«Какие же например?» полюбопытствовала я, ожидая услышать что-нибудь очень сложное.
«Да вот, хотя бы: вилка. Никак сказать не могу».
Вилка! Такое легкое слово, казалось бы! Но у графа, действительно, получалось «филька». Это было тем более странно, что все остальное он произносил с даже непривычной для моего киевского уха чистотой речи. Но все эти мелочи я вспомнила только потом. Граф пил очень много и был очень весел. Воспользовавшись этим, я решила исполнить данное мной обещание и осведомилась, есть ли в Бразильском консульстве свободные вакансии.
«Никого у меня еще нет», оживленно сказал граф. Вот не посоветуете ли вы кого-нибудь? Я ведь здесь совсем чужой!»
Такой удачи я никак не ожидала и, разумеется, ответила, что если граф согласен положиться на мою рекомендацию, то я могу предложить ему опытного секретаря.
«Непременно, непременно! Да вот, еще корреспондентка нам нужна. Не хотите ли вы взять это место?
«Нет, не могу, я ведь уже состою на службе в Китайском консульстве».
«Ах, да, правда! В таком случае посоветуйте мне кого-нибудь, только, тут граф нагнулся ближе ко мне и, продолжая в конфиденциальном тоне, — только не большевиков. Вам я могу сказать по секрету, — я их ненавижу!»
«Во всяком случае, не больше моего, радостно отозвалась я. — Можете быть совершенно спокойны, я вам дам буржуев чистейшей воды».
«Ну да, буржуев, и вообще контрреволюционеров. Ведь у меня они все будут в полной безопасности».
Я была в восторге от моего нового знакомого. Мы условились, что на следующий день в 10 часов утра новый секретарь будет уже на службе, и заговорили о другом. Под влиянием моей благодарности графу я решила даже закрыть глаза на то, что, как выяснилось из дальнейшего разговора, он когда-то съел на пари сразу шесть гусей.
«Мало ли что можно соврать под влиянием вина, думала я, — а все-таки он хороший человек, и у него можно будет многих устроить».
Обед подходил к концу, граф пил и веселился все больше и больше.
Наконец встали.
«Мне нужно вам кое-что сказать, не отойдете ли вы со мной в сторону», с этими словами обратился ко мне мой второй сосед за столом, пожилой человек, служащий одного из консульств, ныне трагически погибший.
«Вы так были поглощены графом Пирро, что меня совсем не заметили, — – улыбаясь, сказал он, — а между тем, я хочу вам дать хороший совет. Не поступайте к нему на службу. Об этом, кажется, у вас речь шла?»
«Я и не собиралась, — удивлённо отвечала я, — поступает один мой знакомый».
«Ну, вот видите! Так знаете что? Послушайтесь старого человека и не посылайте к нему вашего знакомого».
«Да отчего же?»
«Это все равно, отчего. Не спрашивайте меня ни о чем, я вам все равно не отвечу. А дальше поступайте, как хотите. Я свои долг исполнил».
Я призадумалась. Очень уж соблазнительно было это место для моего балансировавшего над Ч.К. знакомого, но и в тоне моего нового собеседника звучало что-то внушавшее доверие к нему. Я решила никого на службу в Бразильское Консульство не определять и обещала ни перед кем не упоминать о данном мне совете.
Прошло несколько дней; и вдруг, на всех улицах города Киева появилось расклеенное объявление о том, что граф Пирро снабжен особыми полномочиями, и что все служащие бразильского консульства находятся под особым покровительством Советской Республики.
Меня чуть камнями не забросали. Как! я знакома с графом Пирро и не могла никому ни в чем помочь, никого к нему определить!
«Да вы просто не хотели», говорили мне. «Сказали бы лучше прямо, что оставляете эту протекцию на всякий случай для себя. Так не поступают».
Приходилось, скрепя сердце, отмалчиваться. Я, впрочем, и сама не была убеждена в том, что поступила правильно, не использовав ни для кого всех имевшихся у меня возможностей.
Между тем, дела большевиков стали хуже. Добровольцы наступали, и в связи с этим террор усилился. Хождение по улицам было разрешено только до одиннадцати часов вечера. Однажды ко мне пришла моя знакомая. Арестовали её брата, ему угрожало быть расстрелянным, или, в лучшем случае — увезённым заложником в Москву, и она просила меня поговорить с всесильным бразильским графом. Я не могла и не хотела ей отказать и позвонила ему по телефону, — просить об аудиенции. Он подошел сам, я тотчас же узнала его голос.
«Графа нет дома», сказал он мне.
«А когда он придет?»
«Не знаю, придет ли сегодня вообще, а кто говорит?»
Я назвала себя.
«Ах, так, ну что же, приходите».
«Да ведь его дома нет?»
«А вы придите в одиннадцать часов, тогда застанете», смеясь, ответил он мне.
Я повесила трубку и извинилась перед моей знакомой в том, что ничего не могу сделать.
