За спиной тихо буркнул что-то Земелов. Комполбата этого не услышал.
— Порядок действий знаете — командир машины снаружи контролирует и направляет, водитель — исполняет. Особое внимание при переходе с платформы на платформу… Шпалы соберите, отдайте автомобилистам — на спуск впереди для нас материала хватит, а их будут отбуксировывать и спускать отдельно. Да и аппарель им надо более пологую складывать. Действуйте.
Младшие командиры козырнули: «Есть».
Опять Вешкин экипаж успел раньше. Оттого стояла она в тени самоходки, прислонясь к крутому скосу лобового листа брони, катала в ладонях отполированные кожей деревянные рукоятки сигнальных флажков, слушала, как возится на водительском месте старший нарядник. Мимо, по насыпи, протрусила пара бойцов со шпалой. Вешка дернула левым ухом — прижала его тяжелым, воняющим пропиткой, брусом во время второй ходки. Под курткой саднило плечо, ныли руки, но ухо болело сильнее. И губа болела. Но ком в горле стоял не от этого.
Все было и раньше. Тихие разговоры за спиной, скептические или, еще хуже, снисходительные взгляды командиров, насмешливые замечания в глаза. Будучи второй девушкой-выпускницей за всю историю училища, линейный командир Бронева привыкла к ним, как к постоянному недосыпу или боли в натруженных мышцах. Даже боролась с этими бедами одинаково — трудом. «Не устанешь — не отдохнешь», — говорил отец. Когда дочь-школьница жила рядом. Когда обнимал дочь в парадной серой форме с лысым погоном военной ученицы. В последнее время только писал. Часто. До начала войны. А потом за полторы недели до ускоренного выпуска пришло только одно письмо. Как всегда, в конверте без обратного адреса. Очень короткое — всего четрые столбца четким разборчивым почерком. Другие слова. Тяжесть — ма-а-аленькая доля ответственности с папиных плеч. И затаенная родительсткая тревога… Конверт с письмом теперь лежал в командирской сумке между блокнотом и фотографией мамы, сделанной незадолго до ее последней копмандировки, а сама сумка втиснулась между бортом и боеукладкой в самоходке…
Все было раньше… До рева самолетных моторов и дыма над горизонтом. Теперь… Теперь… Теперь Вешка вдруг оказалась перед лицом чего-то огромного. Безжалостного и непонятного. Перед чем остановился даже эшелон с танками, пушками, грамотными командирами. «И грамотными экипажами», — призналась она себе. «Целый эшелон… И я. Одна. Чужая для своего экипажа».
Спазм сжал горло.
— Вот чего тянут, а? — Земелов высунулся в люк, оперся локтями о броню. — Мы тут как прыщ на… кхм.
Вешка промолчала. Даже не обернулась.
— Тащ командир…
— Да?
— Вы не тужите. Справимся… Только поглядывайте, чтоб машину не заворачивало вправо — у левой гусеницы натяжение меньше.
Вешка усмехнулась — опять мехвод проявил инициативу и указывал ей, что делать. «Ну и ладно».
— Хорошо. Погляжу.
Вырвалось. Неуставное. Семейное или дворовое. До дрожи в руках. Щекам и ушам, особенно помятому левому стало горячо… «И винить некого. Сама позволила». Втянула воздух сквозь зубы.
Подошел Мушков. Оперся рядом о надгусеничную полку, замер молчаливой статуей.
Вешка вспомнила подслушанный утром разговор. «Месячные? Самая маленькая беда».
Стоило зажмуриться, и перед внутренним взором возникло лицо войскового головы Ковалева. На последнем испытании по тактике, обычно молчаливый начальник испытательной комиссии вдруг подался вперед и задал вопрос не по предмету:
— Что такое Устав?
Военная ученица Бронева, почти выпускница, почти командир, задумалась — содержание уставов едва не вбивалось в молодые головы слушателей, но что такое Устав… говорил только преподаватель строевой на первом занятии.
— Свод правил определяющих устройство вооруженных сил, порядок отношений военнослужащих и…
— Порядок отношений военнослужащих, — четко повторил ее слова Ковалев. — Правила отношений командира и подчиненных в том числе… Для Устава не важно, что у тебя под формой. Для Устава ты и твои подчиненные… детали механизма…
Взгляд старшины, кажется, что-то искал в лице Вешки. Не нашел.
— Запомни, девочка, — Вешка не возмутилась, только глаза распахнула, — Армия это не только Устав. Это… много мужчин для, которых баба… Да, баба, это мамка, жена, дочь, сестра… Для мамки молодая ты еще, сестру можно ослушаться, а жене и дочери командовать невместно. Так-то, дочка…
Запомнила она эти слова. Крепко запомнила. Потому что правду говорил Ковалев.
Вешка медленно выдохнула. Заставила себя расслабиться.
— Радек, — Мушков вдруг шагнул мимо нее, загородив солнце в закрытых глазах. — Пошарь там мой кошель…
— О! Дело! — отозвался мехвод, — Пока время есть можно по соломке сточить.
«Пусть сестра. Они меня и так не слушают — исполняют приказы раньше, чем я их отдаю».
— Товарищ командир!
Оклик Земелова заставил открыть глаза, оглянуться. «Чего вы так на меня смотрите?»
— Не волнуйтесь. Ей-боже, все у нас получится. Ходовая у нашей саушки, как у «шестерки», один в один. А «шестерку» я, как жену знаю — не первый год за рычагами. Точно вам говорю.
Четко и размеренно выговаривая слова, мехвод, кажется, пытался ее вразумить. Словно малое дитя. И одновременно шарил пальцами в матерчатом мешочке, хрустя заложенной внутрь «восковой» бумагой.
