мог только грабить край, но не покорять его прочно. Плещеев же с мелкими отрядами бросался из Суздаля во все стороны и один не мог удержать за Тушинским вором все те места на севере от р. Клязьмы, которые были вверены его попечению. Вор мог поставить ему в заслугу одно то, что Плещееву удалось удержаться в Суздале даже и тогда, когда Муром и Владимир отпали к царю Василию[153].
Нижегородцы не могли поддерживать мужиков на левых берегах Клязьмы и Оки прежде всего по той причине, что все свои силы направили к Мурому. В январе 1609 года они занимали почти всю Муромскую дорогу по правому берегу Оки; их передовой отряд стоял тогда в селе Яковцове, всего в 20–30 верстах от Мурома. В марте Алябьев придвинулся уже к самым стенам Мурома. Однако штурмовать Муром нижегородцы не решались и, вероятно, позаботились о том, чтобы вызвать восстание против Вора в самом городе. Около 18 марта оно вспыхнуло; литовская рота А. Крупки была выбита из города, и Алябьев занял Муром. Немедленно послал он свои войска к Владимиру, и они были уже там 27 марта. Увидя их, владимирцы убили тушинского воеводу М. Вельяминова, отворили ворота нижегородцам и присягнули царю Василию. Все усилия тушинцев возвратить Владимир остались безуспешны. Однако и Алябьев, задержавшийся в Муроме до 11 мая, чувствовал себя не вполне прочно в завоеванных местах. Он, сидя в Муроме, не мог послать владимирскому гарнизону никаких подкреплений и не решался сам уйти далеко от Нижнего и ради Владимира покинуть Муром, пока в Нижний не придет понизовая рать Ф. И. Шереметева[154].
Так обстояло дело в изучаемом теперь районе до той поры, когда руководство операциями перешло в руки самого Шереметева. Нет точных сведений о том, с какими войсками направлялся он на помощь к Москве; ясно только одно, что эти войска были невелики. Сами тушинцы, склонные вообще преувеличивать силы врага, считали у Шереметева всего «с три тысячи» или «три тысячи пятьсот человек» в то время, когда он к лету 1609 года пришел из Чебоксара в Нижний. Мы знаем, что в 1606 году с Шереметевым в Астрахань были посланы стрельцы московские и рязанские, из Переяславля-Рязанского и Ряжска. Под Астраханью к Шереметеву присоединились конные астраханские стрельцы; были у него и казаки. С этой силой он пошел из-под Астрахани в Казань. По дороге, на Волге, привлекал он к себе отряды татар, башкир и прочих инородцев и, вероятно, «вольных охочих новоприборных казаков». Были у него и «немцы» и «литва», неизвестно каким образом попавшие на Волгу. Что у царя Василия бывали на службе наемные европейские отряды, вряд ли требует доказательств, но затруднительно представить себе путь, каким могли бы они попасть на московский восток. Всего вероятнее, что Шереметев захватил с собой в поход тех «полоняников», литву и немцев, которых еще со времен Ливонской войны принудительным порядком селили в понизовых городах и обязывали гарнизонной службой. В одном маленьком Лаишеве было поселено в XVI веке 150 таких полоняников[155]. Таков был состав разномастной рати Шереметева, когда он пришел в Казань осенью 1608 года. В это время «в черемисе», по обоим берегам Волги, уже «учало оружье говорити» и запылала во всем разгаре инородческая смута, о которой мы уже вели речь выше. Она грозила прекратить сообщение между Казанским краем и прочими областями государства. Овладев берегами Волги, мятежники уже ловили гонцов Шереметева и посылали их в воровской лагерь. Они могли и вовсе закрыть путь по Волге, захватив на ней укрепленные пункты. Вот почему Шереметев не остался на зимовку в Казани, а подвинулся в самый центр черемисских земель и стал в Чебоксарском городе. Впереди себя в Нижний он послал «для береженья» «два приказа» стрельцов московских и астраханских, казачьи станицы, инородцев, немцев и литву. Этот авангард участвовал во всех походах Алябьева: он содействовал тому, что после поражения под Нижним князя С. Вяземского арзамасские дворяне перешли на сторону Шуйского; он участвовал во взятии Мурома; он вместе с арзамасцами составил гарнизон Владимира. «А сидят казаки и стрельцы во Владимире астраханские и московские, которые были под Астраханью на Балчике с Федором Шереметевым, – писал Ф. Плещеев Сапеге, – сидят их семьсот человек вогненого бою». В это время сам Шереметев сидел в черемисе, бил восставших и «приводил их к шерти». Не сладив с черемисой и не очистив волжского пути, он не мог идти далее: иначе он рисковал бы отдать все Казанское государство во власть мятежников и в подданство Вора. Только весной 1609 года пришел Шереметев в Нижний, а затем, отделив часть войска к Юрьевцу и Кинешме, сам пошел за Алябьевым в Муром. Отсюда ему лежал открытый путь на Владимир, но он почему-то нашел нужным обратиться в сторону и взять Касимов, служивший Вору, за что и получил выговор от царя Василия. Направившись затем во Владимир, Шереметев пытался оттуда взять Суздаль, но был отбит, отступил опять во Владимир и здесь ожидал соединения с войсками Скопина, которое наконец и произошло в Александровой слободе[156].
Таким образом, в клязьминских местах еще ощутительнее, чем за Волгой, сказывалось в земском движении участие и руководство правительственных лиц. За Волгой Скопин в первом периоде движения ограничивался увещаниями и указаниями и не сразу мог прислать городам своих воевод и голов. Здесь же, на Оке и Клязьме, стрельцы и казаки Шереметева, с его головами А. Микулиным, Б. Износковым и другими, с первых же шагов составляют главное ядро действующих сил, к которому примыкают местные дружины, например арзамасские дворяне с Ф. Левашевым и «поволжских городов многие мужики», «датошных людей» семьсот человек с губным старостой Б. Ногавицыным и с холопом Шуйского Семейкой Свистовым. Если на севере взятие от воров Галича и Костромы было делом чисто земским, местных «мужичьих» ратей, то на Клязьме у мужиков не хватало сил не только для того, чтобы брать большие города, но даже и для того, чтобы отсиживаться в мелких городках от воровского натиска. Самому Шереметеву уже после соединения всех его войск во Владимире не удалось овладеть Суздалем, представлявшим собой последний оплот тушинцев в области Клязьмы: так мало сил мог почерпнуть Шереметев в местном населении для подкрепления своей небольшой «понизовой рати». В разоренном и ослабевшем краю, под угрозой суздальского гарнизона, ему оставалось только копить средства и собирать людей в ожидании Скопина. Несмотря на все призывы царя Василия, ни Шереметев, ни другие воеводы и головы его войска не решились «идти под Сергиев монастырь на воров, не мешкая». Соображая все это, вряд ли решимся повторить Шереметеву сказанный ему царем Василием упрек, что он «идет мешкотно, государевым делом не радеет». Шереметев понимал, на какой зыбкой почве он должен был «радеть» государю и с каким искусным врагом ему предстояло встретиться под Сергиевым монастырем[157].
Соединение в Александровской слободе войск Скопина и Шереметева в исходе 1609 года было большим успехом правительства Шуйского. Тушинцы, перенесшие свои действия из-под Москвы в северные области Замосковья, были оттуда выбиты и возвращены на старые позиции кругом самой Москвы. Втянутое в борьбу население Севера не только объявило себя за царя Василия и против Вора, но собственными силами начало борьбу с Вором и, вытеснив тушинцев из своих волостей, посылало затем своих людей и свои средства в распоряжение Скопина и царя Василия. Последний получал, казалось, твердую опору в тяглых «мужичьих» мирах, успевших организоваться для боевых целей и доказавших свое политическое постоянство и материальную крепость. Можно было быть уверенным, что дальнейшая война Москвы с Тушином окончится поражением Вора и его сторонников, московских мятежников и польско-литовских авантюристов. Как и в пору Болотникова, оказывалось, что протестующая сторона московского общества, несмотря даже на существенную поддержку из-за литовского рубежа, не была в силах одолеть тот общественный строй, который она стремилась поколебать вооруженной рукой. Правда, второй натиск на государство враждебных ему сил был для них успешнее в том отношении, что увлек в измену не одну крепостную массу, но и служилый люд. Присутствие в Тушине у Вора рядом с русскими боярами зарубежного рыцарства решительно действовало на настроение московских детей боярских. Польская конница пугала их своим боевым превосходством, а польская культура увлекала внешним блеском. Всем «городом» следовали дети боярские за тушинцами против мужиков и в Галиче, и в Костроме, и в Ростове, и по другим местам. Царь Василий не мог теперь рассчитывать на своих служилых людей в такой степени, в какой это было возможно в борьбе его с Болотниковым. Тогда именно дворяне и дети боярские, отшатнувшись от казачьих дружин, всего более содействовали торжеству Шуйского. Теперь же этот общественный слой, деморализованный Тушином, уступает свое значение другому слою. Побеждают тушинцев главным образом замосковные и поморские мужики. Их силами крепок стал Скопин; их деньгами содержались наемные шведские отряды; их сочувствие доставило скорый и решительный успех А. Алябьеву и Ф. И. Шереметеву. Новая общественная среда в виде городских ратей сознательно вступала действующей силой в политическую и общественную борьбу. Принимая сторону московского государя и поднимаясь на охрану старого порядка, она давала в руки Шуйского новую победу, которая, казалось, упрочивала его положение на московском престоле[158].
