«Вот, так нехорошо вышло, — говорит он, получив утвердительный ответ, — люди нас приютили, обогрели, а мы их так поблагодарили! Скажите им, что мы этого не думали, что это только разговор наш солдатский такой».
Квартирант наш все передаёт дословно; это нас примиряет несколько с нашими гостями, и прощаемся мы с ними дружелюбно. Они, сконфуженные, особенно задушевно благодарят нас за гостеприимство. Бог с ними, может быть, это, в самом деле, только слова.
На другой день, на утро, Киев принимает более или менее обычный вид. На улице масса войск, вызванных из-под Воронежа. Праздничное настроение нарушается только массой арестованных, которых водят под конвоем по улицам. Мы знаем хорошо, что их ожидает, знаем также, что не все они виноваты. Боже мой, когда же в России перестанет литься кровь, белая, красная — всякая! И как много пролилось её в последующие дни, те дни, когда выла Киeвcкая улица, когда банды солдат, переходя из дома в дом, на глазах у начальства грабили, насиловали, убивали! Эти дни Шульгин назвал пыткой страха для евреев. Я не стану входить здесь в оценку такого определения; о нем в свое время уже достаточно было говорено; скажу только, что одним страхом пытка не ограничивалась.
Вскоре после этого мы с матерью перешли из Пассажа и наш дом и жили там довольно одиноко, с двумя старыми слугами. Поэтому я была даже довольна, когда однажды утром пришел офицер с реквизиционной карточкой на четыре комнаты для команды телефонистов, человек в 15. Офицер этот с университетским значком на груди и Георгием и петлице произвел на меня самое лучшее впечатление. Впоследствии, до самого последнего дня падения Киева, у нас жили добровольцы. Я знаю, что, вообще говоря, их принято бранить, и я сама выше говорила о них достаточно много дурного. Тем большею радостью будет для меня указать. что те из них, которые жили у нас, а их было много, оставили по себе самое лучшее воспоминание. Это были по большей части кадровые офицеры, люди, проделавшие весь германский поход, и я сама была свидетельницей того, как, во время царящего тогда общего разгула, жившие у нас в зале полковники сами стирали и сушили у камина свое белье, обедали из солдатского котла и ужинали суррогатами кофе с черным хлебом. — Последние шесть недель от 5-го октября до взятия Киева большевиками были для меня, и, кажется, для очень многих, самым тяжелым временем, за всю революцию. Мы безнадежно цеплялись за добровольческую армию, сознавая, что цепляемся за пустое место, что спасти нас они не могут, что они еще вернее обречены на гибель, чем мы.
Канонада гремела, света, воды и дров не было, и при стеариновых огарках собирались мы вместе, баюкая себя надеждами и, в то же время, высчитывая, сколько времени пройдёт до тех пор, когда большевики фатально должны будут войти. Я вспоминаю также последнюю неделю, — неделю перемены власти, вспоминаю факелами горящие большие дома, вспоминаю расставленные по улицам пулеметы и раненых офицеров, и солдат, которых в последние минуты, под свист большевистских пуль уносили на вокзал.
Мне вспоминается также, как в первый день взятия города большевиками я шла из Пассажа домой с подругой. По улицам проходили войска, оборванные, голодные и все же грозные. Мы остановились смотреть на них, и вот один из них выделился из общей массы, пьяный, шатаясь подошел ко мне и схватил меня за руку: «Где ваши цветы?» спросил он. Я смотрела на него, ничего не понимая. «Цветы ваши где?» повторил он. «Добровольцам, небось, подносили, а нам не хотите?» Я вырвала руку и пошла прочь от него. «Вот из-за этих каракулей нету житья серым шинелям!» — крикнул мне вдогонку другой, хотя я была в простом суконном пальто.
Два дня еще после взятия города большевиками продолжалась артиллерийская стрельба. Одни говорили, что это добровольческий поезд, окруженный со всех сторон, отстреливается, и что весь состав этого поезда впоследствии погиб. Другие объясняли это наступлением на большевиков частей генерала Шиллинга[3], шедшего будто бы из Одессы на соединение; и, не слушая этих слухов, ни во что больше не веря, ни на что не надеясь, мы бродили среди догоравших дворов в тщетных поисках хлеба, места и дров.
IIIОт поляков до большевиков
«Да вставай же ты, ради Бога, скорее, поляки уходят».
С этими словами ворвалась ко мне в комнату Марья Семеновна, бывшая няня моей двоюродной сестры, носившая в свое время на руках и меня, теперь служившая домоправительницей в Китайском Исполнительном Комитете.
«Куда они уходят?» — полюбопытствовала я, со сна еще плохо понимая, что мне говорят.
«Да, что ты, Бог с тобой, сдурела, что ли? Куда уходят! А кто их знает — куда, в Польшу наверное, чтоб им на том свету на мосту провалиться».
«Смотри, смотри, вон уже автомобили едут!»
Я привыкла к таким сенсациям, приносимым, обыкновенно, Марьей Семеновной с базара, поэтому известие на меня особого впечатления не произвело. Однако, я встала и подошла к окну.
Наша Левашевская улица, действительно, имела не совсем обычный вид. Часто проезжали грузовики, сновали взад и вперед автомобили, проходили с озабоченным видом польские офицеры.
