Налетала коса на камень.
Я не хочу платить по долгам Артема. Это принципиально! Иначе этот мудак охамеет и сядет мне на шею. А остальные увидят выгоду: меня на бабло раскрутить нереально, а через младшего смогут доить меня бесперебойно. Допустить такое нельзя.
Но если Инга переступает порог нашего дома — оказывается под прицелом тех, кому Тёмочка ее уже пообещал. Стоит ей выпасть из зоны моего покровительства — ее ждет аукцион. Да, за нее отвалят дохера — редкий лот: девственница с необычным цветом глаз. И внешность юной богини сыграет против нее: любой извращенец захочет замарать, испортить, сломить.
Даже мне хочется, что говорит о психически больных. Или я теперь тоже в их стане? Если да, то Лютый не удивится моему участию в этом гребанном аукционе. Пожалуй, начну там себе девчонок выкупать. Всяко лучше, чем под извращенцами страдать! Наверное. Надо эту мысль обмозговать, но позже.
Лютый-Лютый, Лютик-цветик. Цветик-семицветик, блядь, если верить слухам о его ориентации.
Сижу в кабинете за столом и барабаню пальцами по столешнице. Надо с этим цветиком что-то решать.
Для начала — проверить границы берегов.
Набираю номер, известный очень ограниченном кругу лиц, — личный мобильный Лютого.
— О, Пахом, жив еще? — раздается голос бордельного босса.
— Не дождешься, Лютый. Ты мне тут знатно дорогу перешел, когда моего брата в долги втянул, — опускаю я его с небес на землю.
— Не беспредель, Пахом! Твой брат мне реально должен! — пытается давить на совесть.
Только где он её у меня видел?
— Видишь ли, мальчик мой, — говорю, — тут такой расклад. Если моему брату нужны деньги — он идет ко мне. Но если, — и я повторю ни раз — если он идет не ко мне, то его следует отправлять ко мне, а не в долг ему отслюнивать. Ты дал ему в долг, чтобы раком нагнуть меня и мою семью? А ты знаешь, как я отношусь к своей семье, — отрезаю я.
— Пахом, все не так, не кипишуй! Я все обосную, брат, — уже реально скулит этот придурок.
— Не брат ты мне! — отрезаю я и отбиваю вызов.
Лютый тут же перезванивает. С неохотой снимаю трубку.
— Чего тебе? — бурчу недовольно.
— Пахом, я не хочу ссориться. Это никому невыгодно, — мямлит Лютый.
— Не, Лютоша, ты не путай теплое с мягким! Это только тебе невыгодно. А я бы прессанул тебя улыбчиво! — издеваюсь я над бордельным воротилой. Грозен он только с девками своими.
— Еще раз ты меня так назовешь! — рычит Лютый в бешенстве.
— И? — ехидничаю я, зная, что против меня этот щен зассыт.
Пару лет назад мы с братками собрались в сауне на сходняк, и какая-то сука нас сдала, налетели маски-шоу. И пока все шкерились от спецуры по дальним нычкам, я один вышел и послал нахер их полкана со всеми его полномочиями. Тогда один боец полез меня угомонить, и я знатно опустил его при всех. До сих пор все боятся со мной связываться — как бабка отшептала.
Вот и сейчас Лютый идет на попятный.
— Не надо так, Пахом! — уже тише говорит он и сам отключается.
Да-да, подумай, перевари. Князю позвони, поплачь в жилетку. Говорят, он недавно новую купил. Баграта позовите. На троих сообразить.
Давайте. Я вас всех разом, утырков, и похерю.
Настроение подскакивает.
Настало время приятных ощущений.
За ними — поднимаюсь на чердак. Это — полностью моя территория. Её даже отец не смог у меня отбить. Здесь, на чердаке, моё тайное место — моя студия.
…в приюте я до десяти лет почти не разговаривал. Так, бросал короткие слова: «спать», «жрать», «дай», «срать»… Там с нами никто не занимался. Всем было пофиг. А мне было проще нарисовать, что я хочу, чем сказать. Рисовал нужное и тыкал воспитателям под нос. Они меня люто ненавидели. Считали злым и идиотом. Говорили, что никто меня никогда не возьмёт. И, действительно, других — милых, болтливых, — забирали мамы и папы. А я лишь сидел на подоконнике и смотрел, как уводят очередного счастливца.
Тогда я часто рисовал спины: двое взрослых и ребёнок посередине.
Я хотел так же. До воя. До одури.
Но никто меня не брал.
А потом пришёл отец.
Мой, как оказалось, настоящий отец. Не приёмный, как у других. Родная кровь.
Большой, сильный. Тогда он мне казался самым лучшим.
Всю дорогу домой я обнимал его колени и вздрагивал от страха, что отец сейчас остановит машину и высадит меня, потому что я странный, дикий и злой.
А когда мы приехали в его красивый дом, мне показалось, я попал в рай. Я тогда дал себе зарок, что сделаю всё, чтобы отец мной гордился. Заслужу его доверие и уважение, говорил себе.
А потом отец узнал, что я рисую.
Он сломал кисти и выкинул краски, а на мне — разбил в щепки мольберт. Все эти вещи я нашёл на чердаке. И устроил здесь тайную комнату. А отец узнал…
— Чтобы я больше этого не видел, — сказал он и положил передо мной пистолет и нож: — Вот твои кисти и краски. Учись рисовать ими.
И тогда я предал мечту, потому что предать отца — было гораздо хуже.