Однако эта новая победа царя Василия оказалась столь же мимолетной, как и первое его торжество над Болотниковым. Еще раньше, чем Скопин и Шереметев начали из Александровской слободы наступление на тушинцев под самой Москвой, король Сигизмунд открыл военные действия под Смоленском, и для Московского государства стала неизбежна борьба с новым врагом. С другой стороны, прежде чем северные мужики успели осмотреться в освобожденной от Вора Москве и определить свои отношения к руководящим слоям московского населения, их вождь, которого они знали и чтили около двух лет, погиб загадочной смертью, а затем вскоре и сам царь Василий стал жертвой общественного недовольства. Он был лишен власти теми общественными кругами, которые захватили в свое распоряжение руководство собственно московской жизнью, хотя и не имели большой силы и влияния в прочей стране. Таким образом, замосковной и поморской рати не удалось ни умиротворить государство, ни укрепить излюбленное ими правительство, ни получить, наконец, должное влияние на ход дел в столице и государстве. Придя под Москву для восстановления и утверждения государственного порядка, мужики стали невольными свидетелями его окончательного потрясения и разрушения. Представляя собой сильнейшую в материальном отношении и духовно сплоченную среду, они, однако, не приобрели еще политического веса; оставаясь пока орудием, которым могла овладеть всякая умелая рука, они не сумели взять в свое распоряжение московские дела и отношения.
IXПятый момент Смуты – падение тушинского и московского правительств. Падение Тушина и его причины. Настроение казачьего и польско-литовского войска после побед Скопина и вторжения Сигизмунда. Тушинский «патриарх» и тушинская знать. Состав тушинского правительства. Его сношения с Сигизмундом и договор 4 (14) февраля 1610 года о призвании Владислава на московский престол. Характеристика этого договора
Победа Скопина над тушинцами и вторжение короля Сигизмунда в Московскую землю повели к падению обоих враждовавших правительств: олигархическо-боярского в Москве и русско-польского в Тушине. Это падение совершилось всего в какие-нибудь шесть-семь месяцев 1610 года и доставило полное, хотя и скоропреходящее торжество королю Сигизмунду, успевшему добиться полного уничтожения государственного порядка во враждебном ему Московском царстве. Не вдаваясь в мелочное изучение фактов этого момента Смуты, мы должны, однако, проследить, хотя бы в главных чертах, общую последовательность событий, приведших к временному падению политической самостоятельности Москвы.
Когда Александровская слобода была занята войсками Скопина, туда пришли, кроме войск Шереметева, и войска из самой Москвы с князьями И. С. Куракиным и Б. М. Лыковым. Слобода стала, таким образом, средоточием всех сил Шуйского. Под главным начальством Скопина начали воеводы очищать от врагов подмосковные города и дороги и подвигаться к самой Москве. Этот поход по необходимости был медлен, потому что тушинцы оспаривали у Скопина каждый шаг. Скопин прибегал систематически к одному и тому же приему на всех дорогах, которыми овладевал: он строил на них острожки и сажал в них гарнизоны, которые и держали данный путь в своем распоряжении. Поляки приписывали изобретение этой меры шведским военачальникам, но это был чисто московский прием, нашедший себе наилучшее выражение в известных гуляй-городах. Он применялся не только на Троицкой и Стромынской дорогах, где действовал Скопин, но и на Коломенской дороге, где царь Василий «повеле острожки поставити для проезду хлебу». С помощью таких острожков московская рать выбила тушинцев из всех их позиций кругом Москвы, за исключением одного Суздаля, где укрепился Лисовский, и достигла самой Москвы. Москва была освобождена от давнишней блокады[159].
Случилось это ранней весной 1610 года. В эту пору Тушинский стан уже утратил значение воровской столицы: в начале января его оставил Вор, а в начале марта покинуло его и все войско Вора. Кроме военной опасности, были и другого рода причины, отнимавшие у Тушина его первоначальную важность. От московских стен оно отстояло слишком далеко для того, чтобы играть роль осадной позиции. Между Тушином и Москвой Шуйский создал на Ходынском поле постоянный лагерь – обоз или полки, по московским выражениям. Тушинцы потеряли возможность нечаянного и быстрого нападения на московские стены и считали своим успехом уже то, что они в боях гнали врага «до самых стен города» («az pod mury»). Только измена московских казаков помогла им однажды ночью подойти к самой стене так называемого «деревянного города», или Скородума, и спалить эту стену на пространстве сорока сажен, но этим и окончился ночной приступ. Таким образом, из Тушина оказывалось трудно добыть Москву. Когда же главные военные операции сосредоточились в северных местах Замосковья, стан Сапеги под Троицей и ближайшая к нему крепость Дмитров стали главными опорными пунктами тушинцев, а само Тушино обратилось в своего рода резиденцию. Но и в такой роли Тушино не представляло удобства даже для Вора. Уже весной 1609 года ходил слух, будто Вор желал найти себе новое жилище, боясь, что в Тушине «на весне смрад и воня войско подушит». От большого съезда ратных и торговых людей там было грязно и тесно и было очень мало удобств для постоянного житья; «у таборех будки покрыты соломой, а (всего) двои ворота – въехати и выехати; и ужо им скучилося у войску, и Вору платить нечим» – в таких словах отзывались о Тушине в начале 1609 года литовские купцы. Итак, еще не начинался поход Скопина, а уже можно было предчувствовать запустение Тушинского стана. Когда же победы Скопина прогнали тушинцев с верхней Волги, а восстание мужиков выживало их изо всех замосковных областей, Тушину стала грозить прямая опасность. Стоило врагам занять Дмитров, и Тушинский стан оказался бы между двух огней, подвергаясь ударам от Москвы и с севера[160].
Опасность от Скопина надвинулась на Тушино особенно с того времени, когда Скопин занял Александровскую слободу, то есть в первой половине октября 1609 года. Как раз в те же самые дни пришло в Тушино известие и о том, что король Сигизмунд прибыл под Смоленск и осадил его. С двух сторон сразу грозила беда. Решаясь на войну с Москвой, Сигизмунд не намерен был делать различие между Шуйским и Вором, между людьми и землями того и другого. Вор имел полное основание считать короля столько же своим врагом, сколько и врагом Шуйского. Он окончательно в этом убедился, когда королевские послы, приехавшие в его стан к его польско-литовским «товарищам», отказались вступить с ним в какие-либо прямые сношения. Живя в недостатках и тревоге от Скопина, видя всю шаткость своего войска и «бояр», готовых его бросить в беде, терпя, наконец, оскорбления от Рожинского, Вор решился уйти из Тушина в более надежное место. Таким местом была Калуга: она лежала на той дороге, по которой Вор пришел к Москве, была в прямом сообщении с казацким югом и обладала сильной крепостью. Вместе с безопасностью она сулила материальное изобилие и стратегические выгоды. Туда тушинцы еще ранее отправляли для береженья жен и детей своих; туда скрылся и сам Вор[161].
Удаление Вора в Калугу, происшедшее около 6 января, повело к очень быстрой ликвидации отношений в Тушине. Казачество московское, служившее Вору, оставалось ему верно и стало тянуть к Калуге. Между казаками и «рыцарством» открылась не только «рознь», но и прямая вражда. Всего неделю спустя после ухода Вора из Тушина известный нам атаман Беззубцев, служивший Вору, разгромил в Серпухове поляка Млоцкого за то, что тот «направлял дело в королевскую сторону». Месяцем позднее, когда казаки всей массой решили перейти из Тушина в Калугу к Вору, Рожинский напал на них открытой силой и, как говорят, много их побил. Это, однако, не удержало казачества от службы Вору. За исключением немногих, и в том числе Заруцкого, все казаки отстранились от короля и держались прежнего «царика». Зато обращение Сигизмунда к тушинцам очень повлияло на настроение польско-литовских людей в Тушине и на тех русских людей, которых зовут «тушинскими боярами». Литовские люди после долгих переговоров с королем разделились на две стороны: одна желала служить королю, другая же, понимая невозможность оставаться в Тушине, не желала, однако, подчиниться ни королю ни Вору и думала выждать. Всем войском вышли ратные люди из Тушина 6 (16) марта и отступили к Волоку Ламскому, где они могли считать себя в безопасности от войск Шуйского. Отсюда они положили разойтись, кому куда угодно. Лучшие из них готовились идти под Смоленск, другие отправились к Вору. Сапега держался в Дмитрове особняком, выжидал и не желал отставать от Вора. Польское войско тушинского царика, словом, распалось. Если приближение Скопина заставило его отступить из Тушина, то королевские воззвания уничтожили его внутреннее единство и разделили его на разрозненные и даже взаимно враждебные части[162].