С графом Пирро мне лично больше сталкиваться не приходилось, а что произошло дальше, я думаю, для читателей ясно вполне. В Бразильское Консульство действительно поступило много людей, считавших себя, ввиду усилившегося террора, в особенной опасности. Граф Пирро всех принял с распростертыми объятиями, и все они были в свое время арестованы и, по большей части, расстреляны. В числе прочих погибла г-жа Поплавская, совсем еще молодая женщина, служившая у него, кажется, секретарем. Граф Пирро, зная, что у неё муж во Франции, предложил ей туда поехать, возможность её туда послать у него была, а так как он выдавал себя за яростного врага большевизма, то предложил ей взять с собой какой-то будто бы необходимый там шифр. Они вместе выбрали её дорожное платье, вместе этот шифр туда и зашили. Все эти подробности мне рассказывал теперь в Варшаве один из товарищей Поплавского по консульству, впоследствии сидевший с ней в одной камере и освобождённый по специальному приказанию Раковского.
Выходя из дому на вокзал, Поплавская почувствовала себя плохо и, зайдя в ближайший подъезд где был телефон, вызвала графа. Она просила его разрешить ей отложить отъезд, так как у нее плохое предчувствие. «Все женщины таковы», отвечал ей Пирро, «сначала усиленно добиваются чего-нибудь, а потом, когда приходит исполнение — пугаются». Затем он спросил ее, откуда она говорит, и задержав ее немного разговорами у телефона, в конце концов, все-таки посоветовал ехать, так как другой такой возможности может и не быть.
Не успела Поплавская отойти от телефона, как была арестована и отправлена в Ч.К.
На допросе, сознавая отлично, что этим себя губит, она назвала Пирро провокатором, а допрашивавших её негодяями.
На расстрел она пошла, как на праздник, говорил мне её товарищ.
Эта история и происшедшие в связи с ней аресты наделали много шума в Киеве. Дело получило большую огласку, и большевики спохватились, что такого способа борьбы с контрреволюцией в программе их партии нет. В газете появились сообщения о какой-то организации, выдававшей себя за бразильское консульство и поставившей себе целью свержение советской власти. Во главе стоял некто, называвший себя графом Пиррo и расстрелянный будто бы в первую очередь. Я лично слышала потом от некоторых большевиков, что он перед приходом деникинских войск бежал в Москву на автомобиле Петерса, бывшего председателя московской Ч.К., приезжавшего тогда в Киев для наведения революционного порядка. Кто был Пирро, в точности установить не удалось. Одни считали его маленьким агентом Киевской чрезвычайки. Другие — их было много, — думали, что это был сам Петерс[2].
Рассказанное мной случилось давно, два года тому назад. С тех пор произошло очень много событий. Из Советской России утекло много крови и воды. Мне хочется теперь, когда я здесь, когда я могу более или менее спокойно, вспоминать о перенесенном там, поделиться с читателями еще кое-какими воспоминаниями. Пусть простят мне несколько бессвязную форму: все это было слишком сильно пережито.
IIДобровольцы
Канонада, канонада всякий день, всякий: час! От неё нельзя никуда скрыться, о ней нигде нельзя забыть! Что бы мы ни делали, о чем бы ни говорили, она сопутствует каждому нашему поступку, каждому нами сказанному слову.
С тех пор как добровольцы заняли Киев, мы не имели ни минуты покоя. Я помню хорошо тот день, когда они вошли в город, и, особенно — ту ночь, которая этому предшествовала. Тогда тоже гремели орудия, но под их грохот звенели стаканы, и, собравшись все вместе, мы пили за тех, кого считали своими избавителями.
Утром все стихло, на улицах было пусто, изредка пробежит, догоняя свою часть, какой-нибудь запоздавший солдат-большевик. С испуганным, злым выражением он озирается вокруг, он чувствует, что все, даже вчерашние друзья, стали ему врагами. Бывают случаи, что его тут же убивают.
Добровольцы стали входить в город часам к 11 утра. Я вышла на Крещатик немного позже, улицы были запружены радостным, праздничным народом. Войска проходили разукрашенные цветами, офицеры изредка говорили речи, благодарили за то сочувствие, с которым их встречают, скромно просили прощенья в том, что так долго заставляли себя ждать.
Августовское солнце казалось весенним и еще прибавляло красоты и веселья.
Общий энтузиазм захватил и меня, я тоже купила цветы и стала в стороне, не решаясь подать их. Но вот проходит какая-то часть. Цветов у них нет, их ведет человек в штатском платье, с винтовкой через плечо. Толпа стоит и смотрит на них. Я решаюсь, подхожу к идущему впереди и протягиваю ему свои цветы. Он с изумлением и благодарностью смотрит на них, потом берет их, снимает шляпу и целует мне руку. Взволнованная, я отхожу в сторону.
«Вы знаете, кому дали цветы?» спрашивает меня какой-то господин на тротуаре.
«Не все ли равно кому? Добровольцам».
«Это раскаявшаяся большевистская часть, перешедшая на сторону добровольцев».
«Ну так что же! Я не жалею о том, что сделала по неведенью. Если они чистосердечно отказались от своего прошлого, в которое, может быть, были вовлечены, то мои цветы у них вполне на месте».
Я иду дальше, картина все та же, всюду царит радость, знакомые при встрече поздравляют друг друга, целуются; некоторые, говорят, даже христосуются. Но уже есть тень на картине, уже ползет откуда-то и раздается все громче и громче грозное для жителей города и гибельное для добровольцев слово «жид».