Наша парадная дверь была открыта настежь. Пусть читатель не удивляется; со времени прихода поляков, у нас в Китайском Исполкоме, поселился с женой польский главнокомандующий Смилг-Рыдз.
«А ведь, знаете, Марья Семеновна, действительно, похоже на то, что уходят! А что наш генерал делает?»
«Да уж с 6 утра в штаб поехал, весь дом на ногах, это только тебя будить пожалела. А генеральша там чего-то с денщиками ссорится!»
«Ну, если ссорится, значит, все в порядке».
«Тебе все смех, подожди, вот придут большевики, тогда посмеешься!»
«Да ведь вы же, Марья Семеновна, сами твердили, что лучше свое плохое, чем чужое хорошее?»
«Так то — я, а ты ведь буржуйка, вам плохо будет!»
«Ничего, Марья Семёновна, мы их не впустим, отобьём!»
На самом деле, мне, действительно, было не до смеху. Неужели уходят? Казалось совершенно немыслимым пережить еще один приход Советской власти, не хотелось даже на одну минуту допустить такую возможность. Тем более это было ужасно для нас, что мой брат за два дня до того уехал по делу в Житомир, и теперь нам угрожала возможность быть надолго отрезанным от него.
Я поспешно оделась и вышла на улицу, направляясь в Пассаж, где была квартира моего брата. Внешний вид улиц, когда я спускалась в город, был тот же, что и всегда, и я немного успокоилась. Может быть, мне это все казалось, думала я, ведь это же немыслимо, чтобы такое победное войско и вдруг так скоро удрало. Вчера еще я говорили с польскими офицерами, и ничего особенно страшного от них не слыхала. Фронт был по-прежнему близко от Киева, но ничего угрожающего не наблюдалось.
В Пассаже я нашла мою невестку лежащей в слезах на диване; рядом с ней газета.
«Что с тобой?»
«Да вот, прочти, был налет на Житомир».
В газете, действительно, сообщалось о том, что войска Буденного произвели налет на Житомир, что где-то произошел прорыв польского фронта, но что теперь дела поправились, и положение восстановлено.
Я безуспешно пыталась утешить невестку:
«Пустяки, мало ли что бывает, военное счастье переменчиво. Да и чего же ты теперь, задним числом, плачешь; ведь Житомир опять занят поляками?»
Когда женщина любит, то её политические убеждения сильно страдают от этого:
«Ты пойми, чего я боюсь, — горько плача говорила мне невестка, — ведь может так случиться, что там опять будут большевики, а здесь останутся поляки, и тогда мы от Феди будем отрезаны».
«Так ты чего же хочешь, чтобы и здесь были большевики?»
«Да, уж, разумеется, лучше так, чем чтобы мы были под разной властью».
«Ну так можешь радоваться, твое желание кажется, будет исполнено, и мы все соединимся под властью Московского совдепа. Поляки уходят!»
Это моей невестке тоже не понравилось, и она продолжала плакать еще горше.
Так как квартира брата находится в центре города, то туда обыкновенно сходятся все знакомые. На этот раз прием начался рано, — признак перемены власти. Люди приходили, каждый со своими новостями, утешительными или нет, в зависимости от их темперамента.
Первым пришел инженер Н., человек по характеру добрый и веселый. Мы обрадовались, и не без основания. Известия были самые утешительные.
«Что вы это, Бог с вами, Надежда Павловна, плакать вздумали? И не стыдно вам? Это вы прочли о налете на Харьков? Так ведь радоваться надо, а не плакать!»
«Радоваться? Почему? Что тут такого веселого?»
«Дело не в веселье, а в том, что теперь поляки за ум возьмутся, они увидели, что все же и с большевиками считаться надо. Прежде они думали, что это так, дрянь одна, голытьба, а не войско, а теперь уже будут осторожны. А ведь это вы, я надеюсь, сами понимаете, что большевикам с поляками не справиться. Вы польское войско видали? Видали их конницу татарскую с полумесяцами?»
«Видали. Видали конницу. А вот вы то видали, что сейчас на улице делается?»
«Это, что автомобили ездят? Да, помилуйте, не стыдно вам так панике поддаваться. Кажется, уже достаточно насмотрелись, могли бы привыкнуть. Ясно, что раз все штабы здесь, то известие о налете на Житомир должно было обсуждаться. В связи с этим принимаются меры, поэтому усиленное движение!»
«Ну, что ж, тем лучше, значит, поеашему, опасности никакой?»
«Да, конечно же, никакой. Базарные слухи! Вы лучше меня обедать пригласите, а то без меня опять в уныние впадете».
«Непременно, непременно останьтесь».
Сели обедать. Во время вареников с вишнями снова звонок. Пришел еще один знакомый.
Вошел. Молча пожал нам руки. Молча опустился на стул. Аппетит у нас пропал сразу.
«Ну что, Петя, что слышно?» — робко спрашиваю я.
«Ничего! Что же может быть слышно! Все пропало!»
«Что пропало? Неужели Житомир взят обратно большевиками?»
«А вы, как думали, что они пришли, понюхали и ушли? Конечно, взят, и Киев эвакуируется самым настоящим образом. Самое позднее послезавтра здесь будут большевики. Это неважно, что мы погибнем, туда нам и дорога; обидно только, что так неожиданно все это стряслось!»