Вмешательство короля в московские дела и бегство Вора из Тушина столь же решительное влияние оказали и на русских служилых людей, бывших в лагере Вора на его воровской службе. Очень трудно точно определить эту среду высших слуг Вора со стороны ее состава, общественного положения и политического настроения. Во главе русских тушинцев больших чинов и высокой породы стоял митрополит Ростовский и Ярославский, «нареченный» патриарх Филарет Никитич. Его взяли в плен и доставили в Тушино войска Вора, занявшие и разграбившие Ростов в октябре 1608 года. С тех пор Филарет пребывал в Тушине, по одним известиям, как пленник, а по другим – как добровольный обыватель Тушина и глава той стороны духовенства, которая признала «царя Димитрия Ивановича». Официальное жизнеописание Филарета, составленное по поводу его поставления в патриархи в 1619 году, вовсе умалчивало о тушинском периоде его жизни. Грамоты Гермогена, писанные в 1609 году, упоминая о Филарете, называли его не изменником, а «пленником»: «А которые взяты в плен, как и Филарет митрополит и прочие, не своею волею, но нужею, и на христианский закон не стоят и крови православных братий своих не проливают, на таковых мы (писал Гермоген) не порицаем». Вполне доверяя искренности слов Гермогена, слушатели и читатели его грамот могли, однако, соображать, что для московского правительства было бы совершенно невозможно отозваться о Филарете иначе, как о пленнике Вора. Если бы оно объявило его добровольным приверженцем «царя Димитрия», то этим самым сильно подняло бы шансы своего тушинского противника. Признание Вора Романовыми было бы тяжким ударом Шуйскому. Впрочем, заявлениям Гермогена русские люди позднейшего времени охотно давали веру: трудно было подозревать в добровольном служении Вору того иерарха, который при первой возможности отстал от Вора, желал на московский престол Владислава и, возвратясь в Москву из Тушина весной 1610 года, стал затем в рядах правительства, безусловно враждебного Вору. Авраамий Палицын с уверенностью писал, что Филарет, будучи окружен в Тушине знаками патриаршеского сана, «разумен сый и не преклонися ни на десно, ни на лево, но пребысть твердо в правой вере». Тонко сплетенная фраза Палицына способна навести читателя на справедливую, по всей видимости, догадку, что, попав поневоле в Тушино, Филарет и в самом деле не намерен был преклониться ни пред Вором, ни пред Шуйским, а терпеливо выжидал. Враждебное отношение к олигархии Шуйского должно было сложиться у Филарета еще в первые дни царствования царя Василия, когда вопрос о патриаршестве Филарета получил такое неприятное для Романовых направление. В самые первые дни борьбы с Вором, когда тот еще только подходил к Москве, люди романовского круга, именно Иван Никитич Романов и князья И. М. Катырев и И. Ф. Троекуров, женатые на Романовых, вместе с князем Юрием Трубецким были посланы против Вора на речку Незнань и там едва не увлекли войско к отпадению от Шуйского, за что и были почти все сосланы Шуйским. Впоследствии и Троекуровых и Трубецких видим в тушинских таборах, куда они явились отчасти из ссылки, отчасти из Москвы. В разное время в Тушино приехали и другие лица, близкие по свойству к Филарету. Там видим князя А. Ю. Сицкого, князя Д. М. Черкасского, Ив. Годунова – людей, связанных с Романовыми по брачным отношениям. Всеми указанными обстоятельствами достаточно освещаются отсутствие солидарности и согласия между Шуйскими и романовским родом. Филарета нельзя заподозрить в том, чтобы он когда-нибудь желал поддержать власть именно Шуйского, а при таком отношении его к царю Василию понятно, что он не пожелал купить себе свободу от Вора ценой такого риска, как тверской архиепископ Феоктист, который был ворами убит «на пути ко царствующему граду в бегстве». Филарет не пытался бежать из Тушина и жил там как бы на свободе, окруженный почестями, владея штатом слуг – «рабов», которых ему там даровали, «яко же и прочим святителем». Он не устранялся от официальных сношений с Вором и его правительством. Представляясь Вору при своем приезде в Тушино, он поднес ему по обычаю подарок. Живя в Тушине, он принимал визиты тушинской знати; так, Сапега, приезжая в Тушино, бывал у «патриарха» с парадным визитом. Именем «нареченного патриарха» Филарета писались грамоты, например, к Сапеге, под Троицу, также в Ростов и в Юрьев-Польский к тамошним протопопам. Скреплял эти грамоты дьяк Григорий Терпигорев; печатались они особой патриаршей печатью. Ниоткуда не видно, чтобы такие грамоты составлялись и рассылались без ведома самого Филарета; напротив, когда Вор уже утратил свою власть в Тушине и бежал оттуда, а Филарет стал во главе самостоятельной группы московских людей, бывших в Тушинском стане, то он продолжал именоваться нареченным патриархом и посылал с этим титулом грамоты королю Сигизмунду. В это тревожное время Филарет обнаружил полное отчуждение от Вора и решительно склонился на сторону Владислава, вступив, вместе с прочими русскими тушинцами, в особые переговоры с королем. Таким образом, если только возможно вообще характеризовать поведение Филарета, оно, скорее всего, заслуживает названия оппортунизма и политики результатов. Нареченный патриарх не связывал себя ни с какой стороной борцов и действительно не преклонялся ни на десно, ни налево, хотя далеко не всегда держался и прямо[163].
Прочие русские лица из тушинской правительственной среды не более определенны, чем тушинский патриарх, со стороны их взглядов и стремлений. По грамотам мы можем назвать кое-кого из высших советников Вора, его бояр и «думных людей» русского происхождения. На первом месте среди них стоял давнишний «всей крови заводчик» князь Гр. П. Шаховской; он явился в Тушино в ноябре 1608 года из галицких мест и получил от Вора высокий сан «слуги и боярина». За ним к Вору перешли и другие Шаховские. Отъехали в Тушино и князья Трубецкие, Дмитрий Тимофеевич и, кажется, Юрий Никитич; первый из них был сказан Вором в бояре. Другими боярами у Вора были известный Михайло Глебович Салтыков-Морозов, затем захудалые князья С. П. Засекин и Ф. П. Борятинский; далее – вовсе не родословные люди Иван Мартынович Заруцкий, из казаков, и Иван Федорович Наумов, о роде которого говаривали, что «они исстари живали на пашне и велися они на Рязани». Боярство Вор сказал и нескольким Плещеевым, которые все стали против Шуйского по той причине, что в 1606 году, после убиения родного им Петра Басманова в Москве, они «все того же над собою убивства ячаяли» от захвативших власть бояр-князей. Дворецким у Вора был князь С. Г. Звенигородский, из захудалых черниговских князей. Саном окольничего были почтены князь Данило Иванович Долгорукий, свияжский сын боярский Федор Андреев Киреев, Михайло Молчанов и знакомый уже нам бывший дьяк Богдан Сутупов, носивший у Вора титул «дворецкого казанского, астраханского и нижегородского», иначе говоря, управлявший воровским Казанским дворцом. Думным дьяком и печатником числился Денисей Игнатьев Сафонов; другими думными дьяками были Петр Третьяков, Иван Чичерин и Нехорошей Лопухин. Таков был состав воровской думы; определяем ее, конечно, приблизительно, потому что подлинных боярских списков из Тушина до нас не дошло. В числе прочих сторонников Вора, бывавших на воеводствах и украшавших его двор, видим людей столь же разнообразного происхождения. Рядом с князьями Д. М. Черкасским, Сицким, Шаховскими, Троекуровыми-Ярославскими, Масальскими встречаются люди без титула, но «с отечеством» – Плещеевы, Волынские, Вельяминовы, Годуновы, и люди «худые», вроде стряпчего Путины Рязанова и Тимошки Бьюгова[164].
Просматривая список как приведенных здесь, так и других, встречаемых в грамотах имен тушинцев, можем прежде всего заключить, что у Вора были представители очень высоких слоев московской знати. Не считая Филарета Никитича, имена трубецких князей, ярославских князей, Салтыковых, Годунова с его «братьями» Вельяминовыми и других подобных вводят нас в ту среду, которая первенствовала в московском дворце в эпоху опричнины и могла назваться новой дворцовой знатью в противоположность прежней родовой знати. Если царь Василий в Москве пробовал собрать и поставить у власти княжат, терпевших от опричнины, то Тушино давало приют и опору тем, кто терпел от олигархов княжеской породы и терял от их торжества в Москве. Правда, не все решались соединять свою судьбу с судьбой безвестного Вора, и поэтому перешла в Тушино далеко не вся дворцовая знать предшествовавших Шуйскому царствований. Мало того, даже не все то боярство, которое обстоятельства приводили в подчинение Вору, желало ему служить и оставаться в Тушине. Яркий пример тому представляет сам нареченный тушинский патриарх, которого в Тушино привезли как пленника, без всякого почета, надев на него татарскую шапку, «ризы язычески» и «несвойствены сапоги», и который с охотой променял Вора на Владислава при первой к тому возможности. Подобно Филарету, и шурин его Ив. Ив. Годунов не по любви к Вору держался в Тушине. По его рассказу, он был «разорен до основанья» от Василия Шуйского, жил в ссылке «в деревнишке за приставы» и там «скитался меж двор с женишком и с людишками». Когда он сведал, что Вор «пришел под свой государеву отчину под Москву», то «прибрел пеш в Володимер и ему, государю, крест целовал». Годунов увлек к отпадению от царя Василия всех владимирцев и муромцев и затем был вызван Вором из Владимира в Тушино. Очевидно, что он стал служить Вору, еще не зная, кто взял на себя имя Димитрия, из одной вражды к сославшему его московскому боярскому правительству. Ссора с тем же правительством заставила бежать в Тушино вместе с другими «перелетами» и князя Романа Гагарина, но он скоро явился обратно в Москву и стал говорить против Вора, потому что горько в нем разочаровался. Всего вероятнее, что и большинство высокородных тушинцев ценило Вора лишь в той мере, в какой он казался им удобным орудием для борьбы с царем Василием. Когда они увидали, что это орудие стало непригодно, они легко его бросили и обратились в польский лагерь за Владиславом[165].
Рядом с дворцовой знатью в Тушине был очень заметен и влиятелен кружок совсем не родовитых людей, увлеченных на службу Вору личным честолюбием или случайными невзгодами и опасностью гонений и опалы в Москве. Виднее прочих в этом кружке известный Михалка Молчанов, который еще при Борисе (1604–1605) заслужил от знавших его кличку «государева изменника», был затем в числе убийц семьи Годунова, находился при Самозванце в почете и близости, после же его смерти был бит кнутом, бежал в Польшу, оттуда, кажется, снова пробрался в Москву, а в марте 1609 года прибыл уже в лагерь Сапеги, отдаваясь на милость Вора. Молчанов был одним из самых типичных авантюристов изучаемой эпохи: личная история его начинается еще с «угличского дела» 1591 года, в котором ему довелось играть маленькую роль пристава, и связана с рядом дальнейших политических катастроф и интриг. В том же роде были тушинские дьяки Ив. Грамотин, «попович» Васька Юрьев и другие подобные, а рядом с ними знаменитый Федька Андронов, торговый мужик, кожевник, который в дневнике Я. П. Сапеги уже в начале 1609 года называется в числе «думных бояр» (т. е. думных дворян) Вора. Вся эта компания «самых худых людей, торговых мужиков, молодых детишек боярских» при нормальном ходе дел в государстве оставалась бы в полной безвестности, не имея возможности даже мечтать о влиянии на дела и правительство. Но в Тушине она была в исключительных условиях. Родовитые слуги Вора бывали обыкновенно на воеводствах в городах и войсках; по актам видно, что очень немногие из них жили при самом Воре, во главе его центральной администрации. Именно потому эта администрация оставалась по преимуществу в руках незнатных дьяков, и они приобретали важное значение в Тушине, так как составляли в нем правящий делами кружок. Можно думать, что в дни распадения Тушинского стана этот кружок целиком завязал сношения с Сигизмундом. По крайней мере, в летописи и в ряде грамот члены этого кружка поименовываются в одной и той же привычной последовательности[166]. Одни и те же лица сперва, «не попомня Бога», бьют челом королю, чтобы он дал на Московское царство своего сына, затем получают от короля грамоты на земли, наконец, от короля же получают грамоты на должности в Московском государстве и лично появляются в Москве, чтобы ею править[167].