«Дожила». Вешка поняла, что улыбается — болью напомнил о себе злосчастный прикус. Невольно тронула губу воняющими пропиткой пальцами. «Радек доволен. А ты, Мушков, чего взгляд отводишь? Думаешь, я слабину показала?»
— На, — Земелов протянул заряжающему толстую палочку прессованного курута.
— Чего ты мне огрызок суешь? Там длиннее есть. Скупишь, как свое даришь.
— На тебе длиннее.
— Ага. Э! У тебя свой кошель есть!
— Я немного! И некогда за своим лезть.
Далеко впереди коротко взревел и замолк танковый двигатель. По составу пронеслась волна окриков и ругани.
— Земелов, займите место! Мушков…
— Вешка! Бронева! — Дивов в новеньком шлемофоне вместо привычной кепи перепрыгнул просвет между вагонами. Окликнул командира третьей самоходки: — Ивков! Будьте внимательны. Порядок разгрузки вы знаете, но напоминаю: во время разгрузки в машине механик-водитель, управляет спуском командир. Заряжающий следует параллельно составу своими ногами. Вы показываете готовность, — кивнул на флажки в руках командиров, — и ждете. Потом «запуск». Опять покажете готовность. Движение начинаете по отмашке разводящего в начале состава — не прозевайте. После спуска подбираете заряжающего, разворачиваетесь направо и подъезжаете ко мне. Все ясно? Вопросы есть?
— Да.
— Нет, есть, — сунулся вперед Ивков.
Любек напрягся.
— Где свинтил шлемофон, и на какой из твоих вопросов она ответила «да»? — Ёнч кивнул на Вешку, ухмыльнулся. — Люб, мы ж не хуже тебя порядок разгрузки знаем, чего ты…
— Отставить. Младший линком Ивков, по существу задачи вам все ясно?
— Да!
— Тогда иди к своей машине и делай свое дело. И не дай боже тебе сплоховать.
— Есть!
«На тебе! Утрись!»
Любек поймал ее взгляд и, вдруг, широко совершенно по-мальчишески улыбнулся, сверкнув зубами, и подмигнул.
— Удачи, — пожелал тихо, только ей. И опять пришлось трогать прокушенную губу грязными пальцами — даже боль не смогла сдержать ответной улыбки.
— И тебе.
Кивок, стремительный разворот, прыжок с платформы на платформу… «Правильно его назначили». И вслед неуместное: — «Какой же ты стал красивый».
— Зря вы шлемофоны сдать приказали, — вернул в реальность голос Мушкова. — Комполбата вон в неуставном…
«Зря», — согласилась про себя Вешка. Глупо настояла на соблюдении предписания, когда при формировании Земелов выпросил у снабженцев ей и заряжающему шлемофоны вместо положенных, но не найденных на складе, стальных шлемов. «Зря».
— Отставить, — вздернула подбородок. — Заряжающий, займите свое место.
— Есть… Э-эх.
Помник шагнул к краю настила.
— Поговорю со снарядником, — сказала в обиженную спину, употребив неуставное сокращение звания начальника хозяйственной части. И добавила честное. — Вы были правы, ребята.
Мушков обернулся коротко, показав удивленно поднятые брови, и, уже расправив плечи, легко спрыгнул на насыпь.
— Во, ожила командир, — донеслось из люка мехвода. Вешка решительно шагнула к краю платформы и, не оборачиваясь — все внимание на фигурки в голове состава, неожиданно для себя, показала Земелову кулак.
Далеко впереди человечек отделился от плотно стоящей группки. Поднял руку с желтым, почти белым флажком. Дождался ответных сигналов и раскрутил желтый лоскут над головой.
— Запуск!
Кричали вдоль всего состава. Едва не хором. Но конец команды утонул вместе с остальными звуками мира в грубом и гневном рыке моторов. «У меня теща так ругается — весь двор глохнет», — мимолетно вспомнилась подслушанная недавно болтовня Радека. Выхлопные трубы впередистоящей самоходки выкашляли черный тяжелый дым плохо прогоревшего топлива — пришлось задержать дыхание — не прогретые двигатели сжатия, придуманные полста лет назад вальским немцем Жено, на холостом ходу чадили страшно.
Меж тем, с первой платформы четверо бойцов спустили штабной мотоцикл с коляской. Вокруг него сразу стало тесно, но не надолго. Вскоре мотоцикл с тремя седоками неуклюже запрыгал по невидимым ухабам к лесу на полуночи. А под насыпь сполз танк — Т-20 командира колонны, заворочался, уродуя темно-коричневыми ранами белизну поля почти созревшей вервеи. Замер, приняв на носатую голову-башню человека с флажками. «Первый», — посчитала зачем-то Вешка.
«Второй». Следующая «двадцатка» — колонного воспитателя — лихо слетела на поле, круто развернулась на месте, замерла — на броню прыгнули несколько фигурок — и сверкая траками понеслась вдоль насыпи в хвост эшелона.
«Третий». «Четвертый». «Пятый»… Танки скатывались с чугунки на поле, жались около машины командира колонны — один, двое — и, дождавшись третьего, звеньями ползли к опушке. Раз за разом ожидание становилось дольше — каждый следующий танк должен был проползти по платформам, перескакивая с одной на другую, большее расстояние, но разгрузка, все равно, шла быстро… «Девятый». «Десятый». «Одиннадцатый»… Последняя машина первой полуколонны. Резво запрыгали по настилам к съезду легкие Т-6 второй полуколонны. «Восемнадцать». «Девятнадцать»…