Теперь же креплю новый холст и начинаю рисовать. Ингу. А кого же ещё? Муза может быть только одна. Её глаза больно ранят: пустые, безжизненные, фиалковые глаза. Заслужу ли я когда-нибудь помилования? Не прощения даже, нет мне прощения…
Хотя бы сносного отношения. Пусть даже из милости. Я готов червем у ее ног ползать, даже на виду у всего города.
Я не смею мечтать о ее любви. Мне вообще нельзя мечтать. Мечты — хрусталь, и разбиваясь, осколки режут всё внутри в клочья…
Я лишь молю того, кто всем управляет, чтобы она просто была рядом. Чтобы я мог защитить, уберечь. Мне очень важно, чтобы она была жива, существовала в этом мире. Тогда мир будет полным и сносным.
Я завидую кисти, которая кармином выводит её губы. Наклоняюсь и целую их.
Нарисованные.
Единственный доступный мне поцелуй…
Я не знаю, сколько времени провожу в студии, рисуя Ингу бесконечное множество раз.
Разной.
Возвращаюсь к себе в счастливом раздрае и у двери кабинета встречаю…её.
Интересно, что заставило Белль саму явится к Чудовищу?
Глазища на пол лица смотрят взволновано и немного…виновато?
— Чем обязан? — рявкаю как можно холоднее.
— Мне сегодня должны звонить родители… — лепечет она, опустив голову и теребя край кофточки, — по Скайпу…
Что мне начинает не нравиться эта прелюдия. Я вообще их не люблю.
— А я тут причём? — интересуюсь, складывая руки на груди.
— Ну…не могу же я им показать Артёма, — выпаливает она. — В таком состоянии… Будет много вопросов.
— Выход? — подталкиваю её.
— Показать им вас. Вы похожи. Артёма они в лицо не знают.
— О как! — присвистываю. — Здорово вы решили всё за меня. А если я не соглашусь?
Девочка, видимо, в отчаянном положении, совсем не хочет расстраивать родителей. Это похвально. Хорошая девочка. Вскидывает на меня свои обалденные глазищи и говорит:
— А если я вас поцелую?
— Дешевите, Инга. Смелее. На этом аукционе ставки растут. Может, предложите что-то поинтересней?
Она фыркает и порывается уйти: мол, кого я попросила о помощи.
Только рано, детка. Игра лишь началась.
Хватаю её за руку и говорю:
— Хорошо. Но вы будете слушаться. Полностью. Во всём.
Она судорожно сглатывает и кивает.
Кажется, сегодня выдался славный вечер.
Берём ноутбук и идём в гостиную — играть в образцовую семью…
Глава 5
ИНГА
Боже! Во что я ввязываюсь?
Я ведь сейчас в его полной власти и он, действительно, может потребовать от меня что угодно за услугу. Мне остаётся только уповать на порядочность того, у кого её не может быть по определению. За те пять дней, что прошли с момента сцены в кабинете, Артём столько мне понарассказывал про брата — на фильм ужасов хватит. Оказывается, до того, как получить корону, Пахомов у них в «семье» был палачом и карателем. Это совершенно не удивило меня, учитывая, что он сделал с родным братом.
И вот теперь я сама лезу в пасть чудовищу. Но у меня не осталось выбора, мама последний раз даже обиделась слегка:
— Прячешь от нас своего мужа? Считаешь нас недостойными?
И мне ничего не оставалось, как заверить маму, что они с отцом познакомятся с моим мужем в ближайшее время.
И вот теперь этот муж тащит меня за руку в гостиную, а в другой сжимает ноутбук.
А со мной происходит что-то странное — мне нравится, как ощущается моя ладонь в его, — большой, твёрдой, немного шершавой.
Пахомов устанавливает ноутбук на столике перед диваном, а я сижу на краю этого самого дивана, зажав сложенные ладони между коленями.
— Так не пойдёт, — говорит Пахомов и, оставив компьютер загружаться, берёт меня за руку, заставляет встать и притягивает к себе на колени. — Мы женаты, забыла.
А сколько ехидства в голосе!
Но потом Пахомов делает то, чего я меньше всего ожидаю, и что точно не нужно по сценарию, потому что видеозвонок ещё не настроен, — он бережно обнимает меня за плечи, опаляя жаром, утыкается носом мне в волосы и шумно втягивает воздух.
Нюхает меня, как зверь.
— Ты пахнешь весной, — говорит он, севшим поникшим голосом, — фиалками, нарциссами, чем-то ещё… Я не большой спец по цветам.
Он отстраняется, заглядывает мне в лицо, и в его глазах снова — разбитые льдины.
Палач и каратель, напоминаю своему мозгу, который начинает плавиться от такого взгляда. А ещё в шлейфе запахов, который окружает моего визави, я чётко ощущаю тот, который не спутаю ни с чем, — запах масленых красок.
Он что — рисует? Тогда объяснимы эти пятна на белоснежной рубашке — фиолетовые, коричневые, карминово-красные.
Ну да, у маньяков и убийц бывают весьма эстетные увлечения. А Пахомов наверное ещё какой-нибудь Йель или Оксфорд закончил — уж больно со знанием дела он рассуждает об искусстве.
Но взгляд — неожиданно потеплевший — гипнотизирует. И я тянусь к его щеке, прохожусь пальцами по скуле, спускаюсь на щёку, чуть колюсь щетиной, которая ему очень идёт. Он замирает, кажется, не дышит и прикрывает глаза. И я не могу не отметить преступно-длинные для мужчины ресницы.