Вступая в сношение с Тушинским станом, Сигизмунд имел в виду не одно польско-литовское войска Вора, но и московских людей, служивших Вору. Королевская инструкция, данная комиссарам, посланным в Тушино, предписывала им склонять тушинского патриарха и прочих русских тушинцев отдаться под власть короля. Король обещал московским людям сохранение всех их прав и новые льготы и пожалования. Комиссары завязали сношения с Филаретом и тушинскими боярами и передали им обещание короля. По рассказам комиссаров, русские люди с живейшей радостью приняли милости Сигизмунда и желали его власти. Но подлинный текст того ответа, который был дан королевским комиссарам от Филарета и бояр, гласит не то: русские люди, благодаря короля за милостивое к ним обращение, представляли ему, однако, что при всем желании видеть на Московском государстве его величество с его потомством они не могут решить столь важного дела без совета всей земли. Прося не поставить им во зло, что они «такое великое дело скоро не постановили», Филарет с прочими тушинцами, в сущности, уклонились от изъявления подданства Сигизмунду. Но они не затруднились скоро решиться на другой, не меньшей важности политический шаг. Когда Вор убежал из Тушина, русские люди немедля укрепились договором, «вошли в конфедерацию» между собой и с польским войском в том, что им не отъезжать «к Василию Шуйскому и Михаиле Скопину», а также Шуйских и «из них бояр московских никого» на государство не хотеть. А затем они завели переговоры с Сигизмундом о том, чтобы он пожаловал на Московское государство своего сына. От русских тушинцев было отправлено к Сигизмунду посольство, которое прибыло в королевский стан под Смоленском в середине января 1610 года и договорилось там об условиях, на которых мог бы Владислав занять русский престол. Воспользовавшись старой мыслью о династической унии Москвы с Речью Посполитой под властью Владислава – мыслью, которая высказывалась московскими княжатами еще при первом Самозванце, – русские тушинцы постарались найти для этой унии наиболее подходящую форму. В так называемом договоре 4 февраля 1610 года ими была предложена первая редакция политического трактата, имевшего целью соединение двух доселе враждебных государств[168].
Этот договор 4 (14) февраля создался таким образом. Русские послы, приехавшие от тушинского населения к королю, именно М. Г. Салтыков с сыном Иваном, князья Юрий Хворостинин и Василий Масальский, Лев Плещеев, дьяки и дворяне, представились королю 21 (31) января. Прося королевича на Московское государство, оба Салтыкова в своих речах и в грамоте, которую они читали от всего русского народа, их пославшего, представляли королю о необходимости сохранить в целости православие и стародавний московский порядок. Старший Салтыков «с плачем» повторял просьбу о нерушимом сохранении православной веры, а сын его выражал надежду на то, что король не только обеспечит, но и увеличит «права и вольности» московского народа. Таким образом, с самого начала переговоров русские люди указывали королю, как на основание предлагаемой унии, на неприкосновенность религии и государственного строя. М. Салтыков просил короля как можно скорее назначить сенаторов для того, чтобы обсудить условия унии; действительно, в течение двух недель обсуждение было кончено, и король 4 (14) февраля мог уже дать свой «отказ», то есть ответ на статьи об унии, предложенные ему русскими послами. Только этот королевский ответ и известен нам, так как подлинные статьи тушинских послов не сохранились. Свой же «отказ» или, по московскому выражению, «лист статейный» король распространил немедля не только в Речи Посполитой, но и в Московском государстве: он его даже в Москву «за своею рукой и за печатью к боярам прислал». Судя по королевскому ответу, основанием для унии принято было сохранение полной автономии Московского государства и тесный военный союз Москвы и Речи Посполитой. В определении тех основных черт московского общественного и политического порядка, которые король и королевич должны были блюсти и охранять, в договоре допущены были многие любопытные особенности. Они настолько характеризуют людей и положение, что на них надлежит несколько остановиться[169].
Прежде всего надо заметить, что договор отличается вообще национально-консервативным направлением. Он стремится охранить московскую жизнь от всяких воздействий со стороны польско-литовского правительства и общества, обязывая Владислава блюсти неизменно православие, административный порядок и сословный строй Москвы. Ограничение единоличной власти Владислава думой и судом бояр и советом «всея земли» вытекало в договоре не из какой-либо политической теории, а из обстоятельств минуты, приводивших на московский престол иноземного и иноверного государя. Это ограничение имело целью не перестройку прежнего политического порядка, а, напротив, охрану и укрепление «звычаев всех давных добрых» от возможных нарушений со стороны непривычной к московским отношениям власти. Договор определяет «стародавний звычай» московский довольно полно и настолько вразумительно, что мы можем с уверенностью сказать, к какой политической партии принадлежали его московские редакторы. Они, во-первых, были так далеки от московских княжат-олигархов, что ни разу даже словом не упомянули в своем договоре о «московских княженецких родах» при определении сословных льгот и преимуществ. Этот тенденциозный пробел был немедленно восполнен, когда после свержения Шуйского московские княжата приняли участие в призвании на царство королевича Владислава. Тогда, в московской редакции договора, было высказано требование «московских княженецких и боярских родов приезжими иноземцы в отечестве и в чести не теснити и не понижати». Во-вторых, составители февральского договора, достигшие власти и положения личной выслугой Вору, ставили эту выслугу рядом с «отечеством», говоря, что Владислав обязан «великих станов (stan – чин, звание) невинне не понижати, а меншей стан подносити подлуг заслуг» (то есть повышать сообразно с личными заслугами). Очевидно, что с Сигизмундом договаривались враги княжеской реакции и представители тех дворцовых порядков второй половины XVI века, при которых московские государи в своем новом «дворе» малых чинили великими. С этих страниц февральского договора веет духом опричнины и годуновского режима, теми новшествами правительственного обихода, которые сочетались с новшествами житейскими. Грозного упрекали тем, что «вся внутренняя его в руку варвар быша»; Бориса называли «добрым потаковником» для тех, кто изменял старому благочестию. Подобным же культурным либерализмом отличались и составители февральского договора. Указывая, что Владислав «никого поневоле» не должен «водить» из Московского государства в Литву и Польшу, они оговаривались при этом, что «для науки вольно каждому» ездить из Москвы в другие христианские государства и что «купцам русским для торгов» будет открыт путь «до чужих земель через Польшу и Литву». Эти новшества также исчезли из договора, когда он получил новую боярскую редакцию под стенами Москвы. Таким образом, поскольку дело касалось будущего политического порядка, договор 4 февраля старался определить его в том виде, в каком он существовал до воцарения Шуйского с его реакционной программой. В отношении же общественного строя составители февральского договора стояли в той же мере, как и царь Василий, за сохранение и утверждение крепостного порядка в Московском государстве. Они обеспечивали за землевладельческими слоями населения не только их права на «денежные оброки и поместья и отчизны», но и право на их «мужиков-крестьян» и «холопов-невольников». Крестьянское «выхожденье» не допускалось; холопы должны были служить господам на старом основании, и предполагалось, что «вольности им господарь его милость давать не будет». Сложный вопрос об отношениях государства к казачеству, которое по преимуществу и полнилось крепостными людьми, был не решен в договоре, а отложен до обсуждения его в думе. Но самая постановка этого вопроса в договоре указывает на настроение людей, писавших договор: они хотели рассуждать не об устройстве казачества, а о том, нужно ли самое его существование на Волге, Дону, Яике и Тереке.
Таков характер февральского договора. Его не могли бы подписать политические единомышленники и сторонники Шуйского; не могли бы принять и сторонники казачьего Вора. Ни родовая знать, ни протестующая казачья масса не находили в нем своего признания. Зато московская дворцовая знать позднейшей формации, образованная на принципе личного возвышения и хорошо знавшая силу придворного влияния, вполне могла принять условия договора, выработанные М. Г. Салтыковым и тушинскими дьяками. Первый человек в среде этой знати, Филарет Никитич Романов, не только согласился вступить в сношение с королем, но после февральского договора собирался даже переехать из воровского стана в королевский. И другие представители тушинской власти стали на почве февральского договора с полным убеждением, начиная самим Салтыковым и кончая «самыми худыми людьми» – тушинскими дьяками, которые в чаянии личного возвышения «приехали к королевскому величеству и почали служили преж всех»[170].
Итак, под ударами Скопина и королевской политики Тушино распалось. Враг царя Василия, томивший Москву в течение полутора года, бежал от столицы, и его рать рассеялась по всему государству, разделяясь, как и во времена Болотникова, на те сословные слои, из которых была сложена. Воры-казаки ушли в Калугу за своим воровским царем. Тушинцы более высокого общественного положения обратились к Сигизмунду. Польско-литовские отряды после многих колебаний в большинстве пошли туда же. От распадения Тушина король выиграл гораздо больше, чем царь Василий, которому предстояла теперь борьба с двумя врагами вместо одного.
