«Ты бы в гости пошел куда-нибудь, — советую ему я, — а то сел здесь, как гриб, и только тоску наводишь!»
«Какие там гости, — отмахивается он, — не до гостей теперь. А, если вы не хотите правде в глаза смотреть, то я, конечно, могу уйти».
Моя невестка снова горько плачет.
«Мне кажется, что вы, Петр Михайлович, слишком мрачно смотрите на вещи, — вмешивается Н., — во-первых, Киев еще не эвакуируется, воеторых, всем известно, что на помощь идет из Варшавы армия Пилсудского, и, наконец, если бы поляки и ушли, то ненадолго. Ясно, что Антанта не потерпит...»
«Подите вы с вашей Антантой», — хором накидываемся на него мы все.
После этого наступает молчание. Бродим по квартире, смотрим в окна. Изредка обмениваемся неутешительными вопросами: «Вы, Надежда Павловна, мукой запаслись?» — «Мукой-то запаслась, да вот сахару мало». — «Ничего, я вам достану, у меня два пуда, один я вам пришлю!» — «Целый пуд? Зачем мне так много?» — «Да берите, мало ли что может случиться, если «они» будут обстреливать город, то уж ничего не достанешь!»
Часов в 6 мы выходим на улицу. Обманывать себя нечего. Город представляет картину самой обычной форменной эвакуации. Автомобильное движение с утра еще усилилось. Военных масса, и вид у всех самый растерянный. У меня такое чувство, что вот, кажется, жизнь готова отдать, лишь бы они остались, а в глубине души не могу не позлорадствовать: «Ага, вошли сюда чуть ли не церемониальным маршем, всех победили, а перед оборванным голодным русским войском, небось, удираете!» Это же чувство написано в глазах у многих, но высказать его никто не решается. Слишком уж много горя и бедствий для всех несут с собою наши родные войска!
К вечеру я возвращаюсь домой, то есть в Китайское Консульство. В комнате Марьи Семеновны уже собралось обычное общество: она, я, секретарь и живущая внизу старуха-старьевщица. Та успела принести с Еврейского базара самые свежие политические новости, и мы теперь их будем сообща разбирать.
«А что, Любовь Александровна, правда, что поляки уходят?»
«Говорят, что да, — неохотно отвечаю я, присаживаясь на постель, — а у вас на базаре, что слышно?»
«Да вот, рассказывают, не знаю — правда ли, будто Петлюра воззвание выпустил к народу. Не хотели, говорит, немцев, не хотели поляков, так вот же турок к вам приведу. Будете все под турецкой властью».
«Глупости», — говорю я и вспоминаю Антанту, которая, по словам Н., вмешается и не допустит владычества большевиков. Мне начинает казаться, что если большевики придут, то на этот раз, кроме как на турок, которых приведет Петлюра, действительно, рассчитывать не на кого. И самое ужасное то, что, вероятно, мы все скоро в этих турок уверуем. Ведь жить в безнадежности нельзя.
Дни идут, идут, как всегда перед приходом Советской власти. В тупом отчаянии бродят люди по городу, запасаясь продуктами и утешая себя в то же время самыми нелепыми слухами:
Идет на помощь армия Пилсудского, заключается союз поляков с немцами, наступают откуда-то уже давно несуществующие добровольцы.
Каждое утро, просыпаясь, я спрашиваю Марью Семеновну, тут ли еще генерал Смилг-Рыдз, и получаю обычно в ответ, что тут, но дома опять не ночевал. Все в штабе. Скверно!
Знакомые польские офицеры, прощаясь с нами, обещают скоро вернуться; говорят, чтобы мы не отчаивались, что неудачи временные, что отступают они недалеко и ненадолго.
С Житомиром связи никакой и, что там делается, нам совершенно неизвестно.
В последний день пребывания в городе поляков, в 11 часов утра, я случайно подошла к окну своей комнаты, на Левашевской улице.
«Вы бы, барышня, лучше в погреб ушли, а то сейчас весь квартал взрывать будут», посоветовал мне дворник.
«Кто? Зачем?»
«Известно кто, поляки. Еще большевиков ругают, а сами хуже ихнего поступают».
Народ, поеидимому, почувствовал, что уже пора направить свои симпатии в сторону большевиков, и я ничуть не удивляюсь, если по деревням будут стрелять в спину отступающим полякам, — как и всякой отступающей власти, — независимо от нее самой.
«Да для чего же взрывать-то?»
«А у них снаряды остались в генерал-губернаторском доме, так не хотят большевикам оставлять, а людей им разве жалко. Хуже собак с нами поступают».
Улица, действительно, вымерла, возможно, что это правда. Мы спускаемся все в подвал и как раз вовремя. Через минуту раздается оглушительный взрыв и со звоном летят стекла в нашем и соседнем домах. Потом другой, третий, так продолжается несколько часов.
Когда я часа в 4 выхожу из дому, весь тротуар покрыт стеклами. Польских солдат почти незаметно, только в Царском саду стоят несколько орудий и 2-3 человека при них. Поеидимому, еще не успели вывезти.
В Пассаже я застаю Н. На его добродушном лице написано желание утешить и сознание совершенной невозможности этого.
«Вы не теряйте надежды, — говорит он мне. Знаете, ведь мосты все взорваны, так мне один знакомый военный, специалист по этой части, объяснил это тем, что поляки сконцентрировали все свои войска на нашу сторону Днепра и будут здесь защищаться. Им ведь нужно только денька два продержаться, а там подкрепление придет из Варшавы».
«Знаю, армия Пилсудского. Только держаться некому, Смилг-Рыдз уже на автомобиле уехал».