XВласть и общество в Москве во время тушинской блокады. Проявление общественной распущенности: отъезды, неустойчивость политического настроения и тайная измена; открытые беспорядки и мятежи. Политическое положение первых месяцев 1610 года. Смерть Скопина и возвращение в Москву Филарета Никитича; значение этих событий для царя Василия. Разлад в правительственном круге княжат. Клушинская битва и ее военные последствия. Руководители московского возмущения против Шуйских 17 июля 1610 года. Исход этого возмущения, низложение и пострижение царя Василия. Значение переворота 17 июля
Рассказанные события происходили в то время, когда царь Василий торжествовал освобождение Москвы от долгой и тяжелой блокады и предвкушал окончательную победу над ворами и литвой. В первые дни марта 1610 года Тушино было покинуто его разнопленными жителями с такой спешностью, что там был «оставлен большой запас муки и зерна, который и был отправлен в Москву». В те же дни (12 марта) совершился наконец давно желанный въезд Скопина в Москву. Москва ожила и «из всех городов к Москве всякие люди поехали с хлебом и со всяким харчем». В Москве начались пиры и веселье[171].
Все это было резким контрастом тому, что пришлось увидеть московскому населению в дни осады. Нам уже известно сплошное бегство из Москвы служилых людей при первых же неудачах царя Василия под стенами столицы и на Ярославской дороге. Одни бежали к Вору, изменяя царю Василию; другие, не думая ни о какой измене, спешили домой, к своим семьям и хозяйствам из боязни, что воры их захватят и погубят. В столице оставались только чины «государева двора» да из южных городов, по преимуществу рязанских, те служилые люди, которые еще до прихода Вора с семьями и людьми съехались в Москву, избегая опасности осады от владевших южными уездами воров. Однако и эти постоянные «жильцы» столицы не всегда хорошо служили Шуйскому. Царь Василий стоял во главе олигархического круга, которому не все сочувствовали и который не все уважали. Самовольный захват власти, самоуправство и жестокости вопреки торжественным обещаниям в подкрестной царской записи, личные слабости Шуйского – все это лишало его правительство необходимой нравственной силы. По словам И. Тимофеева, «скоропомазанием» царя Василия «вси людие о нем предкнушася». По отзывам того же Тимофеева и других писателей, личная жизнь царя Василия соблазняла народ, потому что он был «нечестив всяко и скотолепен», правил «во блуде и пьянствах и кровопролитии неповинных кровей»; он занимался ворожбой, «оставя Бога, к бесом прибегая»; «во дни его всяка правда успе, и суд истинный не бе, и всяко любочестие пресякну» (слова князя И. А. Хворостинина). По мнению толпы, шумевшей на улицах против Шуйского, «он человек глуп и нечестив, пьяница и блудник»; он не достоин царства, потому что «его ради кровь проливается многая»; в народе говорили, что «он государь несчастлив»: «глад и мечь царева ради несчастия». Вместе с самим царем Василием осуждению подвергались и его братья, особенно Димитрий. Именно ему молва приписывала большое влияние на дела и даже виды на престол: служилые люди «ненавидяху его гордости, сего ради и нелюбезен бяше во очию их»; ему приписывались самые незавидные качества ума и сердца. Олигархический кружок близких к Шуйскому «его бояр» представлялся москвичам далеко не дружным: в нем «друг друга ненавидяху и друг друга завидоваху». Шуйский не доверял своим боярам, «двоемыслен к ним разум имея», и «первоначальствующие державы его», в свою очередь, были с ним не прямы. В тяжелых условиях междоусобной войны Шуйский напоминал Палицыну гонимого зверя, который «хапал обоюду, не ведая что»: без разбора хватал он и правых и виновных, «убивая» их, предавая «смертному суду», никому не доверяясь, но веря доносам и слушая тех, кто хотел служить ему языком. Боясь потерять власть, Шуйский, однако, не умел ею владеть и не казался ее достойным. Его энергия и ловкость не могли укрепить его на престоле, потому что представлялись средствами, направленными прежде всего на достижение личных и партийных целей[172].
Москва помнила, что Шуйский был «самоизбранным» царем, видела, что он «погрешительну жизнь царствуя преходил», знала, что у него нет сил прогнать Вора, и потому Москва не почитала и не боялась своего правительства; она держалась его лишь потому, что считала тушинское правительство Вора еще более плохим, уже прямо воровским. Между двумя сомнительными властями во время тушинской блокады москвичи дошли до полного упадка политической дисциплины и нравственности. Давно втянутый в смуты и интриги, высший слой московского населения – придворный и служилый люд – легко изменял царю Василию и отъезжал в воровские таборы, но так же легко оттуда возвращался и вновь начинал служить в Москве с тем, чтобы при случае опять уйти в Тушино. Эти всем известные «перелеты» могли безнаказанно или с малым риском заниматься своим позорным изменным промыслом лишь потому, что оба соперника – и Шуйский и Вор – одинаково нуждались в людях и в равной степени ими дорожили. Дешевое раскаяние в измене спасало перелетов от казни, а легкая возможность уйти из незапертых ворот Москвы или из подвижных станов тушинцев побуждала к новым переездам «в покой телесных, в велику же работу вражию». Если служивых людей влекло в измену чувство ненависти к господствовавшим олигархам или честолюбивое желание получить «больши прежнего почесть и дары имения», то московские торгаши везли «кривопутством» товары в Тушино из-за одного презренного барыша, желая «десять гривен на шти сребреницах принята». Они продавали «на сребро отцов своих и братию», так как доставляли из Москвы в Тушино даже порох на погибель своих же близких. В Москве, словом, научились пользоваться политическим положением для частных целей и не сознавали еще, какую пагубу готовили этим родной стране.
Отъезды в Тушино были первым, и не самым худшим, видом общественной распущенности. Вторым ее видом была необыкновенная неустойчивость политического настроения, ведшая к постоянному двуличию, к тайной измене тому, кому явно служили и усердствовали. Такое «ползкое естества пременение» сознавали сами современники и крепко осуждали «лукавствующих сердцем». Но от этого зло не слабело. Московское население, одинаково во всех слоях, делило свое сочувствие между боровшимися сторонами: не оставляло Шуйского, но втайне радовалось его неудачам; не останавливало тех, кто уезжал к Вору или прямил ему, и не их осуждало, но тех бранило, кто на них доносил. Многие жители Москвы находились в постоянных сношениях с тушинцами и добывали им места. Не говоря о «лазучниках» простого происхождения, вроде попа Ивана Зубова и служилого человека Кирилла Иванова Хвостова, которые служили Я. П. Сапеге в Москве, – даже лица видного общественного положения могут быть заподозрены в предосудительных отношениях с тушинскими властями[173]. Известна, например, записка от князя Ф. И. Мстиславского к его «другу и брату» Яну Петру Павловичу Сапеге с одной лишь просьбой, чтобы Сапега велел к нему «писать о своем здоровье», и с надеждой, что князю Мстиславскому «даст Бог очи твои (то есть Сапегины) в радость видети». Если даже не соглашаться с издателями записи в том, что она относится к 8 июня 1609 года, если даже относить ее к лету 1611 года, когда Сапега спешил к Москве на помощь Гонсевскому и боярам, все же дружеская записочка боярина к гетману выдает их доброе знакомство, которому начало положено было, разумеется, не этим письмецом. Не меньший интерес возбуждает другое письмо к Я. П. Сапеге – именно то, которое писал из Москвы, в конце 1609 или начале 1610 года, «нищей царской богомолец» архимандрит Авраамий, «обещание Живоначальные Троицы и преподобнаго отца нашего Сергия игумена постриженик». Нищий богомолец, очевидно, был очень влиятельный человек: через своего ходока, попа Ивана Зубова, Сапега «царским словом» приглашал «архимандрита» Авраамия приехать из Москвы в стан Сапеги под Троицу, «чтобы земля умирити и кровь крестьянскую утолити». Авраамий на это отвечал, что в Москве уже все в нужде, «всем щадно, всяким людям», и потому «седенья на Москве будет не много», «обряд будет Шуйскому скоро». Этими фразами Авраамий намекал на то, что уже недолго ждать умирения земли, конечного торжества Вора и свержения Шуйского, а стало быть, ему, Авраамию, нечего было и покидать Москву. А впрочем, он обещал выехать под Троицу, когда для него будет возможность, «когда будет мой довол». Прося посылать к нему «бережно и неогласно» попа Ивана Зубова «для ради царьского дела», прося также не казать никому его грамотки, «старец архимандрит» смягчал свой осторожный отказ ехать к Сапеге ценным для тушинцев указанием на то, когда и какими дорогами приходят в Москву «станицы» от Скопина; в заключение от сообщал Сапеге, что из Москвы посылают к Скопину детей боярских, «чтоб он шел ранее, а москвичи сидеть не хотят долго в осаде». По актам того времени видно, что в Москве тогда было два архимандрита Авраамия – Чудовской и Андроньевский, но оба они, насколько знаем, не имели отношения к Троицкому монастырю и не могли влиять на троицкую братию, чтобы она подчинилась Сапеге ради умирения земли и утоления христианской крови. Мы не удивились бы, если бы в данном случае «старцем архимандритом» оказался знаменитый Палицын. К нему Сапега легко мог обратиться после неудачного приступа к монастырю в конце июля 1609 года, когда, потеряв надежду взять монастырь силой и боясь приближения наступавшего Скопина, тушинцы искали всякого рода средств овладеть поскорее монастырем. Присутствие монастырского келаря в лагере осаждающих было бы для Сапеги очень важно. Сапега пробовал склонить братию к сдаче монастыря с помощью русских людей, и в том числе М. Салтыкова и Ив. Грамотина, которые подъезжали к стенам обители и убеждали гарнизон признать царя Димитрия, потому что его уже признала будто бы и сама Москва. Братия не поверила обманным речам тушинских бояр, но она не могла бы не поверить своему келарю, если бы он решился вести такие речи. Вот почему для Сапеги имело смысл обращение к Палицыну. Нашей догадке о сношении Палицына с Сапегой не противоречит то соображение, что Авраамий Палицын не имел сана архимандрита и не был постриженником Сергиева монастыря. Автор письма зовет себя «старец архимарит Авраамей», как бы намекая на то, что он еще не совсем превратился из простого «старца» в архимандрита. В Тушине могли произвести его в архимандриты, как произвели, например, старца Иова в архимандриты Суздальского Спасо-Ефимьева монастыря. Такого же повышения «в которой монастырь ему, государю, Бог известит» просил себе у Вора чернец Левкий Смагин, знавший, что в Тушине не стеснялись раздавать и церковные саны и должности. Старец Авраамий мог быть в одной иерархии «старцем келарем», а в другой «старцем архимандритом» совершенно так же, как Филарет был в одной иерархии патриархом, а в другой митрополитом. С другой стороны, вопрос о месте и обстоятельствах пострижения Авраамия Палицына до сих пор еще темен. Свидетельства о том, что «обещанием» Авраамия были Соловки, идут не от самого старца и не из официальных документов, а из монастырских записей неизвестного времени и происхождения. Сам же Авраамий просил в 1611 году троицких властей его «покоить, как и прочую братию», в Троицкой обители, покамест ему Бог живот продлит. Очевидно, в то время вспоминая о смертном часе, он не вспомнил о Соловках, и это дает нам право сомневаться, чтобы свое «обещание» безысходного пребывания Палицын дал именно в Соловецкой обители. Происходя сам из близких к Сергиеву монастырю мест ростовских, дмитровских или переславских, Авраамий вместе с прочими своими родичами прилежал к Троицкой обители: ей передавал свои родовые земли; ей отдавал свои силы и таланты; ее же, наконец, славил в литературных писаниях[174].
Переписка князя Мстиславского и «старца архимарита» с Сапегой могла остаться тайной для Шуйских и населения Москвы, как много и других измененных дел оставалось без обличения и наказания со стороны слабой московской власти. Но не могла для народа оставаться тайной общая шаткость политического настроения в знати, раздвоение в среде боярства и высшей администрации, вражда «бояр царя Василия» и «иных бояр». По Москве ходили рассказы о том, какие бояре стоят за Шуйского, а какие прямят Вору. В 1609 году говорили, например, что против царя Василия настроены князья Б. М. Лыков, И. С. Куракин, Голицыны и Хворостинин. В 1610 году шел слух, что В. В. Голицын желал для себя царства и потому принял участие в свержении Шуйских. Такого рода слухи подрывали авторитет царя Василия и уничтожали страх перед ним в московской толпе. Истомленная дороговизной и голодом, раздраженная лишениями блокады, эта толпа не раз поднимала шум и бросалась к Кремлю. «Дети боярские и черные всякие люди приходят к Шуйскому с криком и вопом, и говорят: до чего им досидеть? хлеб дорогой, а промыслов никаких нет и нечего взяти негде и купите нечем!» – так описывали московские волнения выходцы из Москвы в Тушинском стане. Такого же рода сведения находим и в летописи московской и в польском дневнике Я. П. Сапеги. Царь Василий, привыкший с первых же дней своей власти считаться с настроением уличной толпы, успокаивал подданных надеждами на скорую помощь и освобождение, указывая народу даже вероятные сроки, когда в Москву должны были прийти войска Скопина и Ф. И. Шереметева. Народный шум возникал обыкновенно тогда, когда с потерей Коломенского пути Москва на время попадала в полную осаду и останавливался подвоз хлеба и других припасов с Оки. Но условия московского рынка были таковы, что иногда хлебные цены в Москве поднимались искусственным путем вследствие знакомой уже нам в эпоху голодовки при царе Борисе так называемой «вязки» хлеботорговцев. Попытки царя Василия установить таксу на хлеб не имели никакого успеха: житопродавцы не желали держаться таксы, хотя царь Василий в данном случае не задумывался наказывать ослушников, «градским законом смирити сих». Царское наказание вело лишь к тому, что купцы сами останавливали движение в Москву своего товара: «в протчих градех и селех закупленная ими сташа недвижима», на прочие же грады и села власть царя Василия тогда уже не простиралась. Таким образом, московское население, недовольное Шуйским за его «несчастие» и политическую слабость, имело все основания быть недовольным и хозяевами своего рынка. Оно «шумело» не только против властей, но и против толстосумов. Поэтому агитация Тушинского вора с ее «воровским» и казаческим характером всегда имела некоторый успех в московской толпе, угрожала междоусобием самой столице и пугала руководящие верхи московского населения[175].
Постоянная возбужденность москвичей делала возможными самые острые проявления политической распущенности – открытые мятежи против царя Василия отдельных слабых и незначительных кружков служилого люда. Они желали произвести переворот с помощью уличной толпы, которую думали увлечь в восстание нечаянным на нее воздействием. Первый мятеж такого рода умыслили московские дворяне, князь Роман Иванович Гагарин и Тимофей Васильевич Грязной да рязанец Григорий Федорович Сумбулов «и иные многие». Они вошли толпой в Кремль, «в верх к бояром», и стали говорить, чтоб «царя Василия переменити». Бояре «отказали» им и разбежались по своим дворам. Мятежники между тем захватили в Успенском соборе патриарха и повели его на Красную площадь «на Лобное место и ведуще ругахуся ему всячески, биюще созади, инии песок и сор и смрад в лицо и на главу ему мещуще; а инии, за перси емлюще, трясаху зле его». Гермоген, не сочувствуя им, едва ушел от них на свой двор. Только князь В. В. Голицын, один из всех бояр, приехал к мятежникам на площадь; остальные бояре сидели по домам. Те же из них, которые были «в полках», то есть в подмосковном лагере на Ходынке, успели прийти на помощь к царю Василию «собрався», иначе говоря, с отрядами войска. Поэтому, когда мятежники с Красной площади пошли к царю Василию, чтоб «переменить» его, он уже имел возможность встретить их «мужественно и не убоявся от них убивства». Потерпев в Кремле неудачу, мятежники разбежались, и много их, «человек с триста», уехало в Тушино. Дневник Сапеги отметил это крупное московское происшествие и отнес его, по новому стилю, к 7 марта 1609 года, то есть к 25 февраля по московскому счету. Это число приходилось в 1609 году на Масленице на субботу, называемую в те времена сырною или сыропустною субботой. Именно про этот день толковал патриарх Гермоген в своих грамотах, обращенных к тушинцам. Он напоминал врагам царя Василия о неудаче, постигшей «в субботу сырную» восставших на царя. В одной из грамот патриарх увещевал тушинских мятежников добить челом царю Василию и обещал им, что они будут прощены, как и те, «которая ваша братья в субботу сыропустную восстали на него государя». В другой грамоте, писанной вообще ко всем, которые «отъехали изменив» из Москвы, патриарх рассказывает обстоятельства бунта 25 февраля. Восставшие объявили патриарху, что они встали на Шуйского за его тайные казни: «и топере де повели многих, нашу братию, сажать в воду, за то де мы стали», говорили они. «И учали (по словам патриарха) честь грамоту, писано ко всему миру из литовских полков от русских людей»; в этой грамоте тушинцы приглашали москвичей свергнуть Шуйского. Так из слов Гермогена обнаруживается важное обстоятельство, что движение князя Гагарина и его друзей было не без влияния тушинской агитации. Можно, кажется, указать на весьма вероятного заводчика этой смуты в лице известного Михаила Молчанова, который на другой же день после бунта выбежал вместе с князем Федором Мещерским из Москвы в лагерь Сапеги под Троицу. Большую мягкость, с какой Шуйский отнесся к мятежникам, можно считать указанием на то, что московское правительство видело в них легковерных жертв вражеской агитации. По уверению грамоты Гермогена, мятежники получили амнистию: царь «тем вины отдал»; действительно, даже князь Р. Гагарин, один из главных вожаков бунта, счел возможным не позднее мая того же 1609 года вернуться из «таборов» в Москву вместе с подобным ему «перелетом», московским служилым литвином Матьяшем Мизиновым[176]. Не успел Шуйский сладить с одним заговором, как созрел другой: «хотели Шуйского убить на Вербное воскресенье», 9 апреля, очевидно, в то время, когда он по обычаю должен был вести «осля» под патриархом. Заговор открылся по доносу В. Бутурлина. Боярин Иван Федорович Крюк-Колычев был сочтен главой заговорщиков, пытан и казнен на Красной площади, а сообщники его были посажены по тюрьмам. Однако, по слухам, не всех заговорщиков обличили: в мае 1609 года в Москве шли разговоры о том, что «бояре и дворяне и дети боярские и торговые люди», которые «были в заговоре» с Колычевым и уцелели, «тем же своим старым заговором умышляют и хотят его (царя Василия) убить на Вознесеньев день из самопала». Однако и в день Вознесения, 25 мая, Шуйский остался цел. Интересно, что московские люди все предполагаемые покушения произвести переворот приурочивали к праздничным дням, когда можно было ожидать скопления народных масс в храмах и церковных процессиях. На эти праздничные сборища возлагали свои надежды не одни московские заговорщики, но, кажется, и тушинские главари. Зная о волнениях в Москве на Масленице и о замыслах на Вербное воскресенье, они имели какие-то сведения и о том, что в Москве будет «замятия» на Николин день, 9 мая, потому, будто бы, что Шуйский, теснимый толпой голодающих, «у них упросил сроку до Николина дни». После Николина дня, принесшего тушинцам разочарование, они стали рассчитывать на Троицын и Духов дни, 4 и 5 июня, и в один из этих дней решились даже штурмовать «обоз» царя Василия и московские стены. Потерпев большую неудачу и потеряв много людей убитыми и пленными, «после того бою поляки и литва и русские изменники большими людьми не приходили на Москву»; но теперь они перенесли свои надежды на Петров день. Все эти расчеты на восстание против Шуйского праздничной толпы поддерживались тем обстоятельством, что весной и летом 1609 года Москва была отрезана от Коломны войсками тушинца Млоцкого и потому голодала: многие люди помирали голодной смертью; дров не было, жгли «опальные дворы»; стрельцам и пушкарям из казны не давали ни хлеба ни денег; «людие же на Москве в те поры быша в великой шатости, многие хотяше к Тушинскому вору идти». Подобные смуты, ослабевшие с первыми известиями об успехах Скопина и Ф. И. Шереметева, возобновились в Москве в конце 1609 и начале 1610 года, когда тушинцы делали последние попытки не допустить Скопина к Москве. Они снова осадили Коломну, взяли Красное село под Москвой, пытались зажечь стены Деревянного города в Москве и отняли у москвичей на время все дороги. В Москве в ту пору цена хлеба дошла до семи рублей за четверть, то есть стала в три с половиной раза выше обычных цен осадного времени и в 24 раза выше той указанной цены «за четь по 10 алтын», по которой казна рассчитывала служилым людям денежное жалованье за хлеб. В нужде и унынии московские люди впадали «во многое неверие» и думали, что им «лгут будто про князь Михаила» о скором его приходе к Москве. Всем «миром» снова приходили они в Кремль к царю Василию, «шумели» и начинали «мыслити опять к Тушинскому вору». В эту пору, в начале 1610 года, раздражением московской толпы против царя Василия стали пользоваться уже не воеводы Тушинского вора и не случайные компании москвичей, «шумевших» от голодов и тайного сажанья в воду, а люди большого влияния и большой политической ловкости. Они подготовляли падение царя Василия в то самое время, когда он светлыми пирами праздновал свое торжество над Вором и его поляками и готовился торжествовать над Сигизмундом[177].