Он замолкает.
Эту ночь город проводит без власти. Мы, киевляне, впрочем, к этому привыкли и не очень смущаемся. Мы отлично знаем, что вот уже скоро три года, как ничего, кроме неприятностей, от власти не имели. В таких случаях на улицах появляются какие-то неизвестные молодые люди с повязками на руках. Грабят ли они сами или защищают от грабителей — в точности никому не известно. Говорят, что есть настоящие, которые защищают, и поддельные, которые грабят. Справиться об этом, в случае надобности, можно по бездействующему телефону в каком-то учреждении, которое тоже иногда оказывается поддельным. По-моему, самое лучшее — это стараться их избегать.
Ночуем мы, моя мать и я, в Пассаже, в больших домах всегда безопасно, а на следующее утро на улицах появляются «они». По-прежнему кажется странным и непонятным, что эта кучка оборванных людей взяла город, город, где столько здоровых, сильных мужчин, где все так жадно стремятся к освобождению и ничего не хотят для этого сделать.
Я вытаскиваю из ящика свою, мирно отдыхавшую там в течение месяца, китайскую бумагу и выхожу с ней на улицу. Тянутся обозы, идут истомлённые голодные солдаты. Пока их еще мало. Объясняется это на самом деле отсутствием мостов, а люди вроде Н. будут объяснять близостью поляков и неуверенностью в обладании городом большевиков, и мы буде верить, потому что верить надо, иначе жить нельзя.
Организуется власть; как из рога изобилия сыплется приказ за приказом.
«Мы ушли ненадолго, мы пришли навсегда» — красуется гордая надпись на стенах университета. А мы, киевляне, снова покорно вдели головы в ярмо и готовы ждать, ждать од бесконечности, пока кто-нибудь — все равно кто, только не мы сами, — освободит нас.
IVДело Агеева
«Не хотите ли пойти со мной завтра в суд на дело Агеева», предложил мне мой хороший знакомый тов. Р., комендант одного из городов на юге России. Большевистский суд! Я себе этого совсем не представляла. Не в подвал же Чрезвычайной Комиссии он хочет меня повести.
«А что это за дело такое и где оно будет разбираться?» — «Ну, как, неужели вы не знаете? Дело бывшего комиссара по Артиллерии XII Армии, обвиняется во взяточничестве, содержательстве игорных домов, разглашении вперед за деньги приказов и т. д. Ваш киевский продукт, можете на него порадоваться. Слушаться оно будет в купеческом клубе. Приходите непременно, посмотрите красный бомонд. Билет я вам достану».
«А что ему угрожает?»
«Расстрел, конечно. Да ведь негодяй же такой, что, ей-Богу, жалеть о нем не приходится».
Какой бы Агеев ни был негодяй, но видеть, как человека будут приговаривать к смертной казни мне не хотелось, а с другой стороны, очень уж любопытно было посмотреть обстановку их суда. Я колебалась, колебалась и, в конце концов, все-таки приняла предложение.
Мы пришли на другой день часов в 11 утра. Дело давно уже началось, и зал был переполнен, по благодаря моему спутнику, мы получили места, как раз за скамьёй подсудимого. Я до такой степени была поражена тем, что увидала, что долго не могла прислушиваться к объяснениям Агеева, во время которых мы как раз вошли.
Мне всего один раз до того пришлось быть в суде, это было в Киеве же на деле Бейлиca, и я могу смело сказать, что теперешняя обстановка нисколько не уступала в торжественности бывшей при царе. Тот же громадный стол, покрытый красным сукном, те же канделябры на нём, те же стенографистки по бокам, те же пристава, бесшумно наблюдающие за порядком, только называются они теперь комендантами. Вместо царских портретов по стенам висели, если не ошибаюсь, портреты Ленина и народного комиссара юстиции. Я не говорю уже о председателе и членах суда; на их лицах было написано то же сознание своего долга и права судить и приговаривать, какое было у их царских предшественников; одеты они были в штатское платье.
Публика также представляла большой интерес. Были жены, то есть то, что называется женами в Совдепии, всех членов суда. В туалетах они, по-видимому, не стеснялись и одеты были, хотя и неумело, — чувствовалось отсутствие привычки к этому, — но по большей части богато. Некоторые носили довольно дорогие меха. Кроме них, публика состояла из высших большевистских сановников и небольшого количества частных лиц. Словом, то, что мой спутник назвал красным бомондом.
Постепенно, однако, я освоилась с обстановкой и стала прислушиваться к тому, что говорил Агеев. Накануне я успела все-таки расспросить о нем, его многие знали, так как он был киевлянином по происхождению и всю свою жизнь провел в Киеве. Выяснилось, что, строго говоря, очень жалеть о нём, действительно, не стоило. Кроме всего того, что рассказал мне о нем Р., я узнала, что он был провокатором. Незадолго перед своим арестом он спровоцировал трех банкиров-валютчиков, в очень маленьком масштабе, затем взял у них взятку, остался недоволен ею и выдал их Ч.К. Говорили, что этой взяткой он должен был поделиться с кем-то из чекистов, не захотел этого сделать и на этом попался сам. До революции он был карточным шулером. Свои объяснения Агеев давал довольно спокойно и даже гладко, по-видимому, тяжести ожидавшего его приговора не сознавал. Напирал очень много на свои заслуги перед революцией, на то, что был неоднократно ранен, конечно, категорически отрицал все предъявленные ему обвинения; а состояли они в том, во-первых, что он очень много и азартно играл в карты, во-вторых, — что, зн