Переходя теперь к самому факту низложения Шуйского, припомним вкратце политическое положение первых месяцев 1610 года. Царь Василий в это время, дождавшись полного освобождения от блокады, ожидал в Москву своих воевод из Александровой слободы. Его прежняя опора, ненадежная по изменчивости настроения масса столичного населения, теперь теряла в его глазах свое значение, уступая первенство мужицким ратям северных городов, ставших за царя Василия. Эти рати разогнали тушинцев из-под Москвы и должны были содействовать отогнанию поляков от смоленских стен. Им, казалось, принадлежала теперь решающая роль, а их вождь, популярный и способный князь Скопин, получал значение распорядителя главной силы в царстве. Сломленная успехами Скопина, партия Тушинского вора распалась, и входившие в ее состав московские люди разделились. Так называемые «воры», казаки и боярские люди с немногими из дворян сели с Вором в Калуге и других южных городах. Высшие же слои тушинского населения, знать и дьяки, оставили «царика». Они прежде всего условились не служить Шуйским и не выбирать на престол никого из бояр, а затем вошли в сношения с Сигизмундом и установили с ним условия соединения Москвы с Речью Посполитой под единой властью Владислава. Василию Шуйскому предстояло теперь не только ловить Вора, убежавшего из-под Москвы, не только сражаться с поляками, осадившими Смоленск, но и бороться с той стороной московского общества, которая предпочитала боярской олигархии унию с иноверным государством. Если верить М. Г. Салтыкову, мысль об унии возникла у русских тушинцев не без ведома врагов Шуйского, живших в самой Москве. Так обстояли дела, когда Филарет был захвачен московскими войсками на пути к королю и доставлен в Москву, а в самой Москве скончался, неожиданно для всех, князь М. В. Скопин-Шуйский. Эти два случайных факта имели для царя Василия роковое значение[178].
Скопин умер, по наиболее вероятному показанию, 23 апреля 1610 года. Филарет прибыл в Москву в середине мая, тотчас после боя под Иосифовым монастырем 11 (21) мая 1610 года, когда он был пленен войсками Гр. Валуева. Смертью Скопина, как справедливо выразился С. М. Соловьев, «порвана была связь русских людей с Шуйским», и олигархический круг властвовавших бояр в лице Скопина лишился своей нравственной опоры. В лице же Филарета в Москву явился влиятельный и умный враг Шуйских, уже признавший в Тушине власть Владислава и располагавший в Москве целым кругом родни и клиентов. Впоследствии бояре говорили о Филарете, что «он был тогда в Москве самой большой властью под патриархом, а братья его и племянники (были) бояре большие же». Потеряв Скопина, царь Василий утратил верность рязанских дворян, которые до тех пор хорошо ему служили; в князе Михаиле лишился он и посредника между его правительством и северными мужиками, которых собрал и привел к Москве этот «страшный юноша». Без привычного и любимого руководителя земские рати теряли устойчивость своего настроения; их одушевление потухало, потому что гасла вера их в царя Василия и в его правительство, обвиненное в отравлении их любимца. Наоборот, с приездом Филарета получала руководителя враждебная княжатам и Шуйскому сторона некняжеского боярства. Кандидатура Владислава с ее условиями, принятая Филаретом и заявленная московскому населению задолго до падения Шуйских грамотами Сигизмунда, была для враждебных царю Василию бояр своего рода программой: она подавала надежду на замену олигархии княжат определенным государственным строем, в котором для княжат не было оставлено места, но боярам вообще дана была деятельная роль. Таким образом, с кончиной Скопина и с появлением в Москве Филарета Шуйский проигрывал: уменьшались его шансы на поддержку тех общественных сил, которые шли за Скопиным, и увеличивались силы враждебной ему боярской стороны[179].
Если бы царь Василий и его партия, близкие к нему княжата, умели истолковать себе роковое для них значение происходящих событий, они поняли бы необходимость для себя держаться «заодин» против общих врагов в защиту благоприятного им правительственного порядка. Но именно согласия и не было между ними. В самом роде Шуйских была свара, которая достигла большой огласки и, по общему мнению современников, свела в могилу Скопина. Дяди Шуйские, по словам летописи, держали на племянника Скопина «мнение» и «рень» по такому случаю: в Москве узнали, что Прокопий Ляпунов, рязанский воевода, в письме к Скопину бранил «укорными словами» В. И. Шуйского, а самого Скопина «здороваше на царстве» еще в то время, когда тот был в Александровой слободе; Скопин, получив грамоту Ляпунова, смутился и рассердился, но не донес о ней царю Василию. Выходка Ляпунова была лишь отражением того, что думалось и говорилось во всем войске Скопина. Поляки имели известия, что в войске, шедшем со Скопиным к Москве, звали князя Михаила «царем». Василий Шуйский получал доносы «с клятвой», что вся земля желала видеть Скопина «скипетроносцем». Когда Скопин вступил в Москву, москвичи встретили его с великой честью и благодарили за избавление Москвы. На В. И. Шуйского с братьями горячее выражение народной любви к князю Михаилу произвело впечатление не в пользу Скопина: узнав, что он не донес на Ляпунова, они его подозревали в том, будто он не прочь пойти навстречу народным желаниям и принять царство. Будем ли мы или не будем верить тому, что Скопина отравили завистливые родичи, все-таки мы не можем сомневаться в существовании крупных недоразумений и неудовольствий между Шуйскими. Безвременная погибель князя Михаила была истолкована московским обществом как естественное последствие семейной розни. К беде Шуйских рядом с семейной рознью разгоралась и партийная – в среде олигархического кружка между Голицыными и Шуйскими. Уже в 1609 году В. В. Голицын не скрывал своих дурных отношений к царю Василию: он один изо всех бояр приехал «к дьявольскому совету» заговорщиков, собравшихся против Шуйского на Лобном месте. Есть данные для того, чтобы подозревать этого князя, старшего из Голицыных, в стремлении стать на место царя Василия и взять в свои руки руководство княжатами и государством. Еще за полгода до свержения Шуйского, в январе 1610 года, шел определенный слух, что в Москве существовала сильная партия среди дворян и тяглого мира, желавшая воцарить Голицына вместо Шуйского, и что эта партия воздержалась от действия лишь потому, что узнала о нашествии Сигизмунда. Далее будет видно, что во дни свержения царя Василия князь В. В. Голицын держался так, как будто бы желал престола для себя. Присутствуя при этой глухой распре из-за власти, другие княжата, не имевшие претензии захватить первенство себе, были одинаково холодны и к Шуйским и к Голицыным. Они в лице князей Мстиславского и И. С. Куракина мало-помалу склонялись к мысли о том, что всего будет лучше иметь государя не из равной себе братьи, а из иноземного державного рода[180].
Взаимное недружелюбие и холодность в отношениях лиц правящего кружка обнаружились так давно и для царя Василия составляли столь обычное явление, что, к его несчастью, не внушали ему должных опасений и не мешали ему заниматься очередными делами. Главным из таких дел был поход на короля под Смоленск. К нему и готовились Шуйские, продолжая то, чему начало положил покойный Скопин. Еще при его жизни отряды его войск действовали на путях к Литовской украйне: около Белой стоял князь И. А. Хованский, в Можайске были с авангардом главной армии князья А. В. Голицын и Д. Мезецкий. После кончины Скопина царь Василий передал высшее начальство над войсками своему брату Димитрию, который и выступил из Москвы против короля, – «изыде со множеством воин, но со срамом возвратися», по выражению Палицына. Известны обстоятельства его похода. Захваченный врасплох гетманом Жолкевским, он должен был принять бой там, где не ожидал, и 24 июня при селе Клушине (верстах в двадцати от Гжатска) был разбит наголову. Одним из самых существенных последствий Клушинского боя было то, что шведские войска, находившиеся в армии Дм. И. Шуйского, оказались отрезанными от путей к Москве и частью передались полякам, частью же ушли к шведским рубежам в Новгородскую землю. Таким образом, царь Василий остался без союзников, а собственные его служилые люди, разбежавшись с бою по своим городам и деревням, не явились более в Москву, хотя царь и посылал за ними. Рязанцы же – те самые рязанцы, которые высидели с Шуйским всю московскую осаду, – прямо «отказаша» ему в службе, то есть подняли мятеж и оказали открытое неповиновение[181].
Критическая минута для Шуйских наступила. Безотрадно было время их власти. Царь Василий, «седя на царстве своем, многие беды прия, и позор, и лай», отзывалась позднейшая летопись; «его, государя, зашли многие скорби и кручины», говорили о Шуйском московские дипломаты XVII века. Дорогой ценой купил Шуйский свой решительный успех над Вором в начале 1610 года. Собственной энергией и счастьем своего племянника, казалось, он упрочил свое положение во власти, но этот племянник так внезапно умер, а личная энергия «несчастливого» государя привела Москву лишь к Клушинскому погрому. Разоренной стране предстояли вновь смуты и ужасы новой войны. После Клушина в Москве не осталось годных к полевому бою войск, собрать же отряды из городов не было времени, а сами по себе городские люди не спешили идти к Москве. Зная это, Жолкевский решился из Можайска идти на столицу со своим малым войском; он звал и самого Сигизмунда к московским стенам, понимая, по его выражению, что Бог широко отверзает королю двери своего милосердия. Со своей стороны, и Вор из Калуги нашел уместным подвинуться к Москве. Через Медынь и Боровск, кружным путем, подошел он к Серпухову, имел здесь на р. Наре счастливый бой с крымскими татарами, пришедшими на помощь к Шуйскому, а от Серпухова пошел к Москве и стал в Николо-Угрешском монастыре, верстах в пятнадцати на юго-восток от Москвы. С ним было, говорят, всего до 3000 московских людей и казаков да войско Я. П. Сапеги, но для испуганной столицы и это было опасной силой. Итак, москвичи должны были вновь готовиться к осаде и ждать Жолкевского по Можайской дороге, а Вора по дорогам Серпуховской и Коломенской. Терпение московского населения истощилось; москвичи восстали на царя Василия и свели его с царства[182].
Руководство этим восстанием исходило из двух общественных центров. В одном главой был князь В. В. Голицын, а самым видным деятелем Пр. П. Ляпунов. В другом первое место принадлежало Филарету Никитичу Романову, а деятельная роль – тем людям, которые, живя в Москве, были в сношениях с тушинцами, признавшими Владислава, и получали от них письма и королевские листы в пользу королевича. Среди таких виднейших был, кажется, Иван Никитич Салтыков, один из старших племянников М. Гл. Салтыкова, впоследствии хорошо служивший Сигизмунду. Давно работая против Василия Шуйского и сходясь в желании лишить его власти, люди двух названных сторон преследовали разные цели. Голицын хотел власти для самого себя. Ляпунов на Рязани мечтал о воцарении Скопина; когда же Скопин умер, он начал агитацию против Шуйских и всюду посылал грамоты, чтобы были с ним «в совете» и «чтоб ему мстити смерть царю Василию князь Михаила Васильевича». Позднейшая летопись уверяет, что он даже начал «ссылаться с Вором» в Калуге и что одно лишь стойкое сопротивление зарайского воеводы князя Дм. М. Пожарского, ставшего на сообщениях Калуги с Рязанью, заставило Ляпунова прервать сношения с казачьим «цариком» и обратило его в другую сторону. Тогда же стала «дума у него большая на царя Василья с боярином со князь В. В. Голицыным». После Клушинской битвы эта дума перешла в определенный умысел, «как бы царя Василья ссадити». Подняв на Шуйских свой край, Пр. Ляпунов прислал в Москву какого-то Олешку Пешкова к Голицыну и к своему брату Захару Ляпунову с понуждением, чтоб Шуйского «с государства ссадить». Это понуждение заставило действовать Захара Ляпунова и его «советников». Если мы вспомним, как много рязанцев с семьями жило в Москве в продолжение всей осады 1608–1610 годов, то сообразим, что этих «советников» было очень значительное число и что они действовали в данном случае целым «городом». Дума Ляпуновых с князем В. В. Голицыным ведет к тому заключению, что рязанцы, скорее всего, имели в виду передать власть именно Голицыну, и, наоборот, нет ни малейшего основания думать, чтобы Ляпуновы были причастны к агитации в пользу королевича[183]. За Владислава были другие люди. Мы уже знаем, что договор 4 (14) февраля был немедленно по заключении послан Сигизмунду в Москву «к бояром». Тушинцы, заключившие этот договор, говорили, что они сносились по этому делу «с теми своими братьями, что были в столице». Наконец, Жолкевский свидетельствовал, что после клушинской победы сам он много писал в Москву частных писем и подметных грамот, возбуждая Москву против Шуйских и подготовляя признание Владислава. Вместе с ним писали москвичам и русские люди, бывшие в лагере Жолкевского, именно Ив. Мих. Салтыков и Гр. Валуев. Сохранились даже некоторые документы из этой переписки, именно письмо из Москвы смоленских детей боярских к Жолкевскому и ответ на него гетмана. Все эти указания говорят о деятельном и систематическом воздействии на москвичей со стороны тех, кто стоял за воцарение Владислава. Мы не можем назвать имен главных лиц, хлопотавших в Москве об осуществлении унии с Речью Посполитой, потому что документы о них молчат. Одни только намеки современных писателей дают повод назвать в их числе «изменника Московскому государству» Ивана Никитича Салтыкова, да косвенные соображения заставляют к той же стороне отнести Филарета Никитича, который был одним из создателей кандидатуры Владислава в начале 1610 года, и князей Мстиславского и И. С. Куракина. Первого из этих бояр зачисляет в сторонники королевича Жолкевский, а второго при царе Михаиле Федоровиче официально считали «советником» польских и литовских людей и приверженцем Владислава. Эта сторона готова была действовать против царя Василия, опираясь на подходившие к Москве войска Сигизмунда[184].
Ближайшим поводом к низложению Шуйского послужило приближение к Москве отрядов Вора. Его «правители» вошли в прямые сношения с жителями Москвы, предлагая им свергнуть Шуйских. Они говорили москвичам: «Вы убо оставите своего царя Василия и мы такожде своего оставим, и изберем вкупе всею землею царя и станем обще на Литву». Такое предложение сулило внутренний мир и единение измученной смутами земщине; москвичи, не предвидя «обманки», увлеклись лукавым «советом» и 17 июля подняли мятеж. Вожаками мятежной толпы были Захар Ляпунов и какой-то Федор Хомутов, а с ними открыто стал против Шуйского и Иван Никитич Салтыков. Народное скопище с Красной площади перешло за черту города, за Арбатские ворота, и там, несмотря на противодействия патриарха, решило просить Шуйского, чтобы он «царство оставил». К царю Василию от народа был послан его свояк князь И. М. Воротынский с теми «заводчиками», которые руководили толпой. Они вывезли Шуйского из дворца на его старый боярский двор и арестовали его братьев. Правительство Шуйских пало, и многие из москвичей верили, что Вор так же легко будет свергнут казаками, как легко москвичами был «ссажен» царь Василий. Они отправились 18 июля за Москву-реку, за Серпуховские ворота, к Даниловскому монастырю на переговоры с тушинцами, но там узнали, что обмануты: «воры» предлагали им признать царя Димитрия[185]. Тогда лишь поняли в Москве, что «Московскому государству с обеих сторон стало тесно» и что падение Шуйского не только не предупредило бедствий, но само еще стало тяжелым политическим осложнением. Под влиянием такого сознания патриарх Гермоген начал думать о восстановлении Шуйского и даже «молить весь народ, дабы паки возвести царя». В то же время и сам Шуйский принимал меры к тому, чтобы с помощью стрельцов вернуть себе власть. Все это заставило «заводчиков» мятежа 17 июля довершить начатое дело. Они силой постригли царя Василия в иноки и заточили его в Чудове монастыре. В то время шел слух, что это было сделано не по приказу патриарха и «утаясь бояр». Однако ни патриарх, ни бояре не могли противодействовать той силе, которая тогда господствовала в Москве и желала низвержения Шуйских. Если один из представителей этой силы, именно князь В. В. Голицын, не скрываясь действовал против царя Василия и был лично в народном скопище 17 июля, то другой влиятельнейший враг Шуйских, Филарет, умел вести закрытую игру и, держась в стороне от площадной суеты, сохранял вид спокойного наблюдателя им самим вызванных событий[186].
Свержение московского государя было последним ударом московскому государственному порядку. На деле этого порядка уже не существовало, в лице же царя Василия исчезал и его внешний символ. Страна имела лишь претендентов на власть, но не имела действительной власти. Западные окраины государства были в обладании иноземцев, юг давно отпал в «воровство»; под столицей стояли два вражеских войска, готовых ее осадить. Остальные области государства не знали, кого им слушать и кому служить. С распределением и свержением олигархического правительства княжат не оказывалось иного кружка, иной среды, к которым могло бы перейти руководство делами. Голицын действовал в личном интересе и не имел за собой определенной партии в боярстве. Романовская семья, во главе которой стоял еще не осмотревшийся в Москве после тушинского плена и связанный монашеским саном Филарет, не была готова к действию. Прочие тушинские «бояре» еще не прибыли в Москву. В Москве, словом, не было элементов, из которых можно было бы скоро образовать прочное правительство. Боярская дума, к которой переходило первенство, не могла, как увидим, стать политической руководительницей московского общества, потому что, по общему строю московских отношений, сама нуждалась в руководителе.
Таким образом, в 1610 году Смута достигла еще большей сложности, чем в 1608 году. Социальное междоусобие, приведшее тогда к победе политической реакции и общественного консерватизма, в 1610 году разрешилось совсем иначе: реакционное правительство княжат было низвергнуто, и самый кружок их распался, а консервативно настроенные слои московского населения, хотя и на этот раз не были побеждены восставшим на старый порядок казачеством, однако не владели более положением дел в стране. Утратив политическую организацию, московское общество пока не находило руководящих сил в себе самом и становилось жертвой иноземных победителей, своевременно и удачно вмешавшихся в московские дела. Не свободная деятельность народной мысли, а гнет иноземной силы, казалось, должен был определить будущее политическое устройство